Understand Me

Черноволосый парень, следивший за Леоне у ворот школы, недоумевал, почему так долго его не видел. Хотя невролог рекомендовал Аббаккио оставаться дома и не ходить в школу ближайшие пару дней (ожидалось, что он будет чувствовать себя физически избитым, и доктор также хотел, чтобы он почувствовал заботу о себе), однако отец Леоне настоял на немедленном возвращении в школу, и он отправился туда уже в понедельник. