*
У Тэхёна всё-таки официально появляется номер Хосока. И ему, конечно, совестно притворяться, что номера этого не было в телефонной книге, но Ким слишком рад, чтобы думать и переживать о своих сталкерских замашках. В конце концов, омега ничего плохого не замышлял и не делал! Он просто располагал некоторой информацией, пусть и частной, и хранил её, как надёжный швейцарский банк. Тэхён боится выдавать Хосоку свои социальные сети — поймёт же сразу, что тот фанат и чем он на самом деле обязан своей популярностью! — поэтому мастерит себе закрытый профиль в инстаграме с парой подписчиков и подписок, мол, так и надо. Чон, конечно, смеётся: «Какой же ты блогер с шестью фолловерами», — но ничего больше не пишет. Не подозревает и не говорит. Ким не знает, зачем вообще затеял эту игру и ради какой цели, но останавливаться он точно не намерен. Не в его это правилах. Они переписываются лишь иногда, обмениваются смешными картинками и видео с котятами. Пару раз Хосок ему звонит, чтобы поболтать, пока идёт до метро от балетной школы — Тэхён слушает его голос и не верит, что парень селебрити, звезды мирового масштаба, действительно ездит на общественном транспорте и пробивается через толпу зевак в своей шёлковой рубашке за две тысячи долларов. Они разговаривают коротко, в основном — шутят. Ким пересказывает ему во всех подробностях, где, кто, когда и с кем на последних вечеринках и от чего гудит весь интернет. Говорит о модных трендах, о новых коллекциях, о премьерах, статистике, прогнозах. О Юнги умалчивает свои помыслы и сплетни. Намеренно. — Я будто журнал читаю, — улыбается Хосок в трубку. — Забавный ты, Тэ-тэ. И больше ничего не говорит. Из Чона в принципе вытягивать информацию трудно, но журналист не настаивает, позволяя себе расслабиться и, наверное, впервые в жизни просто получить удовольствие от общения с человеком. Другом. С парнем, который не считает Тэхёна странным и ненормальным. Потому что «забавный» совершенно другое слово. Со значением, которое вызывает приятное тепло и ответную улыбку. Хосока хочется назвать замечательным. Чудесным. Самыми разными, самыми нежными словами.*
В следующий раз они видятся больше случайно, чем запланировано. Но от этого встреча не теряет ни ценности, ни тех радостных эмоций, которые испытывает Ким, когда видит знакомого омегу в цветастой весенней толпе в компании неизменного Чимина. Волосы у Хосока всё ещё очень короткие и всё ещё белые, как первый снег в осеннем костре. Тэхён вычитывает эту строку в промо к новому диску — лимиту! неописуемой новинке, между прочим, — который вот-вот выпустит Agust D, и всё ощущает чуть ли не на уровне костей. Потому что все знают, о ком пишет Мин Юнги, но никто не понимает этого. Не придаёт никакого значения. Тэхён бы не придавал бы тоже, наверное, как раньше, если бы теперь не знал музу исполнителя лично: «Твои волосы — снег в осеннем костре чувств. Они не гаснут». Хосок машет ему рукой, задорно улыбаясь, и Тэхёну, вообще-то, нужно бежать на вечерний семинар, куда его записали против воли: придёт, просидит полтора часа, а хвосты каким-то образом закроются сами, — но он останавливается на месте и оглядывается по сторонам, думая, что Чон может приветствовать другого знакомого или друга, или коллегу, или кого угодно, только не студента-блогера. С омегой, к слову, такое случается постоянно! И как неловко потом! До горящих щёк. Рядом не оказывается никого, кто остановился так же и теперь выискивает случайные совпадения, поэтому Ким поднимает руку в ответном жесте и вдруг ловит себя на том, что улыбается. — Какая встреча! — радуется Хосок, таща Чимина за руку сквозь толпу. Тэхён слышит его, потому что голос у танцора очень громкий и выделяющийся. — Какими судьбами здесь? — По учёбе, — говорит Ким, когда они втроем встречаются почти носом к носу. Оглядывает встреченных омег с ног до головы, не зная, куда самому деться и как встать правильно, чтобы не выглядеть неловким и напуганным. — А ты? Вы, то есть. — По работе, — непринуждённо так, как и всё, что Чон делает. — Театр наш недалеко. Минут десять идти. Чимин дёргает Хосока за руку, как ребёнок привлекает внимание мамы, когда она заговаривается со своими старыми друзьями, с которыми сталкивается раз в десятилетие по случайности. Выглядит Пак плохо. Вполне ухоженно то есть, если не приглядываться, и очень даже красиво по общественным меркам. Но в голове Тэхёна «плохо» и «красиво» — это не антонимы. И даже не слова одного ассоциативного ряда. Что-то выдаёт Чимина, чувствуется в нём, как умирающее и увядающее. Гниющее изнутри. То ли его предают горящие лихорадочным огнём глаза, то ли осунувшееся и сильно похудевшее лицо с первой встречи: глядишь на него и невольно думаешь, что омега серьёзно болен. Ким старается не пялиться, но очевидно зависает на несколько секунд, запнувшись о Чимина, как о кочку. — Родной, мы и так опаздываем, — говорит Пак тихо, но настойчиво. — Ты обещал, что пойдёшь со мной. — Мгновение всего, и уже тянет куда-то в противоположную сторону. — Привет и пока, малыш Тэ-тэ, кстати. Не обижайся, у нас правда совсем нет времени. И испаряются они так же, как и появились. Неожиданно, с послевкусием, которое Тэхён не может разобрать и прочувствовать. Наверное, в силу своей неопытности. Наверное, в силу своего недуга — он пожимает плечами и старается не думать о своём аутизме, который, как клеймо, с Кимом навсегда и неразрывно. Замаскировать, конечно, получается, но наличие его очевидно, как РПП Чимина и… что-то в Хосоке, что выделяет его из толпы, как будто цветным маркером. Тэхён честно старается не думать и не придумывать ничего о случайной встрече, но всё же ловит себя на мысли, что прокручивает эту ситуацию раз за разом, рассасывает, как вишнёвый леденец, и режется об сладкую конфетку языком. До крови. Иногда просто пустить всё на самотёк и поставить неконтролируемый поток мыслей на паузу не получается. Тэхён сначала очень смущён и сконфужен, потом немного раздражён только: он остаётся стоять среди толпы и весеннего ветра, в своём бежевом пальто и милом берете (выбирала мама), переваривая эти несколько секунд, не укладывающиеся в действительность Кима и в хронометраж его фильма о собственной жизни. Всё, что происходит с ним, будто и не с ним происходит. Потому что… ладно! Тэхён — блогер, ю-тубер, журналист, говорящая голова, язык без костей и ходячая гиперфиксация. В его жизни нет ничего из категории «экстра». В его комнате лежит махровый ковёр из бежевого ворса, над кроватью — Мадонна, под кроватью — журналы и коллекция бутылочек из-под вишнёвой колы без сахара (в тайне от мамы, конечно, ведь та будет недовольна, если узнает, что сын убивает зубы газировкой). В телефоне обновляющаяся лента новостей, в хлопковом шоппере — записная книжка и антистресс. Ни друзей, ни врагов — никого, кроме любимой мамы и собственных интересов. Чон Хосок в эту жизнь не помещается. Такой добрый с лучезарной улыбкой, слишком открытой для мира, в котором ему приходится жить — когда знаешь всю кухню изнутри, то восхищаешься подобным настроем ещё сильнее. Тэхён проходит мимо кампуса после почти каждый день, хоть до этого и предпочитал игнорировать свои обязательства о регулярном появлении в университете, и не знает — ждёт ли он повторной встречи или боится её.*
