Метанойя

Он был Мацуо Джуной. Это имя он выводил внутри тетрадных переплётов — во всех журналах, кроме самых ранних. Он начал подписываться Мацуо Джуной не сразу. Почему? Боялся? Не осознавал, кто он такой? Или наоборот, осознавал слишком хорошо? Зато каждый его подопечный носил своё имя, и все они были записаны на страницах тетрадей, многие — не по одному разу. И Мацуо даже не нужно было их перечитывать: он помнил их наизусть. Все до единого… Он лежал на застеленной постели, и они приходили к нему: как будто перед глазами прокручивался сказочный, невероятно яркий фильм. Мармеладик протягивает к Мацуо исполинское щупальце, чтобы видеть его на ощупь, расчувствовать руки, грудь, волосы и понять, что это всё — его, родное. Пахлава ластится к ногам, ища защиты. Всё ещё неуверенная малютка… Сахарок Второй во время последней прогулки неудачно поохотился. Его бы утешить, покормить кем-нибудь вкусным, подпитать уверенность… Виноградик, должно быть, истосковался по играм. А Сорбет, помнится, начал странно бледнеть… на его груди появилось еле заметное пятнышко, напоминающее звезду, и Мацуо решил, что посмотрит и проверит позже… но позже не наступило. А Малиновый Мусс он, кажется, так и не покормил. И уже не покормит… Хоть кому-то повезло: духи в капсулах с синими бирками никогда не будут съедены. Мацуо жмурился, цеплялся за покрывало и стискивал кулаки, едва не разрывая ткань. Напоминал себе: он не может там быть. Ему нельзя там быть. Он должен делать что-то другое… Но эта крохотная белая звёздочка так и царапала память. Это может быть опасно… Это может говорить о внутренней ране или даже о трещине в над-материальной реальности… Может ведь? У него точно где-то было записано… Он приподнялся с постели, протирая глаза и ероша волосы. Если это опасно, то дух пострадает, и во время сна капсула его не спасёт… Мацуо сам, своими руками разрушил их будущее — ещё во время самой первой встречи со злым духом… Он был обречён с самого начала. Но ведь это не их вина, что он не справился с тем, чтобы найти другой способ… И теперь они не должны расплачиваться. Он встал с кровати и подошёл к столу, к полкам с журналами: просто чтобы убедиться, что он может оставить своих подопечных в покое. Поиски затянулись. Мацуо листал тетрадь за тетрадью, читал заметку за заметкой, от ровных и строгих до самых беспорядочных. Поначалу старался пролистывать развороты с рисунками или загораживать их рукой, но чем глубже он зарывался в конспекты, тем меньше он старался, тем чаще проводил пальцами вдоль рисованных изгибов душ своих подопечных. Наконец-то нужная заметка нашлась. Мацуо вздохнул. Чтобы выяснить происхождение и значение «звезды», нужно было опрыскать духа проклятой водой, выждать три дня и проверить результат. Но какой ещё был выход? Мацуо вырвал листок из пустого блокнота и собирался написать себе напоминание, но в ручке кончились чернила. Он с досадой отбросил её и, не глядя, выхватил из стакана другую… но в руке у него оказался канцелярский нож. Мурашки пробрали Мацуо от макушки до кончиков пальцев, и нож с пластиковым стуком упал на стол из дрогнувшей руки. Мацуо уронил голову в ладони, стиснув виски. Что он вообще делает? Спутанные заметки, звёзды, брызги — лихорадочный бред… Он спешно захлопнул тетрадь, прежде чем акварельный портрет успел тоскливо подмигнуть ему в последний раз. Мацуо ведь, в сущности, обманывал их… Если он придёт теперь к ним, они наверняка его даже не узнают. Они не должны его узнать… Их хозяин никогда не совершал ничего дурного. Если он выдаст себя за него, что получится? Мацуо подобрал со стола нож, пальцы сжались, рука напряглась… но он поставил его обратно в стакан. Можно выбросить этот ножик, но всё равно будет болезненно ясно, что он никуда не исчез. Он всегда будет здесь… Можно не думать, не вспоминать: закупорить все видимые источники воспоминаний, но от ощущения, чёрного, вязкого, липкого, как смола, не оттереться. Он был Мацуо Джуной и наслаждался каждой секундой, проведённой в текучих, сладких, как сироп, объятиях потустороннего мира. А теперь ему нельзя там быть. Он не может там быть. Он не может, не может… Мацуо надсадно кашлял, отплёвывался, вытирал губы, стараясь вычистить изо рта вязкие комки крови, но только больше обливал и замазывал себя горячей красной плёнкой. На пальцах — кровь, в груди чавкает и режет, ноги засасывает в трясину, которая не оставит ни шанса вздохнуть… Мацуо старался не спать. Перечитал почти все книги, которые смог найти в квартире; пил чай; делал зарядку; много рисовал. Теперь на его рисунках редко встречались духи: только абстрактные формы, которые извивались, сворачивались, но так и не сплетались в существ. Мацуо пытался рисовать природу, здания, даже людей… Люди давались особенно тяжело, но ему нравилось. На его рисунках раз за разом появлялся один и тот же образ: худой, черноволосый, темноглазый. Сон преследовал его, давил на голову, привязывал к рукам гири, но Мацуо противился ему. Несколько раз перебрал платяной шкаф от стенки до стенки. Но так ничего и не надел. Футболки, рубашки, блузки, кардиганы — он обводил пальцами узоры, щупал ткань, даже прикладывал к себе, глядя в зеркало. Ничего не шло. То же стало и с оттенками помады, и с цветами теней, с ними лицо казалось неправильным, без них… почти чужим. Мацуо сидел на полу перед шкафом, разбросав перед собой тюбики и флаконы, и вспоминал, откуда всё это взялось. Первое, что приходило в голову, — «нравится». Но этот ответ ему не подходил. Вторая мысль была воспоминанием. Кимико ему предложила… Ходила за ним, щебетала, как ему подходит розовый и какой оттенок помады она раздобыла, придумывала самые изобретательные поводы подкинуть ему пару своих вещей. Но Мацуо знал, что не она заставила его увлечься красотой. Она могла уговаривать его, но заставить — никогда. Ему ведь не было неинтересно… Ему не было невесело. Но кто будет соглашаться на интересное и весёлое, когда рядом, прямо в дрожащих от предвкушения руках, лежит изумительное и головокружительное? Только вот… у Кимико ничего подобного не было. Мацуо даже не знал, что у неё было. Не пытался узнать. Избегал этого… И простого «извини» здесь будет недостаточно. Холодильник быстро пустел. В животе тянуло и болело, так сильно, что эта болезненность рвалась наружу. А Мацуо смотрел на две бутылочки с соусом и прогоркшее масло. И захлопнул дверцу. Когда-нибудь придётся выйти на улицу… но от мысли, что придётся снова зацепиться глазом за синюю униформу и задыхаться от страха и подступающих к горлу слов, мутило ещё сильнее, чем от голода. Не сегодня, ещё не сегодня… Голод — это ничего, пока что он помогает оставаться в сознании. Мацуо хотелось скрючиться и упасть на пол, когда он тянулся к верхним кухонным шкафчикам, ноги слабели. Но продолжал хлопать дверцами. Жалкая пачка или банка чего-нибудь может отыскаться… Даже к соседям не выйти и не попросить консервов в долг. Вдруг что-нибудь случится… Был бы у него работающий телефон… Позвонил бы он Кимико? Ответила бы она, привезла бы пакет с едой: яйца, молоко, свежий хрустящий хлеб, может, даже упаковку пирожных с венчиками из масляного крема и мармеладными ягодками… Попросил бы он её остаться? Предложил бы чай? С чего ей отказывать… Она и так всё знает… Всё знает, но не прекращала попыток связаться с ним, найти, помочь, вытащить… И картинка этого чаепития, пирожных, кухни, полной солнца, стояла перед глазами. И после него… Кимико заговорит об их положении. Она столько всего знает… Может, правда знает, как одним щелчком переключить всё обратно, к нормальной жизни. Она знает обо всех убийствах… кроме одного. Мацуо рванул на себя последнюю дверцу, и слёзы чуть не проступили на глазах. Он нашёл. Пыльная баночка с рыбьими консервами. Просроченные, но это ерунда. Мацуо кое-как выколупал из сушилки вилку и опустился на пол прямо рядом с раковиной. А Кимико… не появлялась уже почти неделю. Мацуо и не верил, и чувствовал облегчение от того, что неизбежное наконец-то случилось. После всего, что он сделал… разве можно было не отвернуться от него? Он кричал на неё, он отталкивал — и не только словами, он притворялся, он лгал ей… Он мог поговорить с ней намного, намного раньше… Ему ничего не мешало. Но он этого не сделал. Он был Мацуо Джуной… Когда? Как долго? Рыбные куски в томатном соусе едва лезли в горло. Он давился, изредка кашлял, но глотал. Голод исчезал. Вместо него в живот лилась пустота. Во рту стало кисло. Мацуо всё пихал и пихал в него что-то, а хотелось говорить… Обычно он рассказывал подопечным, как прошёл его день и как он восхищается ими. А теперь о чём он может рассказать? Но самым странным казалось то, что он был не один. Он научился отлично чувствовать, когда Кейджи находился неподалёку. Где-то на крыше, или у забора, или даже рассеянный где-то в воздухе… Изредка он появлялся и в квартире, и тогда они просто глядели друг на друга. Мацуо не знал, о чём ещё говорить. Кейджи уже всё услышал… И продолжал быть рядом. Мацуо не спрашивал, почему: не хотел отбирать у Кейджи место, куда он может приходить, у себя — ещё один крючок, удерживающий сознание от провала, да и глупые вопросы его просили не задавать. А сейчас даже есть