We'll cast some light and you'll be alright

Фанди сидит на кровати, глядя, как стрелка компаса качается туда-сюда. Дрим не особенно много остаётся на одном месте, судя по всему, но каждое движение стрелки даёт Фанди надежду, что Дрим направляется к нему. Они не виделись месяц — точнее, двадцать девять дней, наполненных тревожным ожиданием: Фанди не помнил, чтобы за прошедшие одиннадцать месяцев с их свадьбы до утра, когда он остался поместье Шлатта, Дрим оставлял его хоть на день. Кладёт компас на тумбочку и чувствует, как время потихоньку отсчитывает каждую секунду, проходящую сквозь него, и надеется, что Дрим чувствует эти секунды так же, как и он, только на расстоянии в много-много миль. — Если будешь так сидеть целыми днями, то прирастёшь задницей к кровати, и мой дорогой племянник больше тебя не трахнет, — говорит Шлатт, облокотившись на дверной косяк. Фанди поднимает на него взгляд, поджимает губы и ложится обратно, уставившись в потолок: — Что-то нужно? — Пойдём, — Шлатт не обращает внимание на его меланхолию, — мне нужен соучастник. — Или собутыльник, — вздыхает Фанди, но поднимается и кидает последний взгляд на компас: стрелка застыла на северо-северо-востоке, вероятно, на всю оставшуюся ночь. — Или собутыльник, — не спорит Шлатт, пока они идут к его кабинету. — Мы всегда можем совместить. Виски на вкус совсем не такой, как Фанди себе представлял. Он чувствует, как нечто похожее на комок горящей бумаги с острым запахом корицы скатывается по горлу вниз и оседает в желудке, по-прежнему призрачно грея, пока Шлатт наливает ему ещё. — За что мы пьём? — Ни за что, — отмахивается Шлатт. Чёрная птица стучит клювом в оконное стекло: Шлатт встаёт и приоткрывает окно, берёт письмо, разворачивает, читает несколько первых строчек и бросает в огонь. — Разве всегда нужен повод? Фанди не отвечает ему, принимая из подрагивающих рук очередной стакан. Виски уже ударил в голову: странное ощущение лёгкости давит на череп изнутри, а глазам неуловимо жарко — ещё порция виски обволакивает горло и ухает вниз, и он морщится от горечи на корне языка, откусывая от куска горького шоколада, который Шлатт ему протянул. Он никогда не пил до этого — думал, что напьётся до беспамятства перед свадьбой, чтобы всё испортить, но Уилбур, наверное, предвидел это и спрятал все бутылки со спиртным, оставив Фанди одного с внутренностями, полными тревоги, которую нечем было вытравить. Фанди наливает себе ещё виски, потому что Шлатт, кажется, задремал в кресле напротив, и выпивает ещё. Негромко кашляет, привлекая внимание, и спрашивает: — Для чего тебе нужен соучастник? — Мы должны устроить хаос, — отвечает Шлатт, открывая глаза, словно не замолкал на добрых десять минут, — мы вломимся в чужой дом. — В чей? — Фанди ловит себя на том, что не находит в сказанном ничего странного и подозрительного — виски сделал своё дело, выветрив здравый смысл из его головы. Шлатт ухмыляется: — Тебе понравится. Они собираются, и Шлатт посмеивается себе под нос, пока кладёт в мешок монтировку и несколько банок краски. Фанди повязывает на лицо бандану, смотрясь в зеркало, и скрывает длинные волосы под шапкой. Они выходят в ночную прохладу, от которой приятно стынут щёки, и направляются в сторону Л’Мэнбурга: приканчивают бутылку по пути и останавливаются перед задней дверью чьего-то дома. Шлатт возится с замком всего минут пять, пока Фанди стоит рядом и глядит на звёзды, приоткрыв рот. Дверь тихонько скрипит, но их не замечают — и они скрываются в темноте уснувшего дома. Внутри тихо и пахнет книгами. Фанди приспускает бандану с лица: — Почему именно здесь? Это… — Это твой дом, дубина, — шепчет Шлатт, наклонившись к его лицу. Фанди ясно чувствует запах виски, и его начинает мутить, — Мы в доме Уилбура, мать его, Сута. На деревянном полу прямо под подошвами его ботинок до сих пор есть тёмное пятно после того, как Фанди чуть не сжёг их дом бумажным фонариком. Он годами ходил по этому коридору, след в след с самим собой, ступая как можно тише, когда проходил мимо кабинета отца. У Фанди внутри что-то очень больно скручивается — и тут же распускается: на место страха приходит с трудом сдерживаемый гнев. — Не переусердствуй, — предупреждает Шлатт, взглянув на его лицо, — мы здесь не ради мести, мы просто веселимся. Фанди кивает, и они вместе входят в кабинет. Он разглядывает те же картины, что и в детстве, те же книги на полках и ту же полку с секретным ящичком, к которой ему под страхом смерти нельзя было приближаться. Берёт перо, открывает первую попавшуюся книгу, взятую со стола, и черкает, не жалея страницу: “Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ”. Он хотел бы на самом деле чувствовать это — чувствовать только ненависть по отношению к Уилбуру, только гнев. Рвёт страницу и сминает в кулаке, но чернила уже промочили собой следующие десять, острый кончик пера уже разорвал тонкую жёлтую бумагу. Шлатт отвлекается от расшвыривания повсюду вещей и берёт его за плечи: — Перестань, — в осоловевших глазах на мгновение проступает чистое, искреннее сочувствие, от которого Фанди становится не по себе, — перестань. Ты ничего не изменишь. Просто выпусти свою злость. Фанди может расписать этими словами хоть всю библиотеку, хоть весь дом, хоть весь Л’Мэнбург — это не изменит ничего. Это не заполнит ту чёрную дыру в его груди чем-то новым, не остановит боль, не спасёт его — это просто акт злости. И Фанди готов этой злости поддаться. — Ты моя радость, — улыбается Шлатт, взломав ящик и вывернув его содержимое на пол: разномастные таблетки — желтоватые, белые и розовые, маленькие и большие, скачут по полу, раздражающе стуча. Фанди прикрывает глаза. Он думает, каким жалким будет его отец, когда опустится на четвереньки, чтобы собрать с пола свои наркотики. Думает, как этой мимолётной жалостью упивается даже больше, чем злостью, и швыряет масляную лампу в стену, оставив тёмное жирное пятно на зелёной краске. Фанди помнит всё так, словно это случилось не с ним, словно это просто чей-то несвязный рассказ: они успевают превратить кабинет в свалку, залить стены и стол с документами краской и вывести на стене “УИЛБУР ШЛЮХА” большими красными буквами, пока рассвет не делает небо голубовато-серым из чёрного, и Фанди понимает, что пора уходить. Толкает Шлатта и указывает на дверь, когда та начинает открываться: — Какого чёрта… Это голос его отца. Фанди хватает Шлатта и, сам не понимая, откуда у него столько сил, выпрыгивает вместе с ним в открытое окно. Они катятся по усеянной голубыми цветами лужайке ещё фута два или три и останавливаются. Шлатт хрипло смеётся, держась за живот, пока Фанди отряхивается — кажется, за ними никто не гонится. Поднимается, всё ещё немного пьяный, и помогает подняться Шлатту. В окнах позади них зажигается свет, и Фанди чувствует спиной долгий, пристальный взгляд.