Чонгук, сидящий напротив Хосока за низким кофейным столиком, выглядит… несуразно. Омега смотрит на притихшего и выряженного альфу, который пришёл в кафе раньше положенного с огромным букетом роз в костюме и, очевидно, ждал самого романтичного в мире свидания с Чимином. Наверное, ему и в голову прийти не могло, что его потенциальный парень притащит с собой лучшего друга и откажет простым и колким: «Ну как ты не понимаешь, что ты мне противен своими ухаживаниями и беготнёй? Верни старого Чонгука, который был моим другом, и убери эту жалкую пародию на альфу с моих глаз. Цветы сожги или в задницу себе засунь, а от меня отстань. Не приближайся ко мне, ничего мне не говори», — а после и вовсе убежит в туалет, оставив растоптанного и отвергнутого Чона наедине с Хосоком, который тоже не знает, что сказать и как вести себя правильно. Чимин уговорил друга прийти в качестве группы поддержи, потому что не решался на прямой отказ (видимо, в стрессовой ситуации у Пака просто отказали тормоза и он наговорил то, что наговорил). Наверное, думал, что Чонгук может выйти из себя и сделать что-то непоправимое, поэтому выбрал для встречи людное место в будний день, но Чонгук ничего не сделал и не мог сделать. Он только посмотрел на омегу своими щенячьими глазами, полными слёз и восторженной преданности, и силился, чтобы не заплакать. Ни слова не сказал, позволяя танцору уйти без дополнительных объяснений. И вот Хосок сидит рядом с ним на мягком кресле и, сжав пальцы на ногах, наконец-то спрашивает: — Ты в порядке? — он хочет сказать ещё, конечно, что Чимин — не единственный омега на свете, что Чонгук видный и хороший парень, что найдёт себе ещё тысячу пассий, которые сами будут на него вешаться и просить уделить внимания, но почему-то не говорит больше ничего, уставившись на молодого альфу. — Почему он мне отказал? — Чон опускает голову и смотрит на свои колени в прорезях чёрных джинсов. Костюм костюмом, а джинсы на брюки меняют только неудачники. Хосок чувствует, что у Чонгука в глазах щиплет от непролитых слёз и невысказанного отчаяния, поэтому он только протягивает ему салфетку, а после не выдерживает и садится на диванчик напротив, где лежит Чиминово пальто на свободном месте. Чон откладывает чужую одежду, аккуратно складывая её, чтобы ничего не помялось и не выпало. — Он пытался быть вежливым, — проговаривает очевидную ложь омега и поглаживает альфу по ладной спине, — и мягким. — А ты откуда знаешь? — горькая усмешка на так и не поднятом лице. — Мы репетировали, — зачем-то снова врёт Хосок в надежде дать хоть какое-то утешение. Они очевидно не репетировали. Чон вообще не знал, что собирается сказать его друг назойливому ухажёру. — Но, наверное, он слишком переволновался и забыл, что хотел. Там была классная речь. Ты же знаешь, он не специально грубит. Характер просто такой, что иногда вырывается. — Неправда. Чимин всегда был вежливым и нежным омегой с отличным характером, сколько я себя помнил, а потом он стал таким… каким стал. Я думал, что смогу исправить его и помочь ему снова стать собой, если признаюсь и буду действовать напрямую, ведь когда я пытался намекнуть ему мягко, то он только закрывался и отталкивал меня. Странная логика, совершенно не понятная Хосоку. — Думаешь, люди меняются от недостатка любви? — даже сквозь одежду чувствуется, как тело Чонгука горит от негодования и непринятия чужого отказа. Хосок чувствует под пальцами мышцы и сухожилия, поглаживая их очень осторожно и аккуратно, и думает, что альфе действительно ничего не стоит взбеситься и переломать всем шеи. Это знание удручает. — Не только от этого, но фактор есть фактор. В теории, однажды в твоей жизни что-то идёт не так, и вот ты уже на руинах собственного благополучия, если не возьмёшься за голову вовремя. — Интересно, — говорит омега. — Сам придумал? — Вычитал в одном докладе по психологии. У этой теории ещё название необычное, очень ёмкое. — Какое же? — Теория разбитых окон. Формулируется она, конечно, по-другому, но суть одна и та же. — И что ты будешь делать со своим разбитым окном? — вдруг спрашивает Хосок, когда Чонгук наконец-то поднимает голову, справившись с накатившим на него вагоном печали. — Для Чимина спрашиваешь? — Для себя. — Ну, сейчас я пойду домой, приму душ, поплачу в одиночестве, как большой и сильный альфа. Может, напьюсь. Может, поеду в клуб, чтобы залить горе, как настоящий мужчина. Может, запишу самый гениальный демо-альбом о любви. А потом… разберусь и буду в порядке. — Звучит, как хорошая идея, — улыбается Хосок, хоть вовсе так не считает, и треплет Чонгука по кудрявой макушке, как ребёнка. Тот, конечно, и выше, и, видимо, мудрее, потому что, если честно, Чон совсем не знает, как повёл бы себя в подобной ситуации. Вряд ли достойно. — Цветы забери тоже. Чимин очень расстроится, если увидит их. Он хочет сказать Чонгуку чуть больше, утешить его получше, выдавить из себя что-нибудь ласковое и достаточно тёплое, чтобы тому стало легче, но молчит, чтобы не перебить достаточно решительный настрой альфы. В конце концов, спасение утопающих — дело самих утопающих. Склеивание окон — тем более. Чимин возвращается в ту же минуту, когда Чонгук уходит. Видимо, следил из приоткрытой двери уборной или вовсе прятался за барной стойкой, чтобы не пересекаться с назойливым альфой. Может, действительно боялся. Может, притворялся, что боится, чтобы оправдать собственное нежелание сталкиваться с последствиями собственных неверных решений лицом к лицу. — Он надо мной издевается, — обречённо стонет Пак в раскрытые ладони. На его телефоне высвечивается сообщение: «Я понимаю, что ты сейчас напряжён и находишься в подвешенном состоянии, поэтому давай поговорим, когда ты остынешь, ладно?» Чимин смахивает уведомление, как спам. Хосок читает ровный ряд букв и думает, что альфа, очевидно, ничего не понял ни из отказа, ни из последующего разговора, поэтому берёт чужой телефон в свои руки, пока они идут в уборную вдвоём. Чимина в очередной раз тошнит желчью. Он склоняется над унитазом, скрючившись в три погибели, и Чон может только стоять в открытых дверях и караулить, чтобы никто лишний не вошёл и не застал танцора в таком уязвимом положении.Вы: Я чувствую себя нормально, Чонгук Просто не нужно всех этих признаний, цветов, подарков и прочего Мне неприятно
Чонгук-и: Почему? Хосок вздыхает тревожно, горько и тяжело, когда до него в очередной раз доносятся звуки и запах рвоты. Чимин пихает себе два пальца горло, чтобы хоть как-то облегчить собственные страдания — друг держит не только его телефон, но и чистую футболку, которую Пак снимает, боясь запачкать.Вы: Потому что я не люблю тебя
Чонгук-и: Ты уверен? Чон ещё раз поднимает взгляд на омегу. Пишет длинное, уродливо правдивое сообщение, но стирает и отправляет совсем другое.Вы: Да
Хосок знает эту историю. Чимин ему рассказал, когда они в очередной раз ночевали вдвоём, устроившись на королевской кровати Пака в его огромном пентхаусе с лучшим видом на лазурный город — подарок на совершеннолетие от любящей мамы. Хосок тогда перебирал мягкие и пропитанные тяжёлым парфюмом волосы Чимина и слушал внимательно каждое слово, потому что, кажется, на тот момент чужие проблемы помогали хоть как-то отвлечься от балагана в собственной жизни. Чимин знал Чонгука чуть ли не с младенчества. Их родители — близкие друзья, коллеги, крёстные родители сыновей друг друга, не разлей вода и, по слухам, какие-то дальние родственники из императорских семей (всё это, конечно, враки и сплетни, но общественность охотно верила). У них были соседние загородные дома, пара вилл рядом, яхты, частные самолёты, виноградные участки — всё это в миллиметре друг от друга. Только руку протяни, и ты из семьи Пак переходишь в чету Чон. Омеге, в отличие от альфы, повезло в жизни то ли в большей, то ли в гораздо меньшей степени. Мама Чимина начала возить его по кастингам и съёмкам с первых дней жизни. К пяти годам у мальчика уже был внушительный список фильмов и пару детских наград — приобрёл он это раньше, чем коренные зубы, и диплом о окончании детского сада, где почти не появлялся. Менеджеры, гримёры, костюмеры, няньки — вот это лучшие друзья, зачитывающие сценарии и выдающие инструкции по поведению. Пак знал, насколько привилегирован был: его не морили диетами, не водили на конкурсы красоты, не превращали в живую куклу и не заставляли лезть вон из кожи, чтобы получить желаемое, — он каждый день видел несчастных маленьких омежек, мамы и папы которых буквально издевались над ними и впихивали собственные невпихуемые амбиции в несчастных детей. Но, с другой стороны, Чимин смотрел на Чонгука, живущего по соседству, и завидовал его беззаботности и нормальной обстановке, где Чон мог рисовать, бегать босиком по траве, проводить часы после школы за приставкой, а не за зубрёжкой сценариев с суфлёром. Пак научился держать ручку и читать только в десять, не находя времени на посещение занятий. С Чонгуком он дружил, скорее, заочно, чем на самом деле. Они виделись на работе родителей, бегая в свободное время от трейлера к трейлеру и следя за смешными взрослыми в фантастических костюмах: иногда безобразных, иногда маняще красивых. Иногда они отдыхали двумя семьями на морях: родители Чонгука, мама Чимина и их дети, окружённые роскошью и золотых песков. Чимин ненавидел и пляжи, и большую воду, и пальмы, и всю фальшь, которой кормила его мама вместо нормального детства, но поделать ничего с этим не мог в силу возраста и собственного положения. («Не подумай только, — говорил омега в ту ночь, рассматривая высокий потолок, как звёзды, — мама у меня замечательная. Просто она не думала, что ребёнку может навредить полноценная карьера чуть ли не с младенчества») И единственной отдушиной в те далёкие летние вечера стал Чонгук, с которым Чимин мог строить песочные замки и которому мог задавать хоть тысячу вопросов в секунду: умный маленький альфа знал ответы на всё и рассуждал, совсем как взрослый, а Пак слишком часто проводил с ними время, чтобы выучить их мысли и слова наизусть. Чонгук помогал Чимину собирать ракушки и выискивать самые красивые камушки из тысячи одинаковых камней. Учил плавать брасом, рассказывал о далёких странах и показывал их на огромной фосфорной карте, которую таскал с собой из дома в дом в огромном чёрном футляре для клюшек гольфистов — Чимин знал названия неведомых краёв только по визам в собственных документах. Чонгук научил его определять стороны света, отличать Большую Медведицу от Малой и держаться за руки так, чтобы никогда не расцепиться и не выскользнуть. Они разговаривали часами, поддерживали друг в друге растущую уверенность и бегали наперегонки от одного конца частного пляжа до другого. Когда отдых закончился, Чимин умчался на съёмки нового сериала-ситкома, а Чонгук просто пошёл в школу и продолжить жить так, будто не являлся сыном одного из самых знаменитых актёров современности. Они переписывались на кнопочных мобильниках каждый день: Пак всё ещё плохо читал и писал почти всегда с ошибками, которые терпеливо исправлял Т9, но Чон его никогда не обвинял и не смеялся, терпеливо ожидая самого простого ответа по десять-двадцать минут, который омега набирал, высунув язык от старания. Виделись они редко, почти всегда мимолётом и в компании родителей — каждый час у Чимина был рабочим, полным забот, съёмок, интервью, косметики, светского общения и рекламы, а выходных в плотном графике, когда он мог бы расслабить ноги и выбежать на собственный балкон и наткнуться на заставленный самокатами и всякой прочей ерундой балкон Чонгука, у него почти не было. А потом Чимину неожиданно исполнилось пятнадцать, он получил несколько статуэток от MTV, первые нервные срывы в туалете собственной гримёрки и невзаимную влюблённость в недоступного омегу-костюмера, о которой юный актёр никому не мог рассказать. (Хосок в этот момент делал им чай и кружился на кухне в поисках чего-нибудь сладкого, кроме сахарозаменителя и желе с нулевой калорийностью, а Чимин сидел на высоком стуле и болтал ногами в пушистых розовых тапочках. «Не подумай, — испуганно вдруг добавил тогда Пак. — Ты мне не нравишься в таком смысле». «О чём ты? — улыбнулся ему Чон. — Мы же друзья».) В пятнадцать лет пора бы уже было обзавестись собственным мнением, хотя бы под влиянием пубертата и бьющих через край гормонов, поэтому, когда ситком, в котором снимался Пак, продлили на очередной бессмысленный сезон для выкачки денег и повышения рейтинга канала, тот просто отказался от съёмок, топнув ногой и закатив грандиозный скандал. Мама, конечно, таким решением довольна не была, но после того, как Чимин сбежал из дома с Чонгуком до ближайшей заправки (они целый час сидели на обочине и пили растворимый какао, пока омега рассказывал своему другу про ощущение полного восторга от первого бунта и попытки контроля над собственной жизнью. Альфа мешал пластиковой ложкой застывший сахар и внимательно слушал каждое слово, уже написав своим родителям сообщение с их местоположением), и поклялся устроить голодовку, всё же сменила настроение и даже наняла адвокатов, чтобы судебный процесс с каналом прошёл безболезненно и для её собственной карьеры. Чимин хотел учиться: он с удовольствием пошёл в школу, но так и не догнал программу ровесников даже к выпуску. Учёба всегда давалась Паку трудно, и ему не хватало ни интереса, ни мотивации для полноценных, полных концентрации занятий, хотя Чонгук, закончивший свой частный пансионат экстерном, находил время, чтобы что-то объяснить своему другу и принести ему по паре книжек в месяц для общего развития (Чимин их никогда не заканчивал читать, хоть и проглатывал несколько страниц за раз, когда всё же заставлял себя учиться хотя бы из уважения к Чону). Через какое-то время Пак стал интересоваться психологией и, на удивление, стал достаточно хорош в этом. Ему будто ничего не стоило считывать людей, их эмоции и причины того или иного поведения — насквозь он их, конечно, не видел, но всё же мог понять причинно-следственную связь действий и реакций. Чимин занимался йогой, конной ездой, теннисом, выпечкой и даже вязанием в попытках найти себя и то, что ему действительно будет по душе, пока однажды не переступил порог балетной школы и не обнаружил себя на пробном занятии. Начинать танцевать в подростковые годы, как говорили профессионалы, было уже поздно («Но ты же так хорош!» — праведно возмущался Хосок), однако Пак просто так не сдался. В нём будто открылось второе дыхание — омега был готов танцевать и день, и ночь, посвящая балету всего себя и отдавая ему всё и даже больше, чем он мог отдать. Балетная среда не пугала Чимина, привыкшего к невыносимым условиям и парадной фальши в актёрской индустрии, поэтому он чувствовал себя, как рыба в воде, покоряя всё новые и новые вершины. В друзьях омега не нуждался, хоть периодически ловил себя на том, что ему не хватает рядом товарища, с которым можно разделить радость танца и горечь недоступных пируэтов. Чонгук, конечно, продолжал быть другом Чимина, но он не мог понять Пака так, как он хотел, но углублять отношения, которые и так были глубоки достаточно, чтобы знать друг друга и читать в эмоции в каждом жесте, омега не хотел. Боялся, что что-то может пойти не так, и что-то не так пошло, конечно. Это был очередной семейный отпуск, и Чимину было уже под двадцать, кажется. Он участвовал в постановке своих первых спектаклей с горящими глазами, но быстро забывался и утомлялся от недостатка отдыха: мама выловила его из подаренного пентхауса и посадила на частный самолёт, чтобы немного «проветриться» на знакомом песчаном пляже. Чимин провёл в кровати пару дней, отсыпаясь, а после — потягивая молочные коктейли, развалился на шезлонге, наслаждаясь солнцем и приветливым морем. Всё, что он ненавидел в детстве, теперь приносило небывалое удовольствие, как, например, оливки или медитации, на которые маленького Пака таскали, чтобы он не словил звёздную болезнь и умел разгружать мозг, не поддаваясь колоссальному стрессу (навык этот Чимин, однако, не приобрёл, оставшись гиперчувствительным и легко реагирующим человеком, о чём знали все его близкие, но о чём они часто забывали, думая, что новоявленный танцор — расплавленное железо, способное застыть в любой заявленной форме и не прогнуться под чужим гнётом). И вот, в какой-то момент, когда омега решил обновить солнцезащитный крем, он ощутил на себе странный, слишком тяжёлый взгляд. Чимин повертел головой, пытаясь понять, кто же сверлит в нём дыру одними глазами, и наткнулся на Чонгука, сидящего за соседним шезлонгом. Рядом с альфой лежала книжка с цветастой обложкой, а на губе у него сверкал новенький пирсинг, который они ходили делать вместе (Пак держал руку за руку, улыбался ему и говорил, что будет совсем не больно, а Чон только кивал и жадно ловил слова поддержки, как дождевые капли). Коктейль встал поперёк горла, одним большим молочным комом — Чимин знал этот взгляд. Каждый омега его знал. — Что читаешь? — с улыбкой спросил Пак, будто ничего не заметил. — «Тёмную лошадку», — пожал плечами Чон. — Интересно? Альфа облизнулся: — Вполне. Очень… аппетитные описания. Это была автобиография отца Чонгука, выпущенная всего пару месяцев назад. Чимин, конечно, её не читал, но он был уверен, что в ней нет упоминаний еды или аллюзии на неё. Ни одной. Омега улетел домой буквально через три часа, не желая слушать уговоров матери и давя в себе подступающую панику и истерику от внезапно обрушившегося осознания, что Чонгук — его первый и единственный друг, с которым они выросли вместе — теперь видел в нём не человека, а кусок мяса. Отвратительно. Ужасно. Он как-то сказал Хосоку: — Знаешь, может быть, это моя вина. Может, это я сделал что-то не так и дал ему повод влюбиться. Нет, не влюбиться даже, а возжелать, вожделеть. Это так… неприятно, — вздыхал Чимин. — Он перестал слушать, что я говорю. Он делает вид, что слушает, как раньше, но я же вижу, что ему не интересно и мысли у него где-то далеко. В пределах собственной постели. — А если дать шанс? — размышлял вслух Чон. — Не по-настоящему, а так, чтобы он получил немного внимания и отстал. — Нет, так не сработает. Чонгук такой человек, который получает либо всё, либо ничего. Он захочет дойти до конца — захочет детей, свадьбу, вечное слияние душ и прочую ерунду. Он будет делать вид, что поддерживает и принимает меня таким, какой я есть, но на самом деле будет переделывать и заставлять плясать под свою дудку. Он хочет кого-то удобного. А я… слишком мягкий, слишком нежный, чтобы не поддаваться его влиянию, но не удобный. — А разве это плохо — меняться рядом с любимым человеком и ради него? — Это не то, чего я хочу, — отвечал Чимин, пряча вдруг взгляд. — Не после того, как я себя нашёл. Он не знал тогда, что потеряется снова. Как не знал Хосок, что станет одной из причин, почему Чимин позволит себе пуститься во все тяжкие в поисках совершенства, которым Чон, конечно же, не являлся.*
Как бы Тэхён не молил судьбу и не торопил новую — случайную — встречу, они видятся лишь через несколько недель, когда Хосок сам приходит к журналисту, послав перед этим предупреждение, что заглянет, если тот не против. Как Тэхён мог быть против такого предложения? Ведь это всё, чего он хотел. — Я принёс хлеб, — говорит Чон с лучезарной улыбкой, появившись на пороге в коротком новом пальто, под которым сверкало нежным блеском жемчужное ожерелье. — Увидел в прошлый раз птиц у тебя в парке, когда шёл на метро. Пойдём со мной их кормить. — Хорошо, — кивает омега, схватившись за деревянный косяк до побелевших костяшек. Он всегда волнуется, как в первый раз, когда видит Хосока, и держится из последних сил, чтобы не наговорить всякого и всё испортить. — Только у мамы отпрошусь. Подожди меня здесь, ладно? Я быстро. — Ладно, — уголок рта собеседника дёргается, выдавая недоумевающую усмешку. Кто же просит разрешение у родителей, чтобы выйти до ближайшего парка посреди дня? Тем более в двадцать лет. Тэхён не видит в этом проблемы, как и не замечает растерянность на чужом лице, сосредоточившись на собственных ощущениях и важной миссии! Если мама его не отпустит, то малыш Тэ-тэ такого позора не переживёт. Он топает вглубь коридора, скидывая по пути домашние тапочки, и, оказавшись в просторном зале, подбегает к спинке дивана, завидев светлую, как у самого Кима, макушку родительницы. Она смотрит телевизор и жуёт морковку, нарезанную кружочками — полезно для зубов! а зубы вам не шутки, — с наслаждением проводя выходной в ленивой полудрёме. — Мама, — Тэхён обнимает женщину со спины и кладёт подбородок на чужую голову. Женщина от прикосновения даже не вздрагивает в силу привычки. Её ребёнок славится чрезмерной тактильностью и любовью к физическому контакту с самых малых лет. — Ко мне пришёл друг. Можно я прогуляюсь с ним? — Тэ-тэ, а как же курсовая? — Я недолго! Честно! И работу допишу, как вернусь. Ну пожалуйста-пожалуйста! — дует губы Ким. Не то чтобы мама в силах ему что-то запретить. Если Тэхён чего-то действительно хочет, то идёт до конца по головам. Никто ему не указ и не авторитет, когда дело касается его желаний, целей и истинных намерений. — Ладно, — всё же соглашается родительница. — Но через час я жду тебя дома. — Через полтора. — Час, Тэ-тэ, час. Ну и ладно. Ким быстро пихает длинные руки в рукава тёплой, но элегантной рубашки, собираясь на прогулку: последние несколько дней он действительно дорабатывал курсовую и едва отвлекался даже на пролистывание новостей, хотя бесконечный скроллинг и получение новой информации — это жизненная необходимость для омеги. На голове нежно-голубой берет с серебряной запонкой-брошью, а в голове какая-то приятная, но весомая тишина. — Ну как? — улыбается Чон на пороге. — Под домашний арест не посадили? — Моя мама не деспот какой-то, — смущённо бурчит Тэхён, вдруг поняв, что выглядит сейчас, как ребёнок в глазах взрослого и независимого человека. — Пойдём. Морщится на