Нынче неизведанное

Фукудзава просыпается от резкой боли в левом боку. Пару мгновений щурится, глядя в потолок, ловит волны тепла от бьющих в окно солнечных лучей, а потом поворачивает голову влево, вглядываясь в спящего и крайне боевого нарушителя спокойствия. «Чего дерешься?» — с тоской думает он, понимая, что доспать этот законный час до работы не выйдет: с возрастом проваливаться в дрёму становится всё труднее. Стопа Доппо ещё находится в опасном положении у бока директора, так что Юкичи примирительно отодвигается, потирая место покушения. Со всей дури, прямо в болевую точку: мафия, что ли, ему приснилась? Лицо блондина серьезно: брови слабо дёргаются, губы сжаты. Нога закинута высоко, согнутая в колене. А ресницы трепещут, как у маленького ребенка, видящего неясный, тревожный кошмар. Боль забывается тут же, расплывается в созерцании, гармоничной мелодии раннего утра, светлых бровях на загорелой коже, закономерно пришедших воспоминаниях. Закономерно — потому что во время тишины Фукудзаве всегда что-нибудь вспоминалось. Иногда оно проскальзывало и исчезало небольшой рябью на воде, иногда долго нашептывало, наигрывало свои ноты: пиликало на сямисене, тарахтело ударными тарелками, завораживало терменвоксом, ужасало органом. Маловосприимчивый к резким словам и взглядам, атакам и поражениям, трудностям и недостатку отдыха, мужчина был почему-то жутко слаб перед огромной, колоссальной фигурой памяти. Он огладил крепкие предплечья спящего, подтянул одеяло повыше и бесшумно выбрался из постели. Пол был прохладный, комната голубоватой, свежей, застывшей на последние шестьдесят минут перед началом бурной деятельности. Например, в голове возникал образ его первого додзё, особенно пустого, притихшего после рассвета или заката. Юкичи нравилось приходить первым и уходить последним: тогда внутри шелестело чувство обладания, глубоко личного взаимодействия, привязанности. Будто никто не мог отобрать у него ночной скрип досок, частые, резкие выдохи при очередном прокручивании ката, заспанный вид дзё, который пока что никому за день, кроме него, не ложился в ладонь. Когда зал наполнялся учениками и их сенсеями, волшебство испарялось и возвращалось лишь в следующий момент покоя — такой вот природный круговорот. Он успел выключить чайник в последнее мгновение перед оглушительным свистом. За окном, словно военный самолёт, грозно прогудел синий дрозд. Собственное сердце стучало с особенным усердием. Крики Фукудзава никогда не любил, да и почти любые громкие звуки нарушали выстроенное равновесие. Ему неприятно было играть с другими детьми, потому что игра сопровождалась противными воплями. Его не привлекали немногочисленные кружки в крохотной сельской школе, потому что после контакта с ровесниками наступала необьяснимая перегруженность. Еле переносил даже соревнования по карате: если противника можно было заткнуть отренированным приёмом, то болельщики воспринимали происходящее так, будто учавствуют в турнире по самому высокодецибельному выкрику. Поэтому домой он всегда шёл длинной, совершенно безмолвной, тёмной дорогой. Она одна бывала утешением: то в сиреневой ночи почуется аромат мимозы и гиоцинта, то застрекочет симфонический оркестр цикад, то найдется в этой бесфонаревой черноте кот, зачем-то отбежавший от цивилизации; быть может, для охоты на маленьких пушистых птиц и саранчу. Зимой этот путь совсем немного заносило недолгим южным снегом, больше похожим на медленный белый дождь, а свиристение заменялось чьим-то глухим карканием. Когда он приходил домой, его никто не встречал — мама либо ещё не пришла, либо уже спала. И это тоже было хорошо. Чай пах райем, согревал пальцы, а заодно лицо горячим паром. Из спальни послышались какие-то звуки, но Доппо не вышел: может быть, снова исполнил трюк в своём глубоком, непоколебимом, молодом сне. Он умел прикорнуть и в эпицентре маминого отчаяния, и на чужих, пахнущих жаром костра накидках, и за столом, если очередное домашнее задание не совсем удавалось. В первые двадцать пять лет жизни снилилось