Метанойя

Могами чувствовал тепло. Впервые за многие годы, может, даже впервые за всю жизнь… Сейчас уже было не сказать. Несколько десятилетий он различал тепло и холод только по внешним проявлениям и обрывкам воспоминаний: изморозь покрывает ветки деревьев — значит, они холодные; от асфальта под солнцем поднимаются прозрачные струйки — значит, он горячий… Могами думал, что уже нигде не сможет найти неподдельные, непридуманные жар и холод, кроме как в кошмарах, во время которых кажется, что само мироздание заставляет его вспомнить и почувствовать — только чтобы подобрать для него пытку поизощрённее. Но тепло, гибкое, отзывчивое тепло человеческих рук… Он не просто вспомнил, он узнал его с первых прикосновений, которые раньше казались давлением и скольжением: непривычным, необычным, а иногда — спасительным, но абсолютно пресным. Теперь они лились, переливались, дрожали и играли, от мягких до острых, от сладких до горьких, и Могами казалось, что он должен вот-вот рассыпаться в воздухе, но его призрачная оболочка только плотнела. Он ощущал её волосами, кожей, тканью, прилегающей к телу, когда Джуна прижимал его к груди, так чувствительно замерев в моменте, не желая разбивать его новообретённую твёрдость. Он не знал, сколько они просидели, обнимаясь, крепко стиснув руки каждый на чужой спине, на чужом затылке, голова к плечу, грудь к груди. Но каждую бесконечную секунду Могами чувствовал, что Джуна улыбается, и он улыбался, когда они отпустили друг друга. Он стоял перед ним, улыбчивый, бледный, опустошённый — человек, подаривший ему всё своё самое нежное тепло. Улыбка медленно меркла; Джуна опустил глаза. — Ты слышал всё, что я рассказал? — тихо спросил он. Могами не мог не слышать. Он не мог пропустить мимо ушей то, чего ждал несколько дней: подтверждения своей правоты. Он получил его — ничего из ряда вон выходящего… Удивительным было только то, перед кем Джуна решился на поступок. На его месте Могами не выбрал бы двух ненадёжных чудаков… Но что сделано, то сделано, и хорошо, что он оказался рядом. Джуна, должно быть, очень долго ждал, чтобы его услышали. — Да, — сказал Могами, садясь обратно на стул. Вглядываясь в неподвижную бледность лица напротив, он добавил: — Вообще-то… я догадывался. Джуна вздрогнул, взглянул на него и едва не потерял равновесие: на секунду Могами показалось, что сейчас он снова кинется ему в руки. Но Джуна грустно улыбнулся и одними губами проговорил: — Вот как… Прерывистый металлический шелест доносился от окна; видимый край неба помрачнел и насупился; сквозь мокрую пелену облаков лился тоскливый, плачущий дождь. Занавеска подрагивала и колыхалась, и Джуна ёжился, проводя напряжёнными ладонями по худым плечам. Могами встал. На паркете у окна дождевые струи превращались в тёмные лужицы — неряшливые чернильные пятна. Могами протянул вперёд руку: брызги почти беспрепятственно пролетали сквозь рукав пиджака, сырые следы оставались на полупрозрачной ткани — и тут же исчезали. Могами закрыл окно. Когда он обернулся к полумраку комнаты, Джуна снова заговорил: — Но ты, наверное, не знаешь всего… Тени внезапно сгустились; Могами захотел шагнуть в сторону, отойти от обличающего света окна, но не двинулся с места. Раньше он думал, что ему по горло хватило того, что он уже узнал. Но теперь… Какой толк оставаться посередине? Он уже сделал шаг, и не один. По ступеням лестницы, через порог кухни, по плитке бульвара, а только что он задвинул оконную створку, закрыв Джуну от дождя, а себя — внутри комнаты. И пускай лучше эту недорассказанную историю услышит он, чем безразличные к ней люди, злые духи или кто-нибудь ещё. — Не знаю, — ответил Могами и шагнул вперёд, чтобы не стоять на мокром паркете. — Но ты можешь рассказать… Джуна тяжело оттолкнулся от стола, чуть не запнулся о стул и побрёл к кровати. — И правда… — пробормотал он. — Почему нет? Словно споткнувшись о её край, он рухнул на покрывало и еле смог перевернуться на спину. — Но я так устал… — прошептал он. В шелесте дождя о стекло Могами послышалось всхлипывание. — Спи… — сказал он, возвращаясь к столу. — Пока что я буду здесь. — Но я не могу спать… — дрожащим голосом проговорил Джуна. — Я не хочу спать. Но… Голос не оборвался и не утих — просто замер, будто в его звучании поставили тихую точку. Могами слегка вытянул шею, чтобы посмотреть на кровать. Он не помнил, когда последний раз видел Джуну спящим. Он повернулся к столу, опустил голову на сложенные руки. Дождь бессильными когтями скрёбся о стекло и о металлический подоконник. Оставалось только переждать ночь. Обычно к этому времени Могами подыскивал себе членистоногую компанию, но сегодня он был изолирован в четырёх стенах, оплетённых шелестящей водяной сетью. Он не мог даже придумать, на какое насекомое хотел бы посмотреть: мысли не лезли в голову, как бы отчаянно он ни старался поймать хотя бы одну. Он подобрал со стола карандаш, клочок бумаги и принялся чиркать бесформенные комочки линий; в некоторых читались лапки, крылышки, но большинство из них оставались сухими кляксами, беспокойно рассыпанными по бумаге. Клочок оказался целиком затянут карандашной паутиной. Могами так и не решился обернуться. Перед ним на столе лежала тетрадь в кожаной обложке, так сильно распёртая записями, что ему почти не пришлось касаться её, чтобы она раскрылась. Символы по-прежнему сливались в пляшущую вязь перед его глазами, но ему совсем не хотелось зажмуриться или захлопнуть тетрадь. Он продолжал зарываться в аккуратные борозды рукописи. Взгляд отдыхал на рисунках: цветастых, гладких, уверенно и бережно сплетённых. Ночь тянулась. Могами пытался приступить к журналу Джуны раз, раз и ещё раз… Но разобрать целиком сумел всего одну таинственную фразу: «Лимон и тростник дарят вторую жизнь». Будто вторя его попыткам, дождь то утихал, то расходился, безутешными и безуспешными приступами обливая стекло. Могами не услышал ни скрипа кровати, ни шороха покрывала, но когда обернулся, Джуна уже сидел на постели и протирал глаза. Шумно вздохнув, он посмотрел на пальцы, поморщился и обтёр ладонью щёку, словно она была измазана чем-то липким. Он посмотрел на Могами, приоткрыл губы: вспомнил. Могами стиснул пальцы на спинке стула, когда Джуна собрался заговорить. — Дай мне пару минут, — попросил он, слез с кровати и отправился в ванную.