солнце, раздувает ноздри в тёплом ветре и жмурится от первых почек на обнажённых деревьях. Думает: с ним даже дышится легче, — потому что даже не может не думать. — Хорошо как! — щебечет Хосок, подкупая своей непосредственностью. — Надо почаще так выбираться, а то Юнги пылью покроется в студии. Тэхён не помнит, как они перескочили с приветственной светской беседы на разговор об альфе, но жадно слушает и интересуется — подумать только, он же ведёт блог об этом артисте, а тут рядом шагает главный человек в его истории: — Он записывает что-то? — Да, какой-то релиз. Альбом, может. Не знаю, но он очень увлечён процессом, как и всегда, — беззаботно отзывается Хосок. — Он старается, конечно, уделять мне внимание, но знаешь, работа всё-таки важнее. Особенно для Юнги. — Почему? — Иногда кажется, что если он не будет писать, то просто задохнётся. Некоторым людям необходимо самовыражение и всё такое. Ты, наверное, как человек искусства и тонкой душевной организации, понимаешь. Если под «тонкой душевной организацией» Чон имеет в виду аутизм, то да. Тэхён понимает. Он никогда не думал, что у Юнги может быть гиперфиксация на музыке. Ким искренне считал Мина исключительно нормальным, хоть достаточно своеобразным и необычным человеком, но журналист не знал его лично, никогда не разговаривал с ним вживую и не взаимодействовал с предметом восхищения напрямую. В конце концов, специальные интересы бывают и у людей без аутизма. — А у тебя есть что-то, без чего ты не можешь прожить? — спрашивает Тэхён, садясь на одну из свободных лавочек в парке, куда они доходят за считанные минуты, перешагивая собственные отражения в лужах и ненароком меряясь длинными шагами. Шли они под руку, опираясь на локти друг друга, как люди, которые дружили будто тысячу лет. — Хм, — задумывает Хосок, надламывая корку свежего хлеба и вручая маленький кусочек омеге. — Воздух, вода, еда. — Нет-нет. Я же про другое… — хмурится Ким. Может, он не так выразился? Или перевёл разговор в иное русло? — Я понимаю, — Чон и себе отламывает немного мякоти, но не ждёт птичек, а отправляет себе в рот, скатывая еду в шарик. — Но я не такой, как вы. Я проще и незадачливее. Без всяких особенностей, заскоков, загадок и тайн. Солнце подсвечивает платиновые волосы Хосока и его красные от ветра уши. Чёлка всё ещё спадает на лоб, как в первую встречу, и глаза всё такие же карие, но что-то поменялось в нём ощутимо, будто стало твёрже и явнее, и это что-то уже готово появиться на свет, как невысказанное и неповторимое. Тэхён с Хосоком — по очевидным причинам — не согласен, но спорить не решается, кидаясь в базу доказательств, почему Чон — замечательный, совершенно особенный и лучший парень в этом городе. Рядом с ним и трава зеленее, и солнце ярче. — Смотри, вот и первая гостья, — улыбается танцор, шепча, чтобы не спугнуть птичку, севшую на ладонь Кима. Тот её даже не замечает сначала, ничего не почувствовав, а после лишь — ощущая, как шершавые лапки давят на подставленную руку. Очень щекотно, странно, как-то по-новому и непонятно. Тэхён не то что с природой и окружающей природой не в ладах, она просто вне его зоны восприятия мира и картины действительности. — Сойка, вроде бы, — говорит журналист наугад. Хосок соглашается, потому что в птицах тоже не разбирается. В том месте, где он рос, их сбивали рогатками и расчленяли в подворотне от скуки. В грязном и сером городке не было места для таких банальных и общечеловеческих радостей, похожий на грязную акварель или разводы на выбитых стёклах. Тэхён, конечно, этого не знает, но ему и не обязательно знать. Пусть дальше живёт в своём сказочном мире. — Приходи на мой последний спектакль, — говорит Хосок и вынимает из кармана пригласительный билет. — Только пиджак тот не надевай, а то всех зрителей испугаешь, — хихикает его нереальное отражение в луже. За первой сойкой на раскрытую ладонь садится вторая. Две одинаковые птички с виду: прехорошенькие, ласковые, отзывчивые и певучие. Две совершенно разные судьбы.*
Говорят, что самое сложное в зависимости — это бросить. На самом деле ещё сложнее — это не вернуться. Не сдаться, не свернуть назад на полпути и не запустить всё, чтобы обнаружить себя в плачевном надрывном состоянии. Юнги недавно — хотя, по его субъективным меркам, достаточно давно — решил для себя, что не хочет для себя и своих близких такой жизни. Заставлять проходить их через весь этот ад снова будет слишком жестоко и эгоистично, даже если с коксом в какой-то момент было так хорошо, как с другими людьми никогда не было. Тяга. Бесконечная непреодолимая тяга. Юнги садится на кресло продюсера, наверное, впервые жизни, осознанно подойдя к тому, что хочет услышать в конечном итоге и какого эффекта хочет добиться. Свой первый альбом Мин писал на чистом вдохновении, как и все работы, к которым в принципе прикасался, отдавая на безжалостную цензуру и редактирование Намджуна, не щадящего ни одной плохой и лишней строчки, но сейчас всё, конечно, немного иначе. Он заканчивает текст тех нескольких песен, что начал ещё в рехабе — планировал же заняться ими всерьёз, как выйдет. Конечно, общение самому себе удаётся выполнить с небольшой временной затяжкой и переносом сроков и обстоятельств, но удаётся же. Сборник выходит… личным. Юнги его разбавляет привычными интро-размышлением ни о чём и обо всём сразу, но даже самому неискушенному слушателю будет ясно, что между первыми и последними Мина разворачивается пропасть. Чёрная дыра, втянувшая и вытянувшее всё светлое и тёмное, всё нежное и жесткое, всё, чем артист когда-то был, и всё, чем ему ещё предстоит стать. Благоверная пустота подарила ему достаточно времени, чтобы обрести чёткую форму и вылиться из воспалённого мозга в настоящую мелодию. Юнги даже не дёргается и не поднимает головы от компьютера, когда слышит громкий хлопок двери в студии — они с Намджуном всё ещё не переехали, хоть уже и присмотрели новенькое помещение в центре, которое подходило всем требованиям альф (не то чтобы у Кима были особые стандарты и ожидания с его искренней любовью к ретро и готовностью работать под семью замками на допотопной аппаратуре, поэтому поиском и договорами занимался занятой Мин, гоняя малочисленных менеджеров, имён которых он не знал, по всем делам, которые только мог спихнуть на других). Вздрагивает Юнги, когда его неожиданно обнимают со спины, обволакивая приятным теплом и запахом шоколада с апельсиновой цедрой: это точно не продюсер и не кто-то чужой, кто мог бы таинственным образом проскочить в студию, обойдя систему охраны в виде сварливого деда, который даже владельцам чуть ли не плевал в спины от вредности. — Как ты сюда попал? — спрашивает Мин, откладывая наушники на стол. На часах — вечер. Начало восьмого, кажется. Пятница. Все уже разъехались по домам. Альфа, вообще-то, собирался тоже, но он хотел закончить с песней — подправить нужно немножко, немножко перезаписать и, может быть, совершенно множко всё начать заново. Юнги откидывается на спинку своего кресла (в котором скоро продавит вмятину) и глядит на Хосока снизу вверх, а Хосок смотрит на него в ответ и улыбается своей привычной солнечной улыбкой, согревающей и дающей ощущение обманчивого покоя. — Через дверь? — рыжая бровь Чона дёргается. — А что, не рад меня видеть? Рад, конечно. Всегда рад. — Она же заперта, а ключи есть только у меня и Намджуна, — Юнги поднимает одну из ладоней омеги и целует её в самый центр. Кожа на контрасте с губами холодная и шершавая от весеннего ветра. Руки почти зажили: вот уже и пластыри не требуются, а новые раны не появляются. Мин каждый вечер лично натирал сухие пальцы Чона кремом, чтобы те не трескались и не твердели, покрываясь защитной коркой, от внешних раздражителей. Хосок глядел на это и, смеясь, восхищался вслух: «Такие нежные стали! Никогда такими красивыми не были!» — а Юнги гладил его ладони и всё думал, что не в красоте и не в нежности дело, а в боли. Пройденной и предшествующей. — Я у охранника спросил, — пожимает плечами омега, распыляясь от простого касания губами. — И он так просто тебе всё отдал? — Ну да, разве он мог мне отказать? Наверное, нет. Отказать такому просящему невозможно. Будь ты сварливым старичком, который даже мать родную на порог не пустит, или совсем юнцом, не знающим ни добра, ни зла. Это же прописная истина, как дважды два. Раньше альфа наивно и эгоистично верил, что никто и не полюбит Хосока так, как любит он, пока не убедился, что не любить Хосока нельзя. — Ты удивительный, знаешь? — Юнги целует его ладонь ещё несколько раз, сжимая её в своей и не отпуская. — Самый удивительный и очаровательный парень на свете. — Засмущал. Чон всё же вынимает руку и садится на место рядом. Заглядывает непонимающе во все программы, экраны, мониторы и притворяется, что всё-всё понимает, как настоящий эксперт: — Меня все спрашивают о твоём новом альбоме, дорогой Agust D, — говорит он, лукаво улыбаясь. — Поэтому я пришёл шпионить. — Хочешь послушать до официального релиза? — Не то чтобы, — Хосок так и не находит, чем занять руки, поэтому возвращает одну из них на плечо Юнги, приобнимая альфу в кокетливом жесте, и похлопывает. — Намджун мне пожаловался, что ты даже его не пускаешь за пульт и, вообще, — закатывает глаза, показывая всю несерьёзность своих намерений, — превратился в деспота и тирана. Выглядит таким смелым и решительным, а щёки всё ещё розовые и смущённые. — Тебе я не откажу, — ухмыляется Мин и хлопает себя по коленкам. — Перелезай. Кресло артиста достаточно большое и крепкое, чтобы на нём поместилось двое. Если Хосок и будет слушать новую пластинку своего альфы, то только в кольце его рук. Однако, вопреки ожиданиям, садится он лицом к Юнги, а не к мониторам, и свешивает ноги по бокам, не доставая носками светлых кед до пола. — Это не совсем то, что я имел в виду, — говорит Мин, когда в его волосах оказываются чужие пальцы, а сам Чон нетерпеливо ёрзает у него на бёдрах, устраиваясь поудобнее. — Но ладно. Он укладывает обе руки на талию омеги, большими пальцами гладит рёбра через холодный гладкий атлас. Ткань и так слегка помятая от дневной носки — так почему бы не смять её окончательно? Юнги, не разрывая прикосновения, сначала притягивает Хосока поближе, чтобы усадить его на против собственного паха, а после ведёт правой ладонью вверх, к открытой шее, где игриво сверкает подаренное несколько недель назад колье. — Носишь? — то ли спрашивает, то ли утверждает альфа, дотрагиваясь до жемчуга и проводя подушечками пальцев от самого низа цепочки до застёжки. Та забирается под ворот одежды, покоясь на загривке. Мин знает, что его парень обычно терпеть не может, когда что-то касается шеи — слишком он чувствительный для этого, да и щекотки боится тоже, — но ожерелье почему-то не приносит дискомфорт и раздражение, ложась и нагреваясь, как вторая кожа. — Ношу, — кивает Чон, то падая взглядом на губы напротив, то соскакивая на бездонные чёрные глаза. Не может решить, где остановиться, поэтому впитывает всё и сразу. — Оно мне нравится. — А мне нравится, что тебе нравится, — Юнги барабанит пальцами, очень нежно и осторожно, по чувствительному месту на шее, и чувствует, как напрягаются ноги Хосока от приятного постукивания и как ловкие пальцы сильнее цепляются за волосы. Перламутровая рубашка задрана с одного края вслед за движением руки альфы, обнажая краешек живота — ту область с тёмными, но мягкими волосками, образующими дорожку от пупка до паха. Мин ощутимо давит на неё второй ладонью и посылает волну мурашек по телу возлюбленного. Тот поджимает пальцы на ногах, игнорируя вязкую слюну, выступившую во рту: — Ты не откажешь мне в поцелуе, дорогой Agust D? — моргает часто-часто. — Только в поцелуе? — Юнги настойчиво проводит по тонкой коже вокруг впадинки пупка, заставляя Хосока закатить глаза от подступивших приятных ощущений. Тело под пальцами распаляется, накаливается, как жидкое золото, но не обжигает, лишь волнующе манит. Омега дует губы, то ли поддразнивая, то ли не решаясь на поцелуй, то ли делая всё это одновременно: — Ни в чём мне не отказывай, — низко шепчет Чон. — Дай мне всё, что у тебя есть. — Он задевает похолодевшие от быстрого возбуждения уши Мина, ещё держа руки на его затылке. — И я приму тебя всего. Юнги тянется к нему и, когда их губы наконец встречаются, чувствует вдруг тот трепет, который испытывает Хосок: то, как для него в новинку действовать открыто и делать первые шаги, несмотря на страх быть отвергнутым и оставленным. Мин отстраняется от него всего на пару секунд, чтобы поглядеть на своего омегу — такого смелого, такого откровенного в найденных в себе силах. Тонкая ниточка слюны повисает между ними, и Чон поддевает её языком, вновь втягиваясь в долгий, катастрофически жаркий и мокрый поцелуй. Всё у него внутри сжимается и разжимается, как узел, когда Юнги бездумно водит рукой под измятой рубашкой и одними касаниями, одной незатейливой щекоткой клеймит омегу, напрочь выжигая из головы Хосока все мысли: он же хотел всего лишь немного подразнить своего парня, а потом предложить другое. Например, поехать куда-нибудь на ужин или в кино, чтобы отвлечь его от работы, за которой одержимый Мин мог сидеть сутками. Что же, план по отвлечению сработал на «ура» — это отвлечение упирается Чону в ягодицы, — да и сам он ничего другого уже не хочет. Спросил бы себя — да что же со мной такое? — но не спрашивает. — Перейдём на диван? — предлагает Юнги, а сам уже расстёгивает пуговицы на одежде Хосока. — Не хочу, — шепчет омега в самые губы, опаляя дыханием собственную кожу. — Хочу сломать это идиотское кресло. Ты с ним больше времени проводишь, чем со мной. Зацелованный он ещё красивее. Мин хочет его всегда видеть с припухшими губами и с помутневшими искрами в миндальных глазах — к новой студии у Чона будет персональный круглосуточный доступ. Раз уж он недоволен каждодневным нахождением альфы у аппарата, то пусть станет частью этой рутины. Может, это даже пойдёт Юнги на пользу. Наконец рубашка бесшумно падает на пол. Альфа припадает горячими губами к податливо подставленной шее, и Хосок дёргает ногой так, что чуть ли не подскакивает. Очень быстро его невнятные стоны превращаются в скулёж, растворяясь в звуконепроницаемых стенах кабинета и оставаясь в каждом сантиметре здания замурованным секретом. В любом случае, это лучшее, что слышали каменные блоки на своём веку. — Хочу записать твои стоны, — шепчет Юнги в самое ухо омеги, задевая чувствительную кожу. — Зачем? — Хосок прижимает ладонь ко рту музыканта и отстраняет его от себя на самое минимальное расстояние, но тот льнёт к нему снова, сцеловывая всю деланную