становилось проще. Может быть, Кейджи смотрел за ним, может, желал приятного аппетита… Иногда Мацуо приходили обрывки мыслей: рисунки, погода, противный томатный соус, и он собирался заговорить как будто сам с собой… Но клал в рот следующий кусочек рыбы. В конце концов он не был уверен, кем Кейджи считал его. И кем он сам считал Кейджи, тоже сказать не мог. Мысли о нём были как блестящие, переливающиеся рыбки: постоянно плыли, менялись, путались одна с другой, и стоило потянуться к ним — бросались врассыпную. Пока что Мацуо поймал только одну. Заметил, что теперь, касаясь Кейджи, думал не о времени, прошедшем с момента его смерти, не о том, как это время сплелось в призрачную ткань и какую придало ей фактуру, не пытался препарировать и растащить на волокна эмоцию, из-за которой его душа осталась в этом мире. Он думал о том, какими мягкими оставались его волосы и как не хотелось отнимать от них руку; как Кейджи закрывал глаза, когда кончики пальцев доставали до его щеки, и Мацуо касался её лёгкими, медленными штрихами; как балансировать на границе, чтобы Кейджи было приятно и не страшно… Красная трясина не отпускала ни на мгновение, а Мацуо зажимал липкими пальцами рот и нос, его тянуло, резало, крутило, он не мог больше задерживать дыхание, и перед тем, как кровь хлынула в лёгкие, он проснулся… На полу перед ним валялась опрокинутая консервная банка, кафель был заляпан густо-красными пятнами соуса. Мацуо слегка мутило, но он поднялся с пола, сорвал с крючка полотенце и бросил его на заляпанные плитки пола. А красочные фильмы постепенно становились набором кадров, а кадры расплывались, цвета становились блёклыми и водянистыми. Но Мацуо всё равно не может быть там… Не может находиться нигде, не может думать ни о чём. Перебирая вещи из сумки, он нашёл два гладких камня... Мысли всколыхнулись, тщетно пытаясь зацепиться за эту соломинку: может, продолжить поиски... найти последние сокровища. Хотя бы взглянуть на них... Нет. Нельзя. Вернуться к тому дому — невозможно. Преступно. Думать о людях — невыносимо... И непозволительно. Так тошно... Он не мог вспоминать, с кем был тогда, каким лёгким и хорошим всё казалось, о чём он мечтал. И он спрятал камни обратно. Он был Мацуо Джуной. А теперь он… Но допустить гибели кого-то из своих подопечных он не мог. У него оставалось совсем немного времени, чтобы пробудить несчастного духа, оказавшегося в коме. Всё уже было готово к процедуре: лимонный настой, чайник с двумя носиками, трубки, место, где растёт тростник… Оставалось только выйти из квартиры. Он выехал ночью на велосипеде, добрался до озера за городом. Первым делом, ступил на берег, выбросил проклятые камни далеко и глубоко. Всё было кончено. Можно больше не думать. Пора приступать к работе. Он сказал Кейджи, куда отправится. Не сомневался, что тот найдёт нужное место и найдёт его, а если место окажется пустым… возможно, что-нибудь случится. Возможно, нет… Однако предположить, что Кейджи предложит свою помощь, он никогда бы не осмелился. И всё-таки он стоял перед ним, по колено в воде, тростник колебался и волновался вместе с ним, а он почти протянул руку… Но Мацуо пришлось отказать ему. Мацуо потерпел неудачу. Время вышло. Он сказал Кейджи, «Попробую что-нибудь другое»… Соврал. Но он ещё придерживался своих правил: духам не следовало знать о гибели сородичей. Да ещё такой нелепой и бессмысленной… Обратная дорога показалось ему почти приятной. Мацуо плохо помнил, как снова оказался на улице, куда шёл… почему за поворотом он чуть не наткнулся на полицейского. Теперь Мацуо пятился. Пока что полицейский стоял к нему спиной, пока что это ещё не встреча… Мацуо шёл прочь, но туманным сознанием не мог до конца осознать, правильно ли он идёт. Он напоминал себе: как только встреча состоится, в запястья вопьются наручники, его отведут в тесную комнату без света и воздуха, стальные прутья, каменные пальцы разорвут его кожу, заберутся внутрь, вытащат наружу… Его будут трогать чужие, враждебные люди, они полезут за его словами, за его криком, за его дыханием, и все захотят видеть его горло, вывернутое наизнанку… Он шёл прочь, повторяя себе: начнёт рассказывать всё как есть — ему не поверят, заведёт речь о духах — что ему сделают? Всё так бессмысленно, запутанно, поломано… и даже в этой искажённой, перекошенной реальности было удивительно ясно: он возьмёт всю вину на себя. Язык не повернётся сказать хоть слово о его подопечных. Раны, сломанные шеи, кровь — это всё он, всё он… И всё закончится виселицей. Всё закончится… А пока что он просто вышел на прогулку. Он поднимался на