***

Дождь утомлённо настукивал всю ту же мелодию. Горела настольная лампа. Могами сидел на стуле, Джуна — напротив него на кровати и смотрел отрешëнно, беспомощно, робко. Чистое лицо, бледные губы — он был как белый лист бумаги, над которым занесли ручку перед письмом. — Я родился в очень богатой семье, — начал Джуна. — Я — младший из четверых детей. У меня один брат и двое сестëр, Кимико и Миэ. Родители… никогда не занимались нашим воспитанием, кроме старшего сына. Их троих я видел очень мало. Честно говоря… мне кажется, я даже толком не помню их лиц. Что касается сестëр… С Кимико ты знаком. Она старше меня на два года, и с ней мы всë детство провели вместе. Не то чтобы у нас был выбор, впрочем… — Он вздохнул и поёжился, хотя окно давно было закрыто. Продолжил не сразу. — Миэ — старшая. Но еë мы тоже почти не видели: у неë было невообразимо слабое здоровье. Всю жизнь по больницам… — Его голос дрогнул. — И она не была долгой, эта жизнь. Джуна смотрел на Могами в упор, будто изучая его под увеличительным стеклом. Будто ожидая чего-то, тяжело сглатывал и потирал горло — должно быть, сухое внутри. — Тебе нужно воды? — осторожно спросил Могами. — Нет, нет, ничего… — ответил Джуна и набрал воздуха в грудь. — Нас не знакомили с другими детьми. Мы никогда не ходили в школу. Таким образом, большую часть детства я провëл изолированным в нашем особняке вместе с Кимико. Обычно за нами присматривала воспитательница, потом — гувернантка. Однако я не могу сказать, что присмотр был хороший… Иногда нас отпускали гулять самостоятельно: недалеко от дома находилась игровая площадка. И один из таких дней… Ну… Обернулся абсолютно ужасно. — Джуна провёл ладонью по лбу, отбрасывая волосы, и опустил взгляд. — Я думаю, у меня были проблемы с раннего детства. Я плохо контролировал эмоции, особенно гнев… И я страшно боялся других детей. Но Кимико — совсем наоборот… Она хотела играть на площадке и брала меня с собой. Я помню… я помню, что в тот день было ужасно жарко. Уши Могами только сейчас начали привыкать к долгой речи, а сам он — ощущать себя вовлечённым. Вдумываться в неё. Различать свои чувства. И первым из них, самым ярким, самым неукротимым была всепоглощающая лёгкость. И слушая тяжёлый рассказ Джуны, и ещё раньше, над бульваром, Могами думал только: как хорошо, что больше не нужно ждать худшего. Не нужно гадать, не нужно додумывать: теперь он знает точно. Не нужно запутываться в сотне воображаемых сценариев, от бесчеловечных разборок якудзы до дюжины трупов прямо в подвале многоквартирного дома. К своему же горю, Могами слишком хорошо научился различать оттенки смерти… И даже когда Джуна рассказывал, как в приступе гнева, сам того не осознавая, убил мальчика, Могами, не веря себе, чувствовал облегчение. — Нам запретили гулять на площадке… — говорил Джуна. Белый лист заполнялся ровными рядами строчек и медленно тяжелел, наливаясь иссиня-чёрными чернилами. Теперь Джуна почти не шевелился: двигались только его обесцвеченные губы. Он держал голову прямо, смиренно, почти как священная статуэтка. Не шутил, не увиливал, не оправдывался. И Могами впитывал каждое слово его кроткой исповеди. — Спустя почти год я уже знал, что существо, которое оказалось у меня в руках, называется злым духом… Но лицо Джуны не могло не измениться, когда он заговорил о главной страсти. Оно посветлело, румянец проступил на белизне, а голубые широко распахнутые глаза сверкнули тающими льдинками. — Тогда я, конечно, ничего не понимал… — Но теперь я знаю: как и многие существа, злые духи очень слабы сразу после рождения. Они принимают первую форму и остаются неразумными на короткий промежуток времени. Потом большинство духов меняются и обретают разум, но если на них повлиять в момент появления… они останутся в первой форме навсегда. Разумные духи самосовершенствуются и набирают силу… некоторые из них сходят с ума и превращаются в неразумных монстров… Но в детстве я не мог их контролировать. И едва не погиб, пытаясь. Он говорил с той же точностью и прямотой, граничащей с дерзостью, с которой его руки рисовали живые иллюстрации на страницах журналов. И даже в словах «едва не погиб» Могами не расслышал горечи, несмотря на то, что ждал её. — Мы с Кимико старались держаться вместе, чтобы не приходилось оставаться один на один со строгой гувернанткой… Всего несколько слов, всего пара еле заметных движений пальцев — и Могами знал, кто станет следующей жертвой. Все эти истории заканчиваются одинаково. — Кимико ненавидела её… Выходит, Джуна тоже знал человеческую чёртсвость, корысть и жестокость. Особенно от тех рук, что должны были давать заботу и утешение. И он, и его самый близкий человек испробовали столько её оттенков… Голос Джуны почти иссох и шелестел вместе с дождём, так же утомлённо, так же монотонно и без надежды на отдых. — Поздним вечером я крался по тёмному коридору с канцелярским ножиком в руках… — говорил он. Но насколько же далеко Джуна зашёл… Могами слышал хлёсткие удары линейки — вперемешку со вспышками журналистских камер. Шорох тетрадной бумаги и грязных купюр. Треск обнажающегося канцелярского ножика и спущенных с поводка экстрасенсорных сил. Видел дрожащую детскую руку и полусгнившую