защиту с подушечек чужих пальцев. — Для альбома? — Для себя, — почти мурлычет от удовольствия альфа, видя, как краснеет лицо напротив. — Я могу подумать? — У тебя есть время до переезда в новую студию. Опробуем комнату записи в первую очередь. — Окей, то есть ладно. То есть хорошо, — кивает и поджимает губы, переваривая всю информацию неработающей в нужном направлении. С каждой секундой щёки всё больше и больше наливаются кровью, выдавая все мыслительные процессы, проходящие в светлой неприкрытой голове. Юнги видеть это забавно и приятно, и он не сдерживает удовлетворённой и, может быть, слишком плотоядной усмешки. — Неужели я такой смешной для тебя? — неожиданно спрашивает Хосок, когда альфа разворачивает его с намерением медленно и осторожно раздеть. Он послушно задирает ноги — Мин развязывает белые шнурки на светлых кедах. — Ты не смешной, ты замечательный, — поочередно стягивает с Чона обувь, придерживая его за худые лодыжки и позволяя опереться головой о грудь, чтобы тот не съехал и не сполз с кресла. — Удивительный, — Хосок с мягкой безропотностью приподнимается, давая снять с себя широкие брюки и бельё, намокшее от выступившей смазки. — Смелый, отважный, храбрый, — Юнги дарит ему поцелуй в макушку, коротко вдыхая любимый запах. — Умный, забавный… — Красивый? — подсказывает омега, разворачиваясь и возвращаясь в исходное положение. — Самый красивый, — кивает альфа. — Ты — самое невероятное создание во вселенной. Ты — чудо, которое мне посчастливилось поймать, как падающую звёздочку. — Целует в прикрытые, дрожащие веки. Мажет губами по коротким тёмным ресницам. — Ты — моя самая прекрасная, самая нежная, самая желанная мечта, Хосок. Пробегает пальцами от центра ладони до локтя, посылая щекотку по обнажённому телу. Истекая, Чон пачкает ему бедро — так вязко, грязно, мокро и по-настоящему интимно, что у Юнги что-то подступает к горлу от вырывающейся ласки, которую он испытывает. Это уже что-то большее, чем просто любовь, которая кажется таким маленьким, таким крохотным чувством в сравнении с тем, что скапливается у него в душе при одной мысли о Хосоке. — Поцелуй меня ещё раз, — тихо просит омега, не разлепляя глаз. И Юнги повинуется просьбе. Всё для него. Всё — ему. Все стоны, вздохи, липкие касания, жадные взгляды, дрожь возбуждения и жажда. Всё невысказанное, но обретённое в форме — сжимающиеся и разжимающиеся пальцы Хосока, закинутые за шею Юнги руки в полуобъятьях. Альфа хочет дотронуться до каждого миллиметра кожи и впиться в неё, как ненасытный вампир — только эта близость способна утолить голод живущего в нём чудовища. И только Хосок способен видеть в чудовище человека и любить его. Только он. * — Я так и не послушал альбом, — задумчиво произносит Хосок, когда уже клюёт носом на переднем сидении машины. — Плохой из меня вышел шпион. Со светлыми растрёпанными волосами, с сонными глазами и с поджатыми ногами совсем похож на белую голубку (Юнги до сих пор удивляется, как парень спокойно помещается на кресле в такой позе) (и вообще, кажется, альфе следует отчитать его за нарушение всех правил безопасности и полностью проигнорированный ремень, но язык не поворачивается, а нужные слова не находятся, хоть Мин и знает, что нужно сказать и как). — Можешь попытаться снова, — Юнги ведёт машину мягко и даже медленно, хоть и хочет побыстрее приехать домой. — Боюсь, милый Август, у тебя слишком сильная защита. Мне её не обойти, — Хосок укладывается щекой на коленку и смотрит на профиль альфы, размывающийся на фоне мелькающих ночных огоньков. Его кеды лежат на коврике внизу, но ногам совсем не холодно из-за работающей печки. Чон не помнит момент, когда ему перестало быть холодно рядом с Августом. — А я тебе нравлюсь? — Нравишься. Хочешь послушать музыку? — мужчина кликает несколько раз на сенсорную панель и останавливается, когда находит радиостанцию с классической музыкой. Омеге такое должно прийтись по душе, ведь он всегда предпочитал именно проверенных временем композиторов. Хосок несколько раз пытается отбить ритм на собственных скрещённых лодыжках, но быстро сдаётся, утопая в своих полусонных откровениях: — Я знаю эту композицию. Люблю её очень. Когда я был подростком, — тихо говорит он, — у меня был плеер со скаченными «романтическими» мелодиями. Именно с классикой, вроде этой. И я каждый день, когда шёл на балет и с балета, воображал, что однажды станцую в «Ромео и Джульетте» Чайковского. Он одноактный, совсем короткий, но очень красивый. У нас такого никогда не ставили, я его видел только в фильме, который показал мне мой первый парень. Он хотел меня впечатлить, наверное, типа, посмотри, что у меня есть, давай целоваться под музыку, пока герои танцуют. И впечатлил же! Я в тот вечер пересмотрел фильм-балет раз пять, потом не замолкал ни на секунду. Заставил его найти мне эту мелодию и скачать, — Хосок коротко смеётся, вспоминая былые времена. Иногда ему кажется, что там было что-то хорошее, но, оборачиваясь назад, он понимает, что ничего хорошего не было. — Я получил в тот день нагоняй от матери знатный, конечно, зато после ходил и сверкал всю неделю. — От большой любви? — От вдохновения, — Чон прикрывает глаза и улыбается довольно. — Там, в этом фильме, всё белое, нежное очень, как морская пена и жемчуг. Как будто герои находятся в зеркальном зале, а сами они сделаны из стекла и пропускают весь-весь свет, представляешь? И танцуют с таким чувством. Тум-тум-тум, тум, — тянет он, вторя доносящейся мелодии. — Ты действительно можешь говорить о балете часами, — по-доброму ухмыляется Юнги, косясь на засыпающего омегу. Будет жалко будить, если тот всё-таки провалится в пучину сна, но и гнать по ночным дорогам не хочется тоже. — О балете? Наверное, — Хосок трётся щекой об коленку. Как не режется об остроту собственных костей? — Мне никогда особо балет не нравился. Слишком консервативно, строго и скучно. Вас всё время держат в ежовых рукавицах и обращаются, как с ручными зверятами. — Тогда почему продолжаешь? — Да, кстати, об этом, — омега выпрямляется, опускает ноги и садится, как нормальный человек, а не как нахохлившаяся птичка в ночи. — Думаю, что я уйду из театра в этом сезоне. Я долго решался, тянул и размышлял, но, наверное, время пришло, — Чон глядит на альфу, ожидая его реакции, но не находит для себя ничего, что может узнать и понять. Как всегда. Книга, которую ему не суждено прочесть. — Ты не злишься? — А должен? — Тебе же нравится, когда я танцую. Ты… у тебя же даже эта шкатулка стоит с балериной стоит в студии, да и сколько ты денег потратил на мою школу и на содержание в принципе, — Хосок сжимает ладонь в кулак и разжимает тут же, боясь навредить себе ненароком от нервов. — Я же получаю небольшие гонорары, да и ролей крупных у меня нет, а ещё… Ты сам мне говорил, что… — Джей, забей. — Что? — Забей, — Юнги находит в себе силы произнести вслух мысль, которая томится у него голове, так долго, что распадается на части и расходится по ниточкам, как старый свитер. — Я знаю, что наговорил много всякого не самого приятного дерьма. Я знаю, что тебя это задело и заставило сомневаться, но, — Мин делает вдох и выдыхает тут же, сгоняя с себя страх перед открытым диалогом. — Но я был не прав. Насчёт тебя, себя, нас. Всё, что я видел, было неправильным и иллюзорным, а я своим