холм по тропинке, которую раньше не находил. Кругом — безлюдно, воздух трещал пением цикад. Молодые стройные деревья сплетались кронами в светлый коридор. Мацуо забрался довольно высоко, когда деревья поредели. В просвет между ними он увидел небесный простор, край города, а у самого подножья холма — кладбище. Маленький заброшенный домик. Мацуо даже не испугался: всё вокруг казалось таким мирным, правильным. Может, сюда он и шëл. Даже если Кимико не захочет помогать ему… она, быть может, не откажет в помощи кому-то другому. Она не лишена милосердия… Если поговорить с ней вдумчиво, по-человечески, она согласится присмотреть за его подопечными. Хотя бы за кем-то… хотя бы за Кейджи. Она ведь спрашивала о нëм. Она поймëт… Склон казался не очень крутым. Постараться — и можно спуститься прямо здесь… Мацуо шагнул к краю тропинки. И неожиданно молчаливая неподвижность треснула; дверь домика приоткрылась, но Мацуо не успел увидеть, кто переступил порог: он сорвался с места и бежал под укрытие древесного полога. Он так же бежал когда-то за помощью, чтобы не успеть… Каждая кровоточащая жилка умирающего лица теперь на его лице, шее, руках, леденящая электрическая судорога — в его мышцах, а кашель рвёт его уши. Но ноги больше не слушались. Он даже не запнулся — просто упал от слабости и дрожи в коленях. Желудок, казалось, слипался внутри живота и не давал разогнуться. Мацуо не ел со вчерашнего дня… Но какой теперь смысл, когда любая еда на языке — либо как слизь, либо как песок? Он с огромным усилием поднялся, прошёл пару шагов и вцепился в ствол дерева. По лицу неудержимо текло горячее и липкое — совсем как в кошмарах. Не прекращаются даже здесь… Мацуо всхлипывал и вытирал глаза, удивлённо глядя на ладони — на вид совсем чистые. Он и не плакал: просто кривлялся, изображал… По-настоящему плакала Кимико перед гробом Миэ, в день, когда последние опоры рухнули. Он отобрал у неё единственную любовь и заботу: как, как можно просить у неё заботы теперь? И как можно брать ещё больше… Именно в момент, когда Миэ милосердно предложила Мацуо помощь, он нанёс удар. Она улыбалась, когда он перекорёжил её лицо. Он давно вычеркнул «нормально» из их жизней, и ничего уже не загладится, ничего не вернётся, настолько он исказил и изуродовал «нормально». Он не сделал, не подумал, не отступился, не поговорил и не послушался… Мацуо смахнул с ресниц последние слёзы и, убедившись, что может стоять на ногах, пошёл по тропинке обратно. Он уже давно знал, чем должен расплатиться.

***

По пути к дому своего арендодателя Такады Мацуо зашёл в минимаркет и купил два свежих онигири. После еды и желудок размяк, и в голове прояснилось: Мацуо даже смог вспомнить точный номер дома и квартиры и осознал, что идёт по неправильной улице. Такада встретил его с тёплым приветствием. Кудрявый, простодушный, в домашних тапочках, пахнет жареным мясом. Но Мацуо не удалось выжать из себя ответную улыбку. Сил и слов у него оставалось не так много, и он решил израсходовать их на ту единственную просьбу, с которой пришёл. — Можно позаимствовать у тебя телефон? — спросил он. — Ты что, всё ещё своим не обзавёлся? — шутливо вздохнул Такада. — Вот балда… Мацуо пожал плечами. Такада принёс ему старый кнопочный телефон. — На вот, ещё работает. А ты какой-то бледный… Не хочешь зайти? — Не в этот раз… — тихо ответил Мацуо. — Спасибо. Такада тоже не всегда шёл простым жизненным путём. Успел разгуляться в террористической организации, отвертелся от властей, спал с мужчинами и не стеснялся этого: Мацуо знал, что был у него не единственным любовником. А теперь у Такады две квартиры, жена и маленький ребёнок. Всем когда-нибудь надоедает бодание с жизнью… Мацуо понял, что делал не так всё это время. Он представлял, что подходит к полицейскому или объявляется в участке и содрогался. А нужно было всего-то сделать один звонок и ждать, пока за ним приедут. Его будут водить, ему всё объяснят, и больше не придётся думать вообще ни о чём, ни искать себе место, ни бороться со сном. Мацуо сел за кухонный стол и взял в руки телефон. Осталось придумать, что сказать в трубку. «Здравствуйте, я Мацуо Джуна, совершил десять преступлений...» Десять? Он ведь сам не помнит, сколько… Впрочем, наверное, и одного хватит. Но это будет как-то нечестно… «Я Мацуо Джуна, должно быть, вы меня ищете...» И можно ещё глупо хихикнуть в конце… Что за ерунда… Возможно, это будут его последние осмысленные слова: дальше только дача показаний и односложные ответы на вопросы. Можно и постараться… Всё пройдёт замечательно. Он даже не заметит, как попадёт из одного места