мужскую… Его загнали в угол, из которого, казалось, был только один выход. Те, кто причинял людям боль, кто ломал жизни, кто приумножал несправедливость изначально сломанного мира, получили именно то, что заслуживали. Но как же далеко он зашёл… Могами очнулся, только когда голос Джуны запнулся и оборвался. Им обоим нужна была пауза. Джуна ждал, когда его горло перестанет быть сухим. Могами смотрел в чёрное мокрое окно и впервые радовался, что оно закрыто. Оно усиливало ощущение пребывания в одном, чётко очерченном во времени и пространстве месте. — Я… продолжал убивать людей, раз в год или в два, — возобновил рассказ Джуна. — Я искренне думал, что просто вызволяю злых духов… Могами слушал. Начинал понимать… И слушал снова. Самый реалистичный сценарий, который приходил ему в голову, заключался в том, что Джуна убил кого-то случайно, по неосторожности… Это подходило ему. Но теперь он говорил, что убийство было не одно. Три… пять… может, и больше. Могами вслушивался и не мог отделаться от ощущения, будто что-то не складывается. Но зачем Джуне врать об этом? — Я пару раз видел по телевизору людей, которые делали то же самое… Кажется, Джуна вовсе никогда не врал ему. Даже когда однажды ему пришлось использовать на Могами силу, он честно признался, что нарушил их соглашение — иначе бы серьёзно пострадал один из его духов. А ведь Могами когда-то грозился его убить… Простил, потому что всё равно почти ничего не заметил. Джуна никогда не врал своим подопечным. Похоже, единственный, кого он обманывал, — это он сам… Если не считать того крошечного случая, Джуна всегда уважал их договор. Уважал самого Могами. Был внимателен к его нуждам и желаниям — регулярно спрашивал о них… не его вина, что Могами просто не мог ответить. Впрочем, теперь казалось, что Джуна принял бы любой ответ. Что бы Могами ни сказал, он продолжил бы относиться к нему с участием и заботой… Потому что однажды сказал, «Они все этого заслуживают, так ведь?» Все… Все… Но до сегодняшней ночи Могами глодало противное, сосущее ощущение, будто какая-нибудь деталька из прошлого Джуны может сломать, извратить, отменить их хрупкую связь. В конце концов, каждый, кто был к Могами якобы добр, оказывался жестоким или корыстным… Но Джуна… Всё-таки Джуна его не предал. — Когда мне было четырнадцать… — говорил он. Его тон менялся. Голос начал подрагивать. Короткие передышки участились, и в каждую из них Джуна смотрел на Могами остро, напряжённо, будто он должен был что-то сделать. Но что? Что он может сделать? Джуна совершал свои преступления, когда был ещё совсем юным. И, похоже, даже не понимал до конца, что именно творит. А его удивительный самообман привёл его к тому, что гибли только люди, уже запятнавшие себя. «Ты ведёшь себя как злой дух...» Джуна убил парнишку, мучившего беззащитную девушку: чёрт знает, что с ней стало бы, если бы никто не вмешался… Если и должен найтись для него судья, то быть им Могами не может и не собирается. — Когда мне было пятнадцать… — говорил Джуна, и его голос тянулся и дрожал, как накалённая струна. Джуна добрался до низшей точки; содрал последний слой с незажившей раны. Он сжался, стиснул пальцы на плечах, но упрямо выдавливал слова из горла. Могами знал, к чему придёт его рассказ, но до последнего не мог поверить… И когда Джуна, срываясь на лепет, начиная снова и снова, рассказывал о гибели своей сестры, Могами думал: возможно, он ждёт… Возможно, Могами должен сделать совсем другое… Но не может. Что-то сказать, как-то подступиться, придумать правильный жест — но Могами только цепенел и вжимался в спинку стула, рискуя просочиться сквозь неё. В голову лезло только глупое «Мне очень жаль»… На самом деле жаль, что у такого, как он, не хватает навыка и смелости проявить сочувствие. — Я не нарочно это сделал… — шептал Джуна, бледный, бледнее и безвольнее тюлевой занавеси на окне. — Я совсем не планировал, что она… Такой, как Могами, не может сделать ничего. Вернее, может сделать хуже… Не только неловкими словами, которые могут обернуться ядом, но и руками. Эмоциями… Он уже начал забывать, насколько смертоносным оружием они когда-то были. Что мешает им возродиться сейчас, когда его грудь бьётся в ритм со вздрагивающими плечами Джуны? И даже если ему хочется положить на них руки и успокоить… кто пообещает, что это прикосновение не будет ощущаться болью? Вздохнув глубоко, словно в последний раз, Джуна продолжал: — Спустя неделю после того, как мне исполнилось шестнадцать… Этот фрагмент действительно был последним. Закрученный, головокружительный узор сложился воедино, и Джуна сидел перед Могами, беззащитный и исписанный. Он не шевелился и даже не дрожал, только смотрел и ждал. Ждал… А Могами хотелось, чтобы он говорил ещё. О злых духах, о своих бесконечных умениях, хотя бы просто о погоде: казалось, в этом человеке заключено всё, от самого поразительного до самого кошмарного. Но Джуна, конечно, уже потерял голос. Настала очередь Могами говорить, а он опускал голову. Он не мог коснуться его, он не мог протянуть ему руку, даже поганое «Мне очень жаль» не лезло наружу. Сделав чудовищное усилие над собой, Могами поднялся со стула. Шагнул к кровати. Не знал, куда девать