цветастое, многоходовое, многосюжетное, бредовое, страшное, то, после чего он просыпался иногда с заглушенным подушкой смешком, иногда с недоумением, а иногда с бутоном контрастного омерзения в груди. Однажды оно просто перестало происходить — примерно в те времена, когда он собственным мечом воплощал худшие из своих кошмаров. А потом пришло снова, с новыми силами и волнообразной структурой; накатывало точной картинкой произошедшего и утихало молчанием. Если составить карту существования Фукудзавы, то только чуть меньше половины всех ощущений, мыслей и разломов приходилось именно на сновидения. Моментами казалось, что сон не имеет границ, не заканчивается никогда, разрывает шаблоны и преграды, размывает явь. Много что из вспоминаемого походило на выдумку подсознания. Фукудзава поднял взгляд: из задумчивости его вывел высокий, растрепанный, заспанный силуэт Доппо. Он, ещё не очень соображая, зачем-то проснулся раньше будильника. Юкичи встал. —Доброе утро. Я тебя разбудил? —Доброе. Нет, за окном загромыхало, так и не понял что, — Доппо протёр глаза и, видимо, осознав свой внешний вид, заторопился в ванную, но директор успел «поймать» его ладонью за плечо и коротко поцеловать за ухом. Блондин рассеянно кивнул и ушёл, споткнувшись то ли спросонья без очков, то ли от чего-то ещё. Юкичи со вздохом распрямил плечи и тоже покинул кухню, заправлять кровать. Несмотря ни на что, в родном селе было хорошо. Хорошо переливалась по весне вода в ручьях, просторно раскидывались многоуровневые рисовые чеки, с самой утренней зари закипала работа, настоящая, тяжелая, но нужная; пестрели ранцы, сшитые из штор, ковров, остатков выкройки, взвивался под самые облака высокий детский смех, сквозь дырочки в листьях сияло неописуемое загородное солнце. И было много звёзд. В Йокогаме, загрязнённом автомобилями мегаполисе, не остается места для ярких созвездий, Венеры, Юпитера, даже для Луны: там, за много километров, он открывал окно и перекладывал футон так, чтобы взгляд наверх означал взгляд на мириады небесных тел. Его завораживала их недоступность, отдалённость, миллионы световых лет, пролёгших между реальной картинкой и тем, за чем наблюдает он. Иногда они смотрели вместе с мамой, и она полушёпотом, как будто могла спугнуть светящихся далеко-далеко зверьков, рассказывала, как отыскать Большую Медведицу, Кассиопею, Треугольник, Андромеду. «Какие музыкальные названия» — комментировал Юкичи, не сдвигая с небосвода глаз, и мама соглашалась. —А вы чего так рано? —Кое-кто решил испытать на мне силу собственной ноги. Что такого тебе снилось? Доппо мученически вздохнул, разогревая сковородку и извиняясь наклоном светлой головы. Теперь он выглядел совсем опрятно: волосы уложены в хвост, очки на месте, взгляд сосреготоченный. —Наша первая тренировка, почему-то. Правда, во сне вы ударили меня палкой по голове… —Дзё, а не палкой. —Да, дзё. Простите, не хотел мешать спать. Фукудзава помотал головой, закончив резать овощи. Знал бы этот человек, выглядящий так гармонично как на поле боя, так и у плиты, насколько он помогает, вовсе не мешает. Нужных слов, чтобы донести, как всегда не хватало. —Иди сюда, — произнес Юкичи, увидев, что омлет уже готовится под крышкой. Куникида остановился, выглядя так, будто просчитывает за и против, но подошёл. Память словно делала его жизнь бесконечной: ведь даже если у него ничего больше не останется, она будет углублять существующее до самого перерождения. Правда в том, что у него есть многое, даже слишком много радостного для одного человека. Обьятья окутали куполом, покрывалом, которое отгораживало от всего остального мира. Шумного мира звёзд, сновидений, встреч. Разлук. Фукудзава заметил взгляд детектива, обращённый через его плечо на сковородку. Но он заметил и лёгкую улыбку, осветившую зелёные глаза, обычно травянистые, а под лучом казавшиеся изумрудом. —Мы давно вместе не тренировались, надо снова зал у Джайо-сенсея арендовать, — с этими слова директор отпустил Доппо, а тот лишь кивнул. Шестьдесят минут прошло, начиналась будничная суета, с недавних облагороженная любовью.