Pure Fucking Armageddon

Миша знал, как гниют вены, чем они пахнут, когда внутри начинает течь яд. Он помнил это ощущение и всегда боялся: с восьми попыток страх исчез, пришло жжение. Этого хотелось, как суициднику хочется пули, только вот многие одумаются перед падением в бездну смерти. Миша осознавал конец только, когда чувствовал едва уловимый запах, страшную сладость гнили и видел зелень вместо кровавых пятен возле резаных царапин.

***

Здесь было тепло. То ли пол с подогревом, то ли на душе светло и ясно, но факт фактом – натягивать кофту не было нужды. Миха жил на уровне ощущений, поэтому чувствовал жёсткую ткань футболки на локтях и был, в общем-то, спокоен. Никто не увидит голой кожи, темнеющей под предплечьем, туда нельзя просто так соваться. Холодок пробегается по руке и становится по-настоящему жутко: вдруг врачи узнают и заставят лечь в дурку. Миша не выдержит, он будет вырываться до последнего. Саша тоже уютный какой-то, он листает каналы на новеньком телевизоре, отец бы назвал его "добротным" и ободряюще хлопнул по плечу. Гордиться есть чем: Чача – отличный отец, состоявшийся музыкант, хороший парень в целом. Горшенёв им восхищён настолько, насколько можно в его положении. Они ведь никто, и, по сути, гордиться чужими достижениями глупо, хоть и хочется. Своих, наверное, маловато, это и гложет ежечасно, тугими верёвками в кожу впивается, стирает её до мяса, до усталой боли. Неудачи всегда были чем-то пугающим, авторитет Юрия Михайловича расшатывал нервы с раннего детства, и нет, Миша его любит, просто с годами перестаёт смотреть на вещи так, как делал это раньше. Пугающее взросление заставило укорять отца за прошлые ошибки – не вслух, конечно. У Саши в углу ютится старенькая акустика, видимо, дожидается своего часа. У Мишки аж руки зачесались к любимому строю прикоснуться, почувствовать натянутость струн и ласково начать с арпеджио на ре-миноре. Всё хорошо, вроде как, но взгляд Иванова цепляет, как крючок рыбёшку, только убивать никто никого не планирует – это мы выяснили. В груди образовывается плотный комок тепла, который впитывает в себя лучи чужой любви. Миша стеснительность поборол в своё время, гнал её палками, но голову от взгляда этого отводит и отросшими волосами прикрывается. И вот не жаль ему над стариком глумиться, хотя сам он постарше будет. Эта мысль почему-то даётся непросто. - Саш, ты всегда хотел такой жизни? – вопрос наиглупейший, ему не на что жаловаться. Чача – прототип поломанной идеальности, которая могла бы быть всем им доступна. Не срослось чего-то? Ну ничего, тебе, Мишут, я помогу. - Такой? Нет, конечно, бывало и темнющее время, когда хотелось только водки, пива, портвейна и по списку. Сейчас моя жизнь меня устраивает настолько, насколько может, теперь и ты здесь, грустить мне что ли? – он улыбку не сводит с лица, и выглядит совсем уж счастливым, что обрадовало – рассуждать не хочется. - А я всегда до тридцати дожить не планировал, – перетек разговор во мрачняк, ну бывает такое. Миша искренне пытался себя сдерживать, но иногда этого просто невозможно было избежать. Он любил оставаться честным, даже когда рядом сидел Андрюха, с которым строить из себя всесильного – аксиома. С Сашей хотелось и моглось, поэтому изо рта лилось неконтролируемое болото, как червоточина, ё-моё. - Я долго жить хотел, наверное, мне нравится быть, понимаешь? После смерти, по-твоему, ничего нет, так что желать конца – странно. Ты слишком, чтобы планета лишалась такого человека, – Чача старался, но не знал, как так объяснить, как раз и навсегда донести мысль – многие ведь пытались, но Оля смогла только отсрочить. У Саш с этим как-то получше. - Давай о другом, ё-моё, замрачнили, мне Шурка за такое влепит. Хочешь сыграем что-нибудь? – Миша за гриф хватается и любовно тянет к себе. Он влюблён только в своих идолов и эти знакомые черты, ну и это самое, ё-моё. Струны поддаются легко, знают, что их не обидят, не смогут. Миха этому до счастливых коликов рад. – "Каждый день придумывать себе дело, залезать в уставшее своё тело". Он пел звучно и красиво, как всегда орал на концертах, но теперь спокойно и по-домашнему. Иванов теряет связь с обычной жизнью: как он без этого жил столько лет. Голос, который неуверенно путал слова в НАИВном "Теле", полюбился ещё давно. Его хотелось слушать и слышать, за ним хотелось ехать в сам Питер, его хотелось сцеловывать с горьких губ. Саша помнит себя тогда и старается теперь не повторять ошибочные желания молодости, вот только они сдирают позорное клеймо и бегут на законное место. Сердце ускоряется. Однажды оно уже было на грани, держалось за последние ниточки, справилось же, сейчас что-то другое, что-то тёплое. - "Настанет день, и я избавлюсь от него. Отправлюсь в лес и там забуду одного. А сам пойду опять шататься сам с собой, как будто я ещё живой!" Саша не даёт допеть, мягко глушит струны ребром ладони и вглядывается. Он точно видел в этих глазах блестящие искринки слёз, а такого допускать...можно, конечно, но беспокоиться никто не перестанет. - Мих, ты живее всех живых, на самом деле, расслабься, – гитара плавно стекает корпусом на колени, и Миша оказывается в чём-то. Его давно так не обнимали, чтобы без хлопков по плечу и дружеских ударов, чтобы любовно как-то и ласково, защищающе и вовремя. Преграда сломана, стены разбиты, "Миха, Мих, а кто из нас победил-то?"