в другое, в машину, в участок, в тюрьму… «Добрый вечер, я Мацуо Джуна, я хочу рассказать вам...» Мацуо сглотнул. Рассказать он мог многое… как постричь злому духу когти, например. Что же с ним такое?! Всё не то, не подходит, не идёт, не ложится на язык… Но нужно сделать это сейчас, быстро, без церемоний. Не смотреть в окно, не разглядывать квартиру, в которую он больше не вернётся, не цепляться ни за что взглядом… Он немигающими глазами уставился в потёртый экранчик телефона. «Я Мацуо Джуна, заберите меня отсюда...» Неправильно… Мацуо закусил губу. Хотя он ел, его снова мутило, снова хотелось сжаться, в горле кололо, и фальшивые слёзы лезли на глаза. Он обещал себе: всё пройдёт тихо, он будет покорен, будет говорить, что скажут, и отдастся безвольной куклой в твёрдые руки. Может, и повешение будет безболезненным, если не сопротивляться… «Здравствуйте, я Мацуо Джуна, и я совершил несколько преступлений. Мой адрес…» И так далее. Пойдёт. Никому всё равно не будет дела… Оставалось только набрать номер отделения полиции, сказать пару слов, и всё кончится… Палец дрожал над клавишей вызова. Мацуо застыл с телефоном в руке. У входной двери кто-то был: он отчётливо ощутил это. Пронеслась мысль: они нашли его раньше звонка… Но затем он расчувствовал ауру. Горькую, перетянутую, искромсанную… И в ней что-то было не так: настолько сильно, настолько глубоко, что в желудке царапнуло, словно от проглоченной канцелярской кнопки. Но, несмотря на неправильность, Мацуо не мог не узнать, чья аура кровоточила и гнила изнутри. — Кейджи… — прошептал он, уронил телефон и бросился к двери. В прихожей было слишком темно. Ручка дверного замка выскальзывала из пальцев. Кое-как совладав с ней, Мацуо выскочил за порог и едва не рухнул. Кейджи стоял перед ним на коленях. Съёжившись, крупно дрожа, он прижимался плечом к стене и цеплялся пальцами за дверной косяк. Ползти дальше сил не было… Когда Мацуо упал с ним рядом и схватился за нездорово румяную щёку, он срывающимся голосом проговорил: — Джуна… я… я… Мацуо на несколько секунд лишился слов. Первый, рефлекторный порыв был — применить силу. Обратить в безвольный дым. Укрыть от мучений… Но нельзя. Только не с ним… Мацуо хотел подхватить его на руки и отнести в квартиру, но и это — риск. Кейджи хрупкий, испуганный… — Ничего, ничего… — горячо прошептал Мацуо и потянул его вверх, подставляя плечо. — Пойдём. Ничего… — повторял он. Кейджи легко слушался рук, и вести его к кровати было несложно. Только дыхание рядом с ухом прерывалось, тяжелело и хрипело. — Сможешь лечь? — спросил Мацуо. Кейджи не ответил. Когда Мацуо мягко толкнул его вниз, дыхание замерло, натянулось, словно повиснув на тончайшей ниточке. А Кейджи не отпускал. Он замер над кроватью, скованный в полуобъятии, и казалось, что он на грани, он вот-вот растает, выскользнет из рук, и нечего будет спасать, не с кем быть рядом. — Прошу, ложись… — прошептал Мацуо. И Кейджи опустился на покрывало. Голова легла на подушку, руки Мацуо — на его плечи. Кейджи несколько раз сипло вздохнул, и последний вздох вырвался с мучительным стоном. Кейджи метался под ладонями Мацуо. Его ломало. И Мацуо держал его на постели, близко, гладил по плечам, груди, щекам, надеясь хоть чуть-чуть умерить ломку, вобрать хоть немного в свои трясущиеся руки. Шёпотом умолял: — Тише, тише… Заклинание работало, но слабо. Забравшись на кровать, нависнув над Кейджи, Мацуо смотрел в его искажённое болью и лихорадочной краской лицо и силился вспомнить, что могло к этому привести… Проклятия… фазы агонии… резкий перепад силы… Но в голове плыло, чувства перекрывали одно другое, и теперь истерзанная аура диктовала им — не наоборот. Кейджи было плохо… просто плохо. Стоны утихали, становясь обратно неровным, но живым дыханием. Кейджи ловил дрожащие прикосновения Мацуо, подставлял щёки ладоням, и его губы шевелились. Мацуо читал на них своё имя — всё яснее и яснее. Кейджи вернулся в сознание. Нагнувшись к нему, почти касаясь его лба, Мацуо торопливо спросил: — Что случилось? — подвинул руку с щеки к виску, давая свободу говорить. — Кейджи, скажи мне, что случилось? Когда Мацуо отстранился, он открыл глаза и смотрел на него отчаянно и умоляюще. — Я совершил ошибку… — проговорил Кейджи и смял футболку на плече Мацуо. — Какую? Покачал головой. — Не сейчас, тогда… Тогда… Я сделал это… И его руки соскользнули, опустились и плотным кольцом легли на шею. Самоубийство. Вот о чём он говорил… Могами Кейджи повесился. И впервые прочитав об этом, Мацуо подумал: как хорошо, что всё уже позади… Он думал не о дате смерти, не о том, как чёртова