руки: протягивать — рискованно, прятать — паршиво. Шагнул ещё раз. А когда поднял глаза, Джуна чуть не отпрянул. Могами замер. Может, Джуна знает, что если он коснётся первый, то будет больно?.. — Мне уйти? — спросил Могами. — Умоляю, останься! — отчаянно прошептал Джуна и крепко схватил его за предплечье. Удивительно сильные пальцы вцепились в его руку, смяв рукав пиджака, но боли не было. Глядя глаза в глаза, Джуна молил — Могами ответил молчаливым кивком. Губы Джуны снова краснели: он успел искусать их до цвета, и пытался улыбнуться, но Могами поднёс к ним ладонь, не дотянув кончиками пальцев всего сантиметр — но и он сгорел в горячем дыхании. Могами покачал головой. Джуна тянул вниз — Могами опустился на колени. Прикрыл глаза, когда тепло скользнуло по его щеке: уже не такое яркое, зато желанное и почти привычное. Он прислонился лбом к худому колену — тоже почти привычно, — и Джуна гладил его по голове, с вниманием и благодарностью перебирая волосы.

***

Туман стелился над мокрой асфальтовой крошкой и под высокой аркой деревьев. Он колыхался, покрываясь мелкой рябью, когда Могами шагал сквозь него. Крутой поворот, росистая тропинка, ведущая сквозь густые заросли, спуск к озеру. Он ни за что не нашёл бы это место, если бы ему не сказали, где искать. А Джуна почему-то хотел, чтобы его нашли. Озеро находилось за пределами города: пешая дорога до туда, должно быть, заняла бы полночи. Из-за верхушек кустов показалось светло-серое небо, покатое и твëрдое — лист стали. Матовое, покрытое накипью тумана полотно воды почти сливалось с ним. Сине-зелёная кайма леса разделяла их. Могами спускался по берегу. Ближе к воде кусты были примяты, рядом небрежно брошен велосипед и пара цветастых кед. А в голове зазвучали слова, выведенные опытной рукой на страницах конспекта. «Лимон и тростник дарят вторую жизнь». Озëрная заводь заросла тростником почти полностью: от воды осталась только узкая петляющая ленточка. Серые метëлки казались облаком серебристого сияния, которое дробилось по краям, рассыпаясь в шëлковый пух. И ломкий шорох скользил над ними и извивался. Могами спустился к самой низкой точке берега, к кромке воды, где мëртвые стебли стелились, слëживались и мешались с тëмным песком. Вода тихо, словно настороженно, плескалась о берег и омывала вытянутую вмятину на песке. След босой ноги. Могами сделал шаг в воду. Здесь стена тростника возвышалась над его макушкой. Листья — согнутые зелëные клинья — тянулись к нему, стараясь зацепиться за рукав. Желтоватые стебли вонзались в воду, как тонкие длинные клыки, и пожирали дно. Над колючей, растрëпанной стеной Могами видел только отдельные метëлки, зыбкие, похожие на общипанеые перья, которые шевелятся от каждого дуновения ветра и пытаются собраться в сломанные крылья. Однако шелест, которым тростник отвечал ветру, напоминал свист, шипение, шуршание змеиной чешуи. Поверхность воды шла туманной рябью вокруг ног Могами. Он забрëл в сердце зелëного лабиринта, где впереди, сзади, по сторонам — изгибы тростниковых зарослей. И каждый поворот — ожидание. Кто-то шёл по мелководью до Могами. Что-то скрывается за тростником… Может, злой дух. Может, труп, лежащий спиной кверху… Но каждый раз ожидание выстреливало вхолостую. Даже местные обитатели не показывались: ни водные птицы, ни насекомые, ни рыба, и только чешуйчатый шорох выползал из утренней тишины. Заводь словно вымерла. Или её опустошило то, что рыскало в шепчущей чаще. Могами остановился. Наконец что-то изменилось в однообразном травяном лабиринте и свистящей тишине. Из-за тонкой ширмы тростника доносился сухой отрывистый звук, напоминающий кашель. Могами ждал, вслушивался; даже шептание замерло, и в наступившей тишине звук повторился. На этот раз стало слышно отчётливо: кто-то кашлял в глубине заводи, и Могами прошёл вперёд, огибая последнюю преграду. Он увидел его: Джуна сидел на плоском камне, выступающем над водой, подтянув к животу босые ноги. Перед ним на металлической подставке стоял странный чайник: узорчатый, с двумя носиками. К обоим носикам были прикреплены гибкие прозрачные трубки, одну Джуна пристегнул к крышке, другую держал у губ. Он перебрал пальцами, ухватывая трубку поудобнее, медленно сглотнул, вздохнул и втянул в себя воздух из чайника — сколько сумел. И кашель повторился, надсадный, резкий, гадкий. Могами настороженно наблюдал, шагая вокруг: достаточно близко, чтобы его увидели, но не настолько, чтобы оттолкнули. Джуна скривил губы, словно отплёвываясь, и поднял глаза. — На вкус как будто трижды просроченное молоко… — пожаловался он. Могами встал прямо перед ним, удивлённо глядя сверху вниз, а он решительно затянулся снова и спустя несколько мгновений зашёлся кашлем. Его тело дрожало так, будто он вот-вот рухнет в зеленоватую воду и его проглотит зубастая пасть тростника. Он держался на самом краю, на самой грани между живым, дышащим и рассыпчатым, бесплотным, и как только кашель утих, Могами, чуть склонившись вперёд, осторожно спросил: — Может, лучше я это сделаю?.. Джуна изумлённо распахнул слезящиеся глаза, опустил руку с трубкой. Могами показалось: сейчас он протянет её вперёд, отпустит, расслабит плечи и вздохнёт свободно, но Джуна