Pure Fucking Armageddon

Однажды Балунов осознаёт, что дальше тянуть некуда. Он видит слишком много плохих изменений и с трудом разговаривает с лучшим другом, который похож лишь на свою печальную и серую оболочку – Мишка никогда таким грустным не был. Саша знал, он понимал даже больше многих. Самолёт вылетал из Америки легко и без трудностей, тяжело было предлагать и слушать отказ. Балу бился с дорогим человеком далеко не на равных, ибо перед ним, ослабленным и полумёртвым, он был хуже тряпичной куклы. А Миша всё стоял на своём. Никогда не берёг своё здоровье и превратился во что-то, слабо напоминающее молодого и полного энергии его. Саша несколько раз скатывался в совсем детские манипуляции, которые, что не удивительно, на Михе в самом деле срабатывали. И через месяц уговоров и мольб они вылетали обратно в солнечную Америку уже вдвоём. По осунувшемуся лицу проплывал страх и предвкушение: болезненный и, кажется, заброшенный человек жаждал спасения, перспектива которого так пугала его. Они не разговаривали ни разу за следующую неделю, но к врачу Мишу отправили и начали делать прогнозы. Балунов чувствовал и видел плохое, благоразумно отмалчивался и иногда прятал друга в своих объятиях, сотрясаясь внутренне от непоколебимого страха – кого он сжимает в руках, кого он тепло называет, пока его близкий человек спрятан где-то там, в заполненной от природы коробке, именуемой головой.

***

Раньше времени на анализ не хватало, да и тратиться на такую, казалось бы, бессмысленную вещь – глупо, но теперь этого жутко хотелось. Долгие вечера стали причиной для бесконечных самокопаний. Миша глушил сигарету за сигаретой и думал, давно такого не было. Шура при этом не участвовал и предоставлял друга самому себе – не маленький всё-таки. Человек однажды должен найти себя настоящего среди обломков прошлого, такого реального и приятного. Горшок никогда не был целым – он всего лишь одна из личностей, ютящихся в вечно болезненно худом теле. И чем больше новья появлялось, тем сложнее было с Мишкой совладать. Горшенёв самой первой версии замыкался, скрывался и огрызался, он не хотел быть, ему не нужен, по Чаче, зож-панк, его пугала старость и затвердевание сухожилий, ломкость костей, ухудшение ума. Он жаждал ранней смерти, но до одури её боялся. Саша старался исправно выполнять клоунскую работу и веселить, выслушивать, понимать того, кого не узнавал ни одной ниточкой души: что-то родное ускользнуло, исчезло и не собиралось, похоже, возвращаться. Миша никогда так не выглядел: печально, одиноко, смертельно устало. Тодд несчастного измотал, но душа съёжилась самостоятельно. Он не выдавал в себе того весёлого пацана, громко кричащего любимые тексты на заплёванной сцене Там-тама. И Балу в ускоренном режиме добавил психолога в список врачей.

***

Переживать детство заново вместе с милой русскоговорящей американкой – было правильно, но неприятно. Вспоминать педантичного отца и собственные юношеские выходки – больно. Миша будто смотрел известный своей драматичностью фильм и не ожидал печальной концовки. Он вздрагивал от ужаса и печали каждый раз, потому что переживал эмоции заново без героина в крови и спирта в мозге. Хотелось забиться в угол и завыть, но Миха – мужик, ё-моё, ему так нельзя. Глория настаивала на поездке пациента куда-нибудь во имя отвлечения и весёлого путешествия. Она даже перевела их сеансы в онлайн режим и улыбнулась в дверном проёме напоследок. Горшенёв чесал затылок, чесал, а потом собрал маленькую сумку, поговорил с врачами и уехал в Санта-Барбару к солнцу, спокойствию и к нему.