верёвка могла повлиять на порог уровня силы, а об окончившемся ужасе. И это было так правильно и весомо… И это оказалось ложью. — Кейджи… — вздохнул Мацуо и попытался разжать его пальцы. Они поддались легче, чем он ожидал, но Кейджи продолжал дышать рвано, с надламывающимся хрипом. Мацуо держал его за руки и напористо гладил вдоль безвольных пальцев, между расслабленных костяшек: казалось, так удастся докричаться до увязшего в бреду разума и коснуться его хоть частичкой того, что происходило по-настоящему. В какой агонии он пребывал тогда? Сколько это длилось? Сейчас Кейджи стало лучше, но эти воспоминания могли навалиться на ослабевшее, воспалённое сознание в любой момент. Несмотря на всё, чего Кейджи достиг, до куда добрался, его тянуло обратно, в худшие мгновения его жизни, растянутые в бесконечность. И когда его глаза снова открылись, казалось, что он не видит ни света, ни лица, склонившегося к нему, и Мацуо крепче перехватывал его руки, влёк к себе, к себе… И как только взгляд прояснился, как только Кейджи посмотрел Мацуо в глаза, уже без мольбы, с чистой горечью, которая чувствовалась на языке, он сказал: — Я стал злым духом. — И отвернулся, болезненно щурясь. Такая простая истина — а Мацуо вздрогнул от удивления. Кейджи будто отделял смерть от её прямого следствия… И о чём он на самом деле жалеет больше? Может быть, он всё спланировал… Может быть, он готовился к этому ещё задолго до смерти, да вот только подготовиться к голому соприкосновению с потусторонним невозможно. Невозможно нащупать правильную тропу, как ни пытайся… И если Кейджи правда рассчитывал пройти по ней, это объяснило бы, как в нём осталось столько человеческого. Но сейчас нет смысла гадать. Не поможет. Мацуо мог только продолжать быть с ним и напоминать, что его существование имеет не единственный оттенок. Кейджи расслаблялся. Его грудь поднималась и изредка дёргалась; он пытался лечь удобнее, дать себе больше пространства и схватить больше воздуха, но ему никак не удавалось. Он дышал сухо, горячо. Мацуо, щупая его лоб, не чувствовал жара, но какой-то глубинной полусознательной гранью понимал: он горит… В глазах всё плывёт и плавится, внутри вместо желудка, сердца, лёгких — раскалённые угли… И ему даже не принести воды. Мацуо бегло оглядывал комнату. Что-нибудь, хоть что-нибудь должно найтись… Хотя Кейджи вряд ли подойдут снадобья и обереги, которыми Мацуо лечил своих подопечных. И ему не понравится… Он же просил… Но он так измотан. Если будет шанс на передышку — он ухватится за него? — Кейджи, давай… давай я принесу что-нибудь… — сбивчиво предложил Мацуо, но Кейджи закрыл руками грудь и отвернулся. Мацуо тихо вздохнул. Хотел посмотреть на часы, но спрятал лицо в ладони, смахнув с ресниц колючие призраки слёз. Если знать, сколько это продолжается, лучше не станет, а сколько ещё осталось — стрелки не покажут. Мучительные секунды тянулись как часы; моменты тишины, когда становилось спокойно, пролетали, будто не начавшись. Дыхание Кейджи иссыхало, истончалось, и притом становилось громче, из шороха превращаясь в еле слышный стон, и затем — в неразборчивые, изрубленные бредом слова. Мацуо приблизился к Кейджи, держа его руку у груди. — Больно… — стонал он. — Так больно… И Мацуо стискивал пальцы, закусывал губу. Эта боль была и несуществующей, и самой настоящей и пронзительной одновременно. Когда ему наконец удалось совладать с собой, он незримо ощупал всю его ауру, чуть ли не пропустил еë сквозь себя... Но так и не нашëл, что могло причинять боль. Ни проклятий, ни повреждений, ни следа драки — ничего, что можно было бы подчеркнуть, взять под контроль, устранить... Эта боль была неуловимой. Как сказал когда-то Экубо, «верю — не верю». И во что ещё можно верить в такие моменты? Мацуо приложил ладонь к дрожащей макушке. — Я глажу тебя по голове, — сказал он твёрдо, убедительно. — Это не больно. Чувствуешь? Кейджи шевелил губами, открывал глаза — пытался ответить, но снова закрывал их и терялся. Лишь бы только чувствовал, как тогда, по-настоящему и по-человечески… Он по-прежнему содрогался, ворочался, судорожно вдыхал и глотал стоны. И пытался льнуть к рукам. Он верил Мацуо. Он следовал за ним… И Мацуо ласково поворачивал его голову и прижимался лбом к виску. — Кейджи… — шептал он. — Слышишь?.. Слышишь меня? Кейджи не отвечал, но вздрагивал немного по-другому: слушался не ритма жара и болезненности, а человеческого голоса. Лихорадка становилась глуше; боль тупела; дыхание слабело, выравнивалось, вытягивалось — как развязавшийся узел. Кейджи смог повернуться набок, спиной к стене, согнув