молчаливо улыбнулся и покачал головой. Могами стиснул в кулак ладонь, которую готовился подать ему, и хотел шагнуть назад, но порыв ветра, всполошивший заросли, заставил его оцепенеть. Тростники рвались вверх, взмахивая своими несуразными крыльями, но упирались в небесную твердь. Джуна поднёс трубку к губам и глубоко вздохнул. Может, он потому отверг предложение Могами, что в этом деле требуется настоящая, материальная грудь… Джуна вбирал в себя воздух, но казалось, это чайник высасывает из него содержимое: он будто становился всё тоньше, всё слабее. Но в нём всё ещё оставалось так много… — Тогда, может, я сделаю что-нибудь другое? — спросил Могами. Джуна задумался, полуулыбка вспыхнула на его губах и тут же погасла. Он опустил взгляд. Тростниковая змея оползала заводь и оборачивалась вокруг них. — Как-нибудь в другой раз… — тихо вздохнул Джуна. И сразу же припал к трубке, вдыхая глубоко, долго, и на этот раз он подавился кашлем, но удержал его. Рука Джуны обессиленно опустилась на колено. Он тяжело дышал. Могами по-прежнему ничего не мог сделать. Он смотрел на беспокойные перья тростников, думал о загадочном настое, пары которого разъедали горло Джуны, и в голове снова и снова всплывала фраза «Лимон и тростник дарят вторую жизнь». Здесь наверняка замешан злой дух… Скрыт где-нибудь от чужих глаз. И поблизости никого: живость заводи отступила, поддаваясь незримому веянию смерти. А этот чайник — хитроумный механизм для дарения «второй жизни». Того эквивалента жизни, что Джуна придумал для своих питомцев. — Ты пытался разбудить какого-то духа? — поинтересовался Могами. — Получилось? Джуна покачал головой и опустил ноги в стылую воду, даже не поморщившись. Он, наверное, был холоднее неё: снежная бледность, замёрзший взгляд, ледяная отчуждённость. — Я ошибся, — сказал Джуна, вставая с камня. — Такое случается. Попробую что-нибудь другое… Он подобрал чайник, подставку и побрёл по мелководью, вода плескалась о голые лодыжки, капли падали с металлических ножек подставки, которой Могами так и не удалось коснуться. Может, как-нибудь в другой раз… Джуна скрылся за ширмой тростника, а Могами смотрел ему вслед и почему-то вспоминал цветные крылья воздушного змея. Они подходили ему намного естественнее… Интересно, змей всё ещё лежит спрятанным в руинах? Джуна за ним не вернулся? Могами опомнился, когда почувствовал склизкое шевеление в ноге. Зелёная рыбёшка проплыла сквозь него; из зарослей вспорхнула болотная птица; заводь оживала. Могами бросился к берегу сквозь заросли, но велосипед и кеды уже пропали. Он попытался догнать Джуну на обратной дороге, но остановился на первой развилке. Тщетно… Могами возвращался к заводи. Пару раз оглянулся, но так и не решился кинуться на поиски повторно. Джуна совсем не дурак… Он осторожен, и его хранят сонмы злых духов. Он не появляется в людных местах: как, впрочем, было почти всегда. Кроме того, за последние несколько дней Могами ни разу не видел полицию поблизости с ним. Пару раз заглядывал в машины, но не нашёл ничего, указывающего на Джуну. Как будто преследование прекратилось… Могами остановился на берегу и медленно опустился на камень, утопленный в песке. Возможно, так и было… Возможно, всё это — какое-то безумное недоразумение… Безумное, потому что Джуна лишается рассудка. Солнце уже поднялось над метёлками тростника и красило облака перламутровым лаком. В зарослях — больше ни одной зловещей тени, ни единого мёртвого оттенка, ни отзвука удушающего шипения, но Могами слишком отчётливо помнил, какими они были полчаса назад. Он помнил ощущение чьего-то присутствия: чужого, опасного, нежеланного, и теперь оно казалось ещё более плотным и реалистичным. Потому что на камне в тростниках сидел будто бы не Джуна. Могами едва мог поверить, что это был Джуна... Как и в то, что человек, который одними словами и милостью успокаивает самых кровожадных чудовищ, который умеет слушать внимательно, чутко, подхватывая каждое слово бережно и сострадательно, мог совершить десяток убийств. Даже будучи загнанным в угол, даже раз за разом самообманываясь... Как, как в мире может существовать настолько слепой и болезненный самообман? Казалось, даже Экубо с Рейгеном ему не поверили, иначе бы создали гораздо больше проблем. Вот так и выходило... Радость Джуны увядала, нерастопимый лëд в глазах таял, мысли становились всё горячечнее и спутаннее. Либо его пожирало чувство вины, либо он тронулся умом. И Могами уже не мог разобрать, какая версия кажется ему более правдоподобной. А пока он не знает, чему верить, он не сможет сделать ни шагу дальше. Чёрно-белые пташки носились среди зарослей; тормошили стебли; взмывали к небу, выписывали виражи, гонялись одна за другой, другая за первой… Могами ошибочно считал, что способов узнать истину о событиях десятилетней давности уже не осталось. Однако он забыл, что в рассказе Джуны была замешана ещё одна фигура. И по невероятно удачному стечению обстоятельств она снова оказалась неподалёку. Сестра Джуны не так давно поселилась в домике у кладбища, и хотя Могами пообещал держаться от него подальше, ради разрешения таких серьёзных сомнений обещание можно было нарушить. Много вопросов задавать не придётся.

