Aristotle and Dante Dive Into the Waters of the World

Я НЕ ПОМНЮ, КАК МОЯ МАТЬ зашла в дом, опустилась на колени, чтобы поцеловать моего отца в последний раз. Я не помню, как она перекрестила его лоб. Я не помню, как она нежно оттащила отца от меня. Я не помню, как она взяла его в свои руки и прошептала, “Amor, adios. Adios, amor de mi vida.*” Я не помню, как прибыл коронер и объявил моего отца мёртвым. И я не помню, как катафалк из похоронного бюро вынес тело моего отца из дома на носилках, пока я стоял рядом с мамой на крыльце и смотрел, как они уезжают. Я помню, что думал, что мир перестал существовать и думал, почему я всё ещё здесь, на этой земле, в этом мире, который больше не существует. Я не помню, как упал. Я не помню, как в глазах потемнело. Мама перечислила мне всё это позже. И она сказала, “Твой отец умер у тебя на руках. Это было слишком сложно вынести. И твой организм просто отключился.” Что я помню, так это как я проснулся в кровати и мужчина, который выглядел как доктор, осматривал меня, мои жизненно важные органы, доктор, как я позже узнал, был сыном одной из католических дочерей*. Всё взаимосвязано. И все видимо были связаны через женщин, которые были членами католических дочерей. У него был добрый голос и он сказал, “С тобой всё будет в порядке. Ты потерял сознание. Это называется обморок - это происходит, когда в твой мозг поступает недостаточно кислорода. Травма может к этому привести. В какой-то момент ты просто не смог дышать. Твой отец умер у тебя на руках. Твоё тело будет в порядке.” Он коснулся моего сердца. “Но вот твоё сердце - другой вопрос.” “Вы знали моего отца?” “Да. Мы с ним и твоим старшим братом ездили на рыбалки.” “Вы дружили с моим братом?” “Когда он был маленьким. Это было до того, как твой отец ушёл в армию. Твой брат был хорошим. А потом он вполне мог стать злым.” “Но что произошло?” “Я точно не уверен, но я думаю, что внутри твоего брата есть боль, которую он вымещает на других людей. Прости.” “Всё нормально. Вы не виноваты.” Он кивнул. Он посмотрел на часы. “Знаю, Вам нужно идти. Вам не нужно было приходить.” “Ну, твоя мама позвонила моей маме. Она не знала, нужно ли было вести тебя в больницу. И она позвонила мне - знаешь, как это бывает с женщинами.” Мы оба улыбнулись. “Да, я знаю.” “Они злят, раздражают, но они прекрасны. Я взял перерыв только чтобы проверить тебя.” “Так Вы доктор?” “Ещё нет. Я прохожу практику.” “Как Вас зовут?” “О, прости. Я не представился. Я Джейми.” “Моего отца так звали.” “Я знаю. Отличное имя, да?” Он рассмеялся. Он был добрым. Он был таким добрым. Я знал, я чувствовал себя уязвимым, будто бы мои эмоции сочились из моей кожи. И почему-то меня это даже не волновало. Я просто дал волю слезам. На нём было то же выражение, что и у моей матери, это выражение, будто бы он видел твою боль и уважал это. Он улыбнулся. “Но я должен сказать, что у тебя самое лучшее имя из всех. Аристотель. Ты такой же мудрый, как твоё имя?” “О, чёрт, нет.” “Когда-нибудь ты станешь, я думаю.” Он пожал мне руку. Он встал, чтобы уйти. А потом он сказал, “Твой отец может больше не существовать как человек, но он не мёртв, Ари.” “Хотите сказать, он отправился в рай?” “О, не знаю, отправился он туда или нет. Я не верующий в общепринятом смысле. Я был выращен католиком, как ты. Но я называю Бога Великим Создателем. Как говорят учёные, мы все энергия и что мы все связаны. И если энергия возникает во вселенной, она так просто не исчезает. Жизнь переходит из одной формы энергии в другую. Твой отец всё ещё часть вселенной.” Я подумал о том, что Эмма рассказала нам в галерее. Для вселенной ты значишь больше, чем ты думаешь. “Спасибо, Джейми. Ты хороший