ноги, и Мацуо спустился с кровати и сел перед ним на колени. Лица оказались друг напротив друга. Проведя пальцами по волосам, откинув их с раскрасневшегося уха, Мацуо заговорил: — Знаешь… — шептал он. — Я недавно нашёл очень интересную тропинку через холмы… Там красиво… Я хотел бы показать тебе… Кейджи приоткрыл глаза. Мацуо слабо улыбнулся. — Или вернёмся к развалинам в лесу, — говорил он. — Спустимся к реке… Пойдём вместе? Губы Кейджи приоткрылись; пока что — только беззвучно вторили словам Мацуо, «вместе»… Но он хотел ответить. Тянулся к ответу, жаждал выбраться к нему, услышать его, и пальцы сжались в пальцах Мацуо… И с губ сорвался один бессильный стонущий вздох. Кейджи зажмурился, стиснул зубы, его лицо горько сморщилось, искривилось почти до неузнаваемости, как будто кусок глины, из которого лепят форму без образца. Но оно расслабилось прежде, чем Мацуо успел дотянуться до него; незнакомая маска исчезла, морщины и горечь — нет. — Почему… — выговорил Кейджи, и язык перестал его слушаться. Изнурённое, тягучее дыхание задело ладонь Мацуо. Он ждал. Он осторожно погладил Кейджи по щеке, вытер кончиком большого пальца слёзы… но слёз не было. Последние морщины разглаживались, щёки бледнели, пока не стали ровно и безразлично серыми. Кейджи шелестяще вздохнул. — Почему я не могу плакать? — тихо спросил он. Так хорошо было видно: в глазах щипало, в носу тянуло, горло горело, струна натянута, и он застыл на грани рыданий, но отпустить её нет сил, не хватает этого последнего ослабляющего щелчка… — Джуна… — умолял он дрожащим голосом. — Пожалуйста, заставь меня... Заставь меня заплакать... Пожалуйста… А Мацуо едва мог удерживаться на той же грани, и свои последние силы он потратил, чтобы зажать ладонью рот. Он так долго просил слова, знака, шанса, чтобы сделать хоть что-нибудь… но сделать это будет преступлением. — Я не могу… — прошептал Мацуо, сглатывая слёзы, и выровнял голос. — Ты должен сам. Ты обязательно выберешься, Кейджи. Я обещаю. Это закончится... А я буду рядом. Что бы ни происходило, я буду рядом. Я тебя не оставлю, ни за что. Он сжимал его крепнущую руку и с каждым словом всё больше верил и в него, и в то, что говорил. Потому что видел, как Кейджи цепляется за надежду. Вспоминал, с каким живым удивлением он смотрел на него, расправив тряпичные крылья воздушного змея. Как искренне предлагал помощь в колыхающейся заводи. Как признался, что решился отправиться на поиски камня, потому что не хотел оставлять гостеприимство неоплаченным. Как оставил на столе клочок бумаги, расписанный неумелыми, но выразительными рисунками. Как впервые назвал Мацуо по имени, как хотел подобрать карандаши, как боязливо перебирал ступеньки лестницы, следуя за ним… Каждый крошечный момент пробуждения, расцветания, открытости, интереса… Даже его желание плакать. И прогулки рука об руку, чтение и обсуждение общих наблюдений, знакомство с каждым жителем чёрных капсул… — Ты увидишь, столько всего ещё случится… прекрасного, — улыбнулся Мацуо. — Ты увидишь это… Ты так хорошо держишься… Ты потрясающий, несмотря ни на что. И на этот раз Кейджи ответил. На доли секунды его губы сомкнулись, выпрямились: Мацуо различил тень улыбки — слабый отпечаток, будто рельефный след от ручки под оборотной стороной блокнотного листа. Но в неё было вложено так много, что прочитать её как-то по-другому он не мог. И Кейджи снова зажмурился, пряча лицо в подушку, сжимаясь, корчась, и Мацуо гладил его по затылку, пока он не замер. Ещё несколько минут должны были пройти в тишине. Не отпуская Кейджи, Мацуо уткнулся головой в край кровати и обмяк. И они держались. Мацуо готов был даже прожить боль вместо Кейджи, но плакать за него не мог. И если навалится ещё раз… Если осмелится снова выдирать Кейджи прямо у него из рук… Мацуо беззвучно изнывал. Он не мог представить, что ещё можно вытянуть из Кейджи: он уже столько бросил на борьбу… И так много перенёс, что просить у него продержаться ещё немного Мацуо казалось точно такой же пыткой, но уже от его рук. Он не мог больше верить и говорить «Ты со всем справишься», потому что многолетний опыт твердил ему совсем обратное. Не справится. И сейчас дать ему об этом знать — лучше, чем бросить на гибель. Он просил, он запрещал… Но Мацуо придётся переступить через его гордость. — Кейджи, милый мой… — позвал он. — Хочешь, я сделаю легче? Хочешь, я применю свою силу? Это успокоит тебя, хотя бы на время… Пожалуйста, я так хочу, чтобы ты отдохнул… Кейджи открыл глаза и почти не медлил. — Да… — выдохнул он, и Мацуо схватил его ладонь обеими руками. Он поднялся и забрался на кровать с изголовья. Хорошо, что Кейджи на самом деле ничего не весил: Мацуо не хватило бы сил перевернуть человека на спину, поднять его голову и уложить себе на колени. Он совсем не волновался. За несколько дней ни навыки, ни привычки не выветриваются, а он делал то же, что и сотню раз прежде, и привык: когда дело касается духов, холодная решимость — и в голове, и в руках. Прежде, чем Кейджи успел ещё раз сипло вздохнуть, он закрыл его глаза ладонями. И чëтко выверенный импульс — как капля целебного раствора на воспалëнную мозоль. Краснота бледнеет, кожа остывает, дышит, гной иссыхает... Но, в сущности, Мацуо обращал Кейджи в чистое сознание и успокаивал его, баюкая в ладонях. Коротко перебирал пальцами, будто отсекая его от всего болезненного и материального. Нет ломающихся ног, нет ноющих рук, нет сломанной груди, нет разорванного горла... Мацуо знал, что Кейджи теперь видит только темноту, чëрную, ровную, абсолютную. И это именно то, что он жаждет видеть больше всего. Он расслаблялся и млел под его ладонями, такой кроткий, уставший... и благодарный. Возможно, Мацуо снова наполовину провалился в сон, возможно, это искорки освобождëнной силы догорали в руках, но он чувствовал, будто Кейджи отдавал ему что-то взамен, пока их связь не разрывалась... И Мацуо, запрокинув голову, улыбался. Когда он укладывал Кейджи на подушку, гладил его, от макушки по спине и до коленей, он представлял, будто закрывает их незримым барьером. В ближайшие часы с ним не случится ничего плохого.

***

Холодный всплеск в лицо — как щелчок переключателя. Мацуо выкрутил ручку кухонного крана, и обливался водой, и жадно хлебал её из трясущихся ладоней. Щекотные капли текли по подбородку, шее, груди под мокрой футболкой, разгоняя по коже мурашки и растрясая оцепеневшее тело. Лицо горело, но уже не от жара, а от дерущей свежести. Мацуо заново осознавал, что находится в квартире. Шкафчики над головой, кафельный пол под ногами, металлический бортик раковины под ладонями, на которой приходится опираться, потому что колени потеряли всякую твёрдость. С его тела словно сорвали толстую запёкшуюся корку: оно пусть и рассыпалось, но дышало, и на несколько мгновений он почувствовал себя так хорошо и свободно, что хотел расхохотаться. Но тёмная квартира продолжала обретать очертания. Он возвращался в реальность. А в той реальности, откуда он ушёл, у него оставалось дело. Простое, распутанное и разложенное, сжатое в крошечную пластиковую коробочку дело. Мацуо перекрыл воду, кое-как обтёр лицо и повернулся к столу. Телефон лежал там же, где он его бросил. Даже распалённая, разъедающая аура Кейджи не смогла бы его испепелить… Мацуо медленными шагами приближался к столу, вспоминая: ни за что не цепляться, не говорить, быть покорным… Он поднял телефон и сжал в руках, чуть не до пластикового хруста. Номер — по-прежнему набран. Он был в шаге, он был так близко… И успел сделать последнее доброе дело перед тем, как уйти. Что изменилось? Он должен позвонить, он должен расплатиться, для него не осталось ничего больше… Вот только это ложь. Кейджи отдал ему всё: боль, мольбы, уязвимости, улыбку, привязанность… Руки в крови… Кейджи верит ему… Люди осудят… Такой искренний и сильный… Покорность… Обещал… Ничего не начнётся, ничего не закончится. И всё из-за этой паршивой коробки! Бросок. Треск — в ушах больно. По кафелю рассыпались крышка, осколки, кнопки… Мацуо готов был топтать их и рвать зубами, но закричал. Взвыл. Голос оборвался… Он обещал, обещал Кейджи, что будет с ним, что он справится, что увидит, что когда-нибудь они улыбнутся вместе, и бросился бы в соседнюю комнату прямо сейчас, и упал к его груди, и обнял, если бы ноги не подкашивались. Мацуо несколько раз протяжно вздохнул, вытер горячее лицо быстро холодеющими руками. Посмотрел вниз, на разбитый корпус телефона, и одними губами проговорил: — Я Мацуо Джуна… Сидя за столом, он разглядывал ладони и переставал понимать, кому они принадлежат. В голубом предсрассветном мраке они казались совсем прозрачными, расплывающимися, призрачными — казалось, можно слепить из них что угодно. Мацуо мог быть уверен только в том, что они не чисты и не очистятся сами собой, если ничего не изменится. Но этой ночью опытом многолетних тренировок они спасли невинного человека от страшных мук. Они могли творить то, о чём даже самые отчаянные боятся думать. Они могли касаться того, что для обычных людей — даже самых умелых экстрасенсов — было недоступно. И они продолжат это делать… если что-нибудь изменится. Даже если судьба не поддастся… можно попытаться изменить себя.