***

От неё веяло смертью. Именно такой, какой её обычно представляют люди: холодной, молчаливой, абсолютной, бесповоротной. Если аура, следующая за её братом, всегда была разнообразной, подвижной и поддразнивающе загадочной, то саму её окружала плотная, застывшая пустота. Могами нашёл нужный домик, но от него кладбище было ещё не видно, однако дух чего-то замершего, окончившегося навсегда прочно въелся в воздух. Сам дом был его воплощением: потрескавшиеся доски, расколотая засохшими растениями крыша, а внутри, за мутными стекляшками битых окон, всё посерело, потяжелело, вся материя обратилась в слежавшуюся пыль; если опуститься на истёртый диван, пыльное облако осядет и на стены, и на потолок. Могами готовился снова встретиться с вопящей нелепостью, почти картонным образом, который жительница кладбищенского домика вырезала для себя, но застал её… не собой. Глядя сквозь расколотое окно, он думал, что нашёл не того человека. Что вычурный театральный костюм не может отделиться от неё… Но знакомый профиль — один в один лицо Джуны — не дал сомневаться. Она сидела в тесной комнатке у противоположного окна и листала газету. Простая, почти обнажённая: светлая юката и ничего больше. Ни капли краски на лице. Раздражающая карикатура казалась теперь самым настоящим человеком в мире. Могами тихо вздохнул. Это ничего не меняло. Так было даже проще. Простой вопрос — простой ответ, простой отвечающий. Она вряд ли станет осложнять задачу — особенно если не давать ей поводов… И Могами колебался. Сперва он решил, что запросто войдёт в дом прямо сквозь стену и без лишних церемоний исполнит задуманное. Но теперь это казалось неудачным решением. Найти дверь и постучаться? Получится слишком основательный визит… Усреднённый вариант: пройти сквозь дверь без стука. И что дальше, закричать «Мне нужны ответы»? Для начала стоит хотя бы сделать себя видимым. Могами посмотрел на свой стиснутый кулак. Сейчас он должен был иметь какой-то вес. Сейчас Могами чувствовал себя слишком решительно, чтобы не суметь постучать в окно. И стук получился звонкий, дребезжащий. Сестра Джуны подняла взгляд от газеты и встала со стула. Кажется, когда-то сам Джуна так же смотрел на Могами сквозь стекло, настороженно, но с интересом. Она мотнула головой, приглашая Могами внутрь, и он вошёл в дом. Под пристальным взглядом любопытных голубых глаз соображать стало труднее. Могами всё ещё помнил, что пришёл, чтобы задать вопрос, но оформил его совсем неправильными словами. — Ты… Мацуо Кимико, верно? — спросил он. — Да, — кивнула Кимико. — А ты любимец моего брата… — Склонила голову к плечу, прищурившись, будто вчитывалась в мелкий текст. — Могами Кейджи. — Откуда ты знаешь моё имя? — спросил Могами с опаской. — Это… моя способность, — уклончиво ответила Кимико. — Читать имена? Она пропустила вопрос мимо ушей. — Зачем ты пришёл? — поинтересовалась она. — Я не собираюсь здесь задерживаться. Я хочу задать один вопрос… — сказал Могами и помедлил. Кимико заинтересованно кивнула. — Джуна… рассказал мне, что происходило с ним в прошлом. Про ваше детство… Про убийства. Ты была с ним близка. Ты, наверное, что-нибудь заметила. Скажи… — проговорил он, заглядывая ей в глаза. — Он правда убил несколько человек? — Чистая правда, — ответила Кимико. — Я могу даже перечислить их по именам. Она не промедлила с ответом даже долю секунды… Как ни в чём не бывало поправила юкату на плече, буднично подобрала газету с пола и убрала на полку. Встала около стула, положив руки на его спинку, и смотрела в окно, беззвучно шевеля губами. В самом деле вспоминала имена? Гипотетические жертвы Джуны обретали очертания, прошлое, живые детали. Настоящие люди, существовавшие когда-то во времени — пока не пересеклись с Джуной… и его сестрой. — Неужели? — оторопело проговорил Могами. — Ты… была причастна? Кимико неожиданно холодно и резко усмехнулась. Чуть повернув к нему голову, она заговорила: — А как, ты думаешь, ему всё сходило с рук? Кто заметал улики? Кто придумывал планы, чтобы про моего дорогого братца не подумали что-нибудь не то? Ты правда считаешь, что он смог бы провернуть это в одиночку? — Она стиснула руки на спинке стула и грустно улыбнулась. — Джуна всегда был удивительно талантливым и умным. Но расчёт — это не про него… Я всегда заканчивала за него работу. И он даже не подозревает, как много я сделала… Только теперь рассказ Джуны действительно обретал смысл, и вместе с тем — поразительную объёмность и настоящесть. Каждым словом Кимико всё твёрже, всё болезненнее вплетала его в реальность. Могами ведь даже не успел задать себе вопрос, почему преследование свалилось на Джуну только сейчас, хотя у того было столько шансов оступиться, — а Кимико уже дала на него ответ. Или она тоже сходила с ума… — Но… как? — спросил Могами. — Он ведь не говорил тебе, кого и когда собирается убить? — Не говорил. Я сама всё знала, — с почти детской непринуждённостью