человек. И ты станешь охуенным врачом.” Он рассмеялся. “Обожаю это слово.” Мы кивнули друг другу. Когда он вышел за дверь, я не мог не почувствовать, что его ко мне привела вселенная. Потому что мне нужно было услышать то, что он мне сказал. Как только Джейми вышел из комнаты, в дверном проёме появился Данте - стоял там, как какой-то ангел. Я всегда думал, что он был наполовину ангелом. Слёзы текли по его лицу, словно моя боль была его болью. Я бросился к нему в объятия, и я перешёл из почти спокойного состояния в истерику меньше чем за секунду. Я хотел сказать, чтобы он избавил меня от всего этого. Но всё, что я мог сказать сквозь слёзы было, “Мой папа. Мой папа.” И я почувствовал его тело, каким сильным оно было, и каким нежным был его голос, когда он сказал, “Если бы я мог вернуть его ради тебя, я бы вернул. Если бы я мог стать сейчас кем угодно, я бы стал Иисусом Христом и вернул его в твою жизнь.” Это было так красиво сказано, что я перестал плакать. “Мама? Как мама?” “Она на кухне с моими мамой и папой.” Я поцеловал Данте в щёку. Я был таким онемевшим. И в моём разуме сейчас творился полный кавардак. Везде был хаос. Мама и миссис Кинтана сидели за кухонным столом, а мистер Кинтана качал на руках Софокла. Я посмотрел на свою мать и сказал, “Я не помню, как ты вошла в дом. Когда я держал папу, на его лице была тревога, а потом такое спокойствие. Он был спокоен, мама, как будто он знал и был не против освободиться. И он смотрел на меня и шептал моё имя. А потом он почти улыбнулся. Это была улыбка - и он прошептал, ‘Лилиана.’ А потом прошептал твоё имя ещё раз - ‘Лилиана.’ Ему не было страшно. Он отпустил. А я нет. Я не отпустил - и я всё ещё не могу.” “Я не знаю, как тебя за это благодарить, Ари. Знать, что он покинул этот мир в покое. Знать, что ему не было страшно, когда он умирал, знать, что он умер в руках своего сына, сына, которого он любил всем своим повреждённым сердцем, знать, что он умер с улыбкой и моим именем на его устах. “Он был единственным мужчиной, которого я когда-либо любила. У меня всегда было чувство, словно наша свадьба была чудом - может, потому что это казалось чудом, по крайней мере для меня.” Моя мать всегда имела в себе чувство достоинства. И хотя она всегда носила это достоинство с собой, сейчас его присутствие особенно чувствовалось. Её слёзы были тихими, не было драмы, не было самобичевания, не было вопросов Почему? Почему он умер таким молодым? Ему было пятьдесят семь. На четыре года старше моей матери - хотя моя мать казалась нестареющей. Война состарила моего отца, даже если она не затронула мою мать. Но достоинство моей матери не могло стереть того факта, что горе в нашем доме будет жить ещё очень долго. Рука Данте была у меня на плече. Казалось, эта рука меня поддерживала. Миссис Кинтана молчала. “Спасибо, что взяли с собой Данте,” сказал я. Она улыбнулась. “Я и себя привела,” сказала она. “Я привела свою семью, чтобы погоревать с вашей. Я в этом плане старомодна.” Миссис Кинтана взяла руку моей матери, слёзы текли по её лицу. Везде слёзы, слёзы печали, горя, неверия. Реки, потоки и откуда брались слёзы, и почему люди смеются, плачут и чувствуют боль и почему эмоции существуют вместе с разумом и телом? Это всё была такая загадка, нерешаемая и жестокая с капелькой доброты, брошенной в эту смесь. Боль, радость, злость, жизнь и смерть - всё это вместе - всё это отражалось на лицах людей в комнате, людей, которых я любил, даже вообще не понимая, что такое любовь. Я вспомнил, как читал письмо, которое тётя Офелия написала моей матери, и она написала: У Бога не лица, кроме твоего. У Бога нет лица, кроме моего. Были ли мы все лицом Бога? Я подумал, что это красиво