поведением только усугублял ситуацию, пока гнул свою линию и притворялся святым мучеником. Я наговорил тебе много плохих вещей. С тобой нельзя так поступать, это было низко и подло с моей стороны. Мне жаль, что я заставил тебя пройти через… — Замолчи, — Хосок опускает взгляд на свои коленки и поднимает его на водителя. — Я не знаю, что отвечать, когда ты извиняешься. — Ты можешь не отвечать. — Но я хочу ответить, понимаешь? Но тебе вряд ли понравится мой ответ. — Слушай, — Юнги глядит краем глаза на озадаченного Хосока. Ну и почему все их разговоры о важном всегда происходят в машине, когда у них нет возможности даже посмотреть друг на друга нормально? — Тебе не обязательно делать то, что нравится мне и что может мне потенциально угодить. Ты в праве решать и выбирать сам. Это твоя жизнь и твоя ответственность, с которой ты должен справиться самостоятельно. Чон кивает и заметно расслабляется от услышанных слов. Он правда не знал, какой реакции ожидать от альфы и каких действий — как бы он ни пытался предугадать все ходы наперёд, всё равно натыкался на стену из чужой стратегии и логических цепочек, за которыми стоял человек, кого Хосок не мог разобрать и разложить по понятным для себя категориям и полочкам. Это человека можно было только услышать.*
Хосок всё же приходит в студию ещё несколько раз. Уже в присутствии Намджуна, конечно. В компании омега ведёт себя немного по-другому, но улыбается хитро и стреляет глазками, будто знает что-то, чего никто не знает. Альбом он слушает без особого интереса. В три или четыре захода, периодически снимая неудобные для него наушники, чтобы спросить что-то вроде: «Что такое синекдоха? А нарратив? А где рифма? Разве без рифмы можно?» — и снова засесть за прослушивание. Закончив, Хосок не говорит ничего, выкуривает сигарету на балконе в конце коридора (с разрешения охранника, конечно, который никому даже дышать рядом с балконом не позволяет) и возвращается обратно, весёлый и жизнерадостный. В какой-то степени Юнги очень благодарен именно за такую реакцию, не готовый к вопросам сложнее, чем ему задуют. Он не представляет, как будет выкручиваться и сколько раз ему придётся соврать о несовпадении лирического героя и его собственного авторского «я» на интервью, но морально готовится к бесконечному потоку лжи. — Может, не стоит выпускать пластинку? — рассуждает он вслух, оставшись наедине с Намджуном в один из пасмурных апрельских дней в конце месяца. — Она какая-то слишком мрачная, лиричная. Не в моём духе. — Поэтому и стоит, — отвечает ему Ким. — Тем более, она с хорошим, свойственным тебе финалом. Герой находит спасение, пройдя через все невзгоды, в любви. Миленько, такое продаётся всегда. Да и компания нас засудит, если мы отзовём выпуск. — Точно, — соглашается Мин, хотя судиться с лейблом ему не в первой. Тот процесс он проиграл, конечно, зато какой опыт получил взамен! Нежелательный и очень хреновый. — А ещё ты убрал из первоначального варианта несколько трэков, — Намджун щёлкает пальцами. — Подчистил следы. Даже мне не дал послушать. — Потому что они не для тебя, — взгляд Юнги падает на шкатулку с балериной, стоящей около его рабочего места. Он купил её когда-то, чтобы поддерживать собственную легенду, которой безоговорочно верили все, считая его романтиком и циником одновременно. — Только не замуровывай их, ладно? — Ким следит за взглядом друга. — Дай ему послушать, даже если он не поймёт. — Знаешь, ты никогда не найдёшь себе никого, если продолжишь думать, что все омеги не семи пядей во лбу, — ухмыляется музыкант, вспоминая, как Намджун из его прошлого-будущего терпеливо поправлял все оговорки Сокджина, — и ничего не понимают и не знают, как дети. — Я не говорю, что все омеги глупые, но большинство из них — да. — Большинство не в состоянии слушать твои завывания о ядерных реакторах и про твою страсть ко всякому барахлу и старью. — Не старьё это, а ретро, — альфа чешет щеку в волнительном жесте со знакомым робким огоньком в глазах. — Я ценитель просто. А про ядерные реакторы каждый приличный школьник знает. А зачем мне омега, который не в состоянии со мной разговаривать? Чтобы песни ему писать? Почему-то Мин уверен на все сто, что когда в жизни Намджуна появится Сокджин, то тот запоёт по-другому, как это было в прошлый раз. Наверное, некоторым вещам лучше остаться неизменным — хоть в тот раз именно Юнги и его наркомания свели друга с будущим мужем. Джин буквально выловил музыканта на одной вечеринок из круга, где все по очереди пускали в вену шприц, и отвёл его в безопасное место, чтобы протрезветь и успокоиться, а на следующий день благодарный альфа позвал спасителя работать вместе над новым видео к промо-альбому, из-за которого Юнги предстояло ещё судиться в будущем. — Ну типа, — ухмылка Юнги превращается в широкую улыбку. — Писать песни, которые он не понимает. Гениально. Хосок… он любит притворяться, что не в курсе и не при делах, чтобы лишний раз не получать вопросы, на которые он не хочет отвечать. Я раньше не понимал его, считал, что знаю лучше, кто он такой и чего хочет, но потом вдруг посмотрел на него по-новому и осознал, что нет. Я не знаю, как лучше для него, и точно не знаю, что творится у него в голове. — Заново влюбился после того, как почти растоптал? — Наверное. — Это очень эгоистично, если хочешь знать моё мнение, — Намджун вздыхает. Не тяжело и не легко. Просто вздыхает. Как всё сложится на этот раз, Мин не знает, но ему хочется, чтобы всё было лучше, чем было тогда. Хоть, может, то будущее, из которого он пришёл, это лучшее будущее из всех возможных, где всё легло, как карта при самом удачном раскладе, и где все в конечном итоге счастливы, как в настоящей сказке. Думать об этом Юнги не хочет. Юнги хочет писать свою музыку, составлять стихи, складывая их, как конструктор в огромные города с подвесными мостами из слов. Целовать Хосока в щёки, мазать его руки кремом, спать, есть, путешествовать, трахаться с ним хочет — чтобы всё, как у людей. Он искренне желает слушать размышления вслух от Намджуна, чавкать лапшой, уставать на съёмках и иногда отключаться в самым неожиданных местах. Если для этого необходимо не умереть и не сторчаться, лишить своих близких иллюзорных успехов и надежд на мнимое счастье, то — что же — Юнги готов на этот шаг. Хосок помогает ему с выбором новой студии, когда Юнги протягивает ему планшет с отобранными вариантами, задавая вопрос: «Ну и в какой из них ты готов лишиться певчей девственности, голубка?» — и так же помогает складывать немногочисленные вещи в картонную коробку при переезде, бессовестно прогуливая репетиции и подготовки к спектаклю, в котором скоро примет участие. — Ты можешь доверить всё это ассистенту, — говорит Мин, в последний раз проверяя файлы на жёстком диске перед тем, как выключить компьютер. — Надо всё сложить по фен-шую, чтобы всё потом по фен-шую расставить, — отмахивается Чон, выбирая место для шкатулки с балериной. — Не знаю, что такое фен-шуй, правда, но Чимин говорит, что штука важная. — Думаешь, эмпирически познаваемая? — спрашивает Намджун, тоже следящий за омегой, который вызвался им помочь без дополнительных просьб. Хосок бросает на Юнги взгляд исподлобья, и этот взгляд говорит красноречиво: «Пусть твой друг помалкивает», — без слов. Мин прячет улыбку в ладони.