ответила Кимико. — Это тоже моя способность. Я знаю истину, которая недоступна никому в этом мире. Её обычная пронзительная театральность внезапно прорвалась наружу, но теперь она совсем не казалась Могами карикатурной. — Я разговариваю с мёртвыми… — сказала Кимико, делая шаг к нему. — Не так, как Джуна. С раннего детства я говорю с загробным миром… Там очень много людей. И я говорю с ними. Я чувствую их эмоции. Они знают почти всё, даже то, что ещё не случилось… Не каждый готов говорить, конечно, — вздохнула она. — Но кому-то из них скучно. Кто-то хочет вернуться в мир живых… И если хорошо заботиться об их могилах и задавать правильные вопросы, они говорят. В последнее время к ним приходится обращаться очень часто… — Так вот откуда ты… — пробормотал Могами, запнувшись. — И ты можешь узнать что угодно? — Нет. Но мне и не нужно что угодно… — сказала Кимико, опуская взгляд. Прекращение жизни, мыслей, могильная плита — смерть окончательная, но и здесь люди умудрились найти лазейку. Могами представлял миллиарды и миллиарды душ, запечатанных по ту сторону, у которых остались только воспоминания и голос, который ещё можно услышать с этой стороны… Чей угодно: убитого, ушедшего, бросившего, разочаровавшегося… — Неужели ты тратишь эту силу только на то, чтобы присматривать за братом-убийцей? — спросил Могами и тут же пожалел о своих словах. Он чувствовал, что устаёт от бесконечного цепляния за прошлое, а Кимико наверняка получше него знала, кто позволяет с собой говорить и к каким последствиям это может привести. Но сказанное — сказано. — А какой у меня выбор? — вопросила она. — Что ещё я могу сделать? Я и так полжизни провела на кладбище… Всё ради того, чтобы он прожил ещё немного. А что бы ты сделал на моём месте?! — воскликнула она и шагнула вперёд — Могами рефлекторно подался назад. — Если бы с ним что-то случилось… Если бы его забрали… Я бы осталась совсем одна! Её голос надорвался, и она тяжело сглатывала обрывки недосказанного и глубоко вздыхала. Могами молчал. Что ещё добавить? Она была права. А её вопрос, её отчаянный, обличающий вопрос, что бы сделал Могами… Любые средства на то, чтобы спасти единственного человека, за крупицы любви и близости которого можно ухватиться? Все силы, раз за разом, без оглядки на всё остальное?.. А если на месте этого человека — Джуна?.. Кимико снова оправила юкату и обхватила себя за плечи. — Я и сейчас одна… — тихо, горько улыбнулась она. — Но я хотя бы знаю, что с ним всё в порядке. Я ни о чём больше не прошу… По крайней мере, так было до того, как всё случилось. Теперь всё рушится… И я почти ничего не могу сделать. Он виновен… — Она всхлипнула, дрожащими пальцами откидывая прядки волос со лба. — Своё последнее убийство он совершил, когда ему уже было шестнадцать. А если докажут одно, то вытянут и всё остальное. А за такое... за такое его могут... И ему некуда бежать. Я думала, что смогу помочь, но теперь… — Она покачала головой и взглянула на Могами своими голубыми, чуть подтаявшими глазами. — Ему ведь просто чертовски повезло, что сейчас он выглядит совсем не так, как на семейных фото… Будь оно иначе, и… Но это всё, что есть у полиции. И несколько дней назад я отвлекла их. Я притворилась своим братом и отвела поиски в другую часть города. Но они вернутся, неизбежно вернутся… И почему-то я боюсь… Я боюсь спросить, что с ним случится. Могами снова стоял, оцепенев, но на этот раз поблизости не было ни птицы, ни рыбёшки, никого и ничего, чтобы вытащить его из оцепенения. В тесной, пыльной, давящей комнате находились только он и Кимико, и он не знал, куда девать себя, не знал, куда девать её, куда девать её слёзы… И зачем-то пытался вспомнить, когда он сам в последний раз плакал. — Но если знать… Разве это что-нибудь изменит? — спросил он наконец. — Может быть… — пожала плечами Кимико. — Что-нибудь, ещё что-нибудь можно сделать… Сейчас я не могу сделать ничего… Она отступила и обессиленно опустилась на стул у окна. Смотрела сквозь плохо протёртое стекло, а Могами, приглядевшись, начинал различать кладбищенскую ограду и мутные очертания надгробий. — Иногда я думаю… — тихо проговорила Кимико. — Почему я не испугалась тогда? Мне кажется, что если бы я тогда рассказала о нëм… Я бы выросла совсем другим человеком. Я была всего лишь девочкой, отчаянно жаждущей внимания своего брата, и я ничуть не изменилась, — грустно усмехнулась она, взглянув на Могами. — Но уже слишком поздно… Я такая, какая есть. А он, я уверена, всегда любил духов больше, чем меня. И тебя он просто обожает. Так что иди… Будь с ним… — Она опустила голову и прислонилась виском к оконному стеклу. — На самом деле… Я тоже начинаю понимать, что компания мëртвых приятнее, чем компания живых. Всё, что Могами был способен осознавать в эти секунды: она действительно любит своего брата. Она жаждет взаимности, но считает, что самое желанное её сокровище принадлежит не ей… а Могами. И единственные слова, которые звенели теперь в голове: «Он тебя обожает». Обожает… Не может такого быть, если только… — Он обожает всех своих питомцев, — сказал Могами. Кимико подняла глаза — внезапно острые, пристальные, и снова будто вчитывалась в него. Во всего, целиком: крошечными невидимыми письменами оказались покрыты и его лицо, и волосы, лацканы и рукава пиджака, вырез футболки… И Могами словно глядел на себя со стороны, но ясными голубыми глазами Кимико. — А кто ты? — спросила она. Он ведь не обязан был отвечать… Он мог исчезнуть в любую секунду, но, отступив всего на полшага, неожиданно почувствовал, будто на этот раз стены дома не пропустят его сквозь себя. Безуспешно отмахиваясь от лишних названий, тщетно пытаясь звучать уверенно, Могами ответил: — Я… злой дух. — Правда? — с искренним удивлением переспросила Кимико. — Но ты ведь боялся… — Её глаза торопливо бегали по незримым строчкам. — Тебе было больно… Так больно, как ты никогда не мог вообразить. Тогда, перед смертью… Ты не хотел становиться злым духом. Зачем ты продолжаешь им быть? И даже зная ответ, Могами не смог бы сказать ни слова. Его горло стиснуло. Он отшатнулся от жутких всевидящих глаз; он оказался на улице, и сначала ему даже показалось, будто ничего не случилось, и он успел отругать себя за то, что полез в этот треклятый дом… Но тянущее, удушливое ощущение не оставляло его. Он трогал себя за шею снова и снова, убеждаясь, что всё в порядке, но пальцы деревенели, теряли чувствительность, и ощущали только одно. Он хотел бежать, бежать от собственной памяти, но не понимал, где находится. Вокруг — то ли день, то ли ночь. Темно… Мельтешат очертания шкафов, полок, обросших пылью и плесенью. Жужжат мухи. Под ногами чавкает что-то скользкое и гнилое, а руки, обтянутые липкой плёнкой пота, сжимают верёвку. Он пытается отскочить, стряхнуть, выбраться… Но режущую, волокнистую боль можно только содрать с шеи вместе с кожей. И он царапается ногтями… Но и это не помогает. Он задыхается. Извивается, пытаясь найти хоть глоток воздуха… Кричит — вырывается только хрип и кряхтение. Зовёт кого-то, хоть кого-нибудь, хоть на последний момент, выговаривает мучительно родное слово — губы немеют. И он задыхается, задыхается, задыхается… Облегчение наступает, но зыбкое, неустойчивое, грозящее кинуть в худший ад. И в моменты ясности Могами слышит только слова: «Ты боялся. Тебе было больно». Он боялся. Он испугался… как самая жалкая крыса, последнее ничтожество, самая паршивая гнида на чумной плеши общества. Потому что ему было больно… С самого первого дня. С самого первого сожранного духа… Он чувствовал, что его тело — больше не его. Что-то шевелилось, ползло внутри, из сосудов в лёгкие, из лёгких в желудок и обратно. Словно тысячи червей копошились под кожей. Это мерзкое создание не хотело ему подчиняться. Потом он поглотил ещё одного… и ему словно проломили грудь и раскрошили каждое ребро. А пока он лежал, не способный шевельнуться от страха, они срастались. Неправильно. И их ломали вновь… И он учился ходить заново. Дышать заново… Не без боли, без боли — нельзя. Только пропитав ею своё дыхание и движения, он смог продолжить… Потом он разучился есть и пить. Каждый кусочек еды казался щепоткой горячего гравия. Каждый глоток воды — керосином. Могами не ел, пока не падал в голодный обморок, и после этого приходилось запихивать в себя холодное пюре, раздирая горло до крови. Потом его рвало… Даже когда в нём ничего не оставалось, желудок выворачивался наизнанку, и Могами был бы рад вывернуться полностью… Но не получалось. И вскоре он перестал есть совсем, питаясь только энергией злых духов. Он перестал понимать, во что превращается, и носил в себе только два знания: боль и невозможность умереть. Он знал, что если убьёт себя слишком рано, боль не прекратится никогда… И в моменты предсмертной агонии ощущения, растянутые в годах, вспыхнули, взбухли и обострились стократно. Боль, страх, его позорная слабость… В последние моменты смерть напомнила ему обо всём человеческом, что у него было, и тут же отобрала навсегда. И он стоял над своим изуродованным телом — победоносный, безупречный, высший… И ненавидел себя как никогда прежде. И теперь он корчится на земле, червяк, ничтожество, чудовище, не сумевшее даже вовремя оборвать свои страдания. В горле дерёт, глаза словно обсыпали углями и засушили до выеденных кожурок, Могами открывает рот, чуть не ломая челюсть, но только хрипит. Вот во что он превратился… Он бьётся головой о землю, раздирает себе щёки, но не может выцарапать ни слезинки. Он хватается за голову, и внезапное ощущение пальцев, запутавшихся в волосах, навевает мимолётное воспоминание. Лёгкое, скользящее, ласковое… И Могами судорожно вздыхает, силясь подняться на локтях. Больше некуда деваться. Никто другой не сможет теперь хотя бы взглянуть на него, не сможет услышать его мольбу… Пускай Джуна либо примет его… либо убьёт.