сказанная вещь - хотя я не очень-то верил, что кто-нибудь видел Бога, когда смотрел на меня. В лицо Данте - да. В моё лицо - не очень. И Софокл, его лицо было лицом невинного Бога. Я улыбнулся мистеру Кинтане. “Вы определённо умеете держать детей, Сэм.” Он протянул Софокла мне. “Он уснул. Держать детей - хорошая терапия.” Он взъерошил волосы Данте. “Один только Данте так не думает.” Данте тоже решил взъерошить волосы отца. Это было безумно мило. “Кстати, Ари, ты заметил, что ты обратился ко мне Сэм?” “Вот дерьмо! Прос-” “Нет, не стоит. Это прозвучало вполне себе естественно. Совсем не неуважительно. Так что теперь, зови меня Сэмом. Иначе-” “Иначе что?” пошутил я. “Вы меня побьёте?” “О, нет,” сказал он. “Я бы никогда с тобой не вышел. Я бы пришёл к тебе на обед.” Они были такими хорошими людьми, родители Данте. Добрыми по своей натуре и у них было чувство юмора - а их сердца были такими же бриллиантовыми, как их разумы. Данте так был на них похож. “Ты можешь называть меня Соледад, Ари. Я не буду против.” “О, этого я не смогу. Ни за что. Но как насчёт ‘миссис Ки’?” “Миссис Ки.” Она рассмеялась. “Это восхитительно. Просто восхитительно.” Моя мама и миссис Ки пошли в морг, чтобы подписать документы. Сэм ходил взад-вперёд, пытаясь усыпить Софокла. Мы с Данте сидели на диване и держались за руки. Это было как-то странно, но в то же время как-то приятно. Конечно, Данте не мог успокоиться. “Для тебя странно смотреть, как мы держимся за руки, пап?” “Многое из того, что вы делаете странно, Данте.” Он посмотрел на нас, потом наклонил голову вправо, потом влево, и я знал, что он собирается пошутить на эту тему. “Хмм. Я не уверен, что вы делаете это правильно. Мне нужно будет дать вам пару уроков?” Он не посмеялся, но на его лице было это выражение маленького мальчика. “Итак, профессор Кинтана, если бы Вам нужно было дать мне оценку, какую бы Вы дали?” “Что ж, если бы мне нужно было дать каждому из вас оценку, то я бы дал тебе C, Данте. Ты просто слишком сильно стараешься. Вообще не расслаблен. Ари получает D*. Он выглядит так, будто сейчас умрёт от смущения.” И он был прав. “Я иногда шучу. Мне нравится дурачиться. Но я не хочу, чтобы вы стыдились того, кем вы являетесь. Иногда бывают неловкие и некомфортные ситуации, да, ну и что? Два мальчика держаться за руки. Один из них мой сын. Это преступление?” Где эти копы, когда они так нужны? “Подержишь малыша, Данте? Мне нужно выйти подышать свежим воздухом.” Данте взял Софокла на руки и мы оба души в нём не чаяли. Сэм вышел на улицу. “Твой папа в порядке? Он выглядит грустным.” “Он очень любил твоего папу.” “Я об этом не думал.” Я решил выйти на улицу, чтобы проверить, в порядке ли Сэм. Он сидел на ступеньках и всхлипывал. Я сел рядом с ним. “Прости,” сказал он. “Я просто потерял сегодня хорошего друга. Очень пылкого, мудрого, хорошего друга. Я не хочу горевать перед тобой. Это выглядит неуважительно. Что моё горе в сравнении с твоим?” “Знаете, что бы сказал мой отец?” “Да, наверное. Он бы сказал что-то вроде, Сэм, у нас не конкурс.” “Да, именно это он и сказал бы.” Мы сидели так какое-то время. “Мир кажется таким тихим.” “Да, не правда ли?” сказал я. “Сэм, я не знаю как это сказать. Наверное, я хочу поблагодарить Вас за Ваше горе. Наверное, это я и хочу сказать. Потому что это значит, что Вы его любили. У меня его больше нет. Но у меня есть Вы.” “Ты становишься чёртовым мужчиной прямо у меня перед глазами.” “Я всего лишь ребёнок.” “Нет, ты не ребёнок.” Я не знаю, сколько мы так сидели. “Это чувство, это горе, эта печаль. Это что-то новое. Кажется, оно мной завладело.” “Оно завладело тобой, Ари. Но оно не завладело тобой навсегда.” “Приятно осознавать.” Когда мы вернулись внутрь, мы услышали голос Данте. “Софокл! Ты только что обосрал всю карту мира.” Сэм и я разразились хохотом. “Вот зачем нам нужен Данте. Он идеально подходит для комической паузы.” “Да, что ж, теперь мне нужно поменять ему подгузник.” “Жизнь сурова, Данте.” “Не заходи туда, пап,” сказал он, хотя он улыбался. Я смотрел, как Данте менял подгузник своего маленького брата. Миссис Ки заказала доставку, которая привезла подгузники. Данте пел ему, “Колёса автобуса всё крутятся.* Мелкий, ты в этот раз устроил настоящий беспорядок.” Данте взял маленькую пластиковую ванночку - и мы вдвоём купал Софокла в раковине. Он визжал, булькал и издавал другие звуки. “Вот,” сказал Данте, “вытери его.” “Ты прямо как командир.” “У меня это от матери. Обсуди это с ней.” Он поцеловал меня в щёку и взял Софокла из моих рук. Он положил его на мягко постеленное полотенце на кухонном столе. Он знал, что делал. Уверен, миссис Ки была строгим учителем. Он взял Софокла из моих рук. “Посмотри на себя, весь чистый, мистер Софокл.” Мне так понравилось, как Софокл посмотрел на него. Он достал чистый подгузник. “Спой ему, Ари. Он любит, когда ему что-нибудь поют.” “Ну-ка,” сказал я. “Месяц над нашею крышею светит. Вечер стоит у двора*” - а потом Данте тоже начал петь. И мы пели - Данте держал Софокла на руках, и мы пели. И у него был прекрасный вид на лице. И я правда хотел спросить его, Софокл, ты пришёл в этот мир, чтобы подарить над комфорт? Чтобы дать нам надежду? Я заметил Сэма, стоящего в дверном проёме, и он тоже пел. Я подумал о своём папе, когда мы вместе подпевали песням Пола Маккартни. Так странно просыпаться и понимать, что в доме печаль. И эта печаль заполняет и тебя самого. Я знал, что Джейми-почти-доктор был прав. Когда энергия чего бы то ни было входит в мир, она никогда не умирает, и что мы, и всегда будем, связаны. Но мой отец больше не жил в этом доме. И я почувствовал себя обманутым. Прямо тогда, когда мой отец научился быть моим отцом, а я научился быть его сыном, он покинул этот мир. И я больше никогда не услышу его голос. И я больше никогда не застану его читающего книгу на его стуле, никогда не увижу этот задумчивый вид на его лице, больше никогда. И я больше никогда не увижу как он входит в дверь в его униформе почтового водителя, этот вид, который говорил, я закончил с работой на сегодня. И я больше никогда снова не почувствую стойкого запаха сигарет в комнате. И я больше никогда не увижу те взгляды, которые он и моя мать бросали друг на друга. Я встал и принял душ. Я знал, что мои сёстры должны будут приехать из Туксона и что в доме будет не протолкнуться, и я не имел ни малейшего понятия, когда они приедут. По какой-то причине я чувствовал себя так одиноко пока принимал душ, и мне очень хотелось, чтобы Данте был здесь. Я никогда не принимал с ним душ, и мне было интересно, как бы это было. Мне казалось, мужчины и женщины делали так постоянно. А потом я просто сказал, Хватит, хватит, прекрати об этом думать. Моя мама сидела за кухонным столом, разговаривала с кем-то по телефону и пила кофе. Я налил себе чашку и поцеловал её в макушку. Когда она повесила трубку, она сказала, “Я знаю, для тебя это будет слишком тяжело морально, но не мог бы ты написать некролог для публикации в газете к часу? И не мог бы ты передать его людям в приёмном отделении? Они его оттуда заберут.” Я собирался сказать нет. Я никогда раньше не писал некрологов. Моя мама написала какие-то заметки на ноутбуке. “Ты, может, захочешь включить туда эту информацию.” И она вырезала несколько образцов некрологов из кучи газет, которые она продолжала пересматривать. “Мама, ты типичный учитель.” “Спасибо, наверное.” “И ещё кое-что,” сказала она. Я понял, что то, что она собиралась попросить меня сделать, будет гораздо сложнее, чем написать некролог. “Ты сможешь отдать своему отцу честь, прочитав панегирик?” Думаю, нам обоим снова захотелось плакать, но мы воздержались из-за завесы упрямства. “О, твой отец иногда делал записи в дневнике. Я убрала другие. Иногда он записывал туда каждый день, иногда он целыми неделями обходился без записей. Но я хочу, чтобы ты прочитал последнюю запись.” Она протянула мне дневник. Я перелистнул на последнюю страницу, на которой она была написана. Ари попросил меня дать ему совет, который помог бы ему в жизни. Я подумал, что это был очень амбициозный вопрос, но у меня очень амбициозный сын. Мы были так далеки друг от друга, что я думал, что никогда не услышу, чтобы мой сын просил у меня совета. Но, я думаю, мы постигли любовь, которая есть между нами. Я смотрю на него и думаю, Как такой необычный, такой чувствительный и красивый молодой человек мог произойти от меня? Ответ прост: Он произошёл от Лилианы. Какой совет, который помог бы в жизни я бы дал Ари? Я бы сказал ему это: Никогда не делай ничего, чтобы доказать кому-нибудь, или даже самому себе, что ты мужчина. Потому что ты мужчина. Я пялился на его слова на его рукописи. “Можно я это заберу себе, мама?” Она кивнула. Никто из нас не хотел что-либо говорить. Но я пообещал себе, что я буду проживать свою жизнь, следуя этим словам, потому что если я буду жить её так, то я всегда смогу смотреть на себя в зеркало и называть себя его сыном. Моя мать делала список, а я составлял проект некролога своего отца на поверхности официального документа. Я услышал звонок в дверь. “Я открою.” И я когда я открыл дверь, я увидел миссис Альвидрес с яблочным пирогом в руках. “Привет,” сказал я. “Я была очень опечалена новостью о смерти твоего отца. Он был достойным человеком.” “Спасибо,” сказал я. Моя мама подошла к двери и вышла на улицу. “Я знаю, мне не рады в твоём доме, Лилиана. У тебя есть на то свои причины, и я здесь не для того, чтобы проявлять к тебе неуважение в твоём собственном доме.” Я не видел, но слышал, что происходило и мне показалось, что миссис Альвидрес сдерживала слёзы. “Джейми был хорошим мужчиной. И я знаю, что твоё горе сильно на тебя давит. Он обожал мои яблочные пироги, поэтому я подумала, что мне стоило…” И тут она оборвалась на середине предложения. И я знал, что она едва сдерживала слёзы. Как бы её можно было назвать, так это крайне гордой женщиной. “Перестань, Лола. Пойдём, попьём кофе, поедим яблочного пирога и ты сможешь рассказать мне, что ты помнишь о Джейми, тогда я запомню эту часть его. Я была зла, когда ты в последний раз приходила. Но тебе всегда рады в этом доме.” Я сидел на диване в гостиной. Мама взяла пирог у миссис Альвидрес и передала его мне. Затем она обняла миссис Альвидрес и две женщины плакали, уткнувшись в плечо друг друга. “Спасибо, что пришла, Лола. Спасибо тебе.” Когда со слезами было покончено, моя мама забрала у меня пирог и они обе прошли на кухню. Я всё ещё работал над проектом некролога, а затем вздёрнул голову. Я услышал смех из кухни. Мама и миссис Альвидрес - их связь была ценной. И они уважали эту связь. Это была правда, взрослые - учителя. Они учили тебя по примеру своего поведения. И прямо сейчас моя мама и миссис Альвидрес научили меня слову, которому Кассандра начала учить меня: “прощение.” Это слово должно было быть при мне. Мне казалось, что если этого слова при мне не будет, слова “счастье” тоже никогда не будет. Моя мама и миссис Альвидрес были на кухне - и они смеялись. Они потеряли что-то ценное. И это что-то, имеющее огромную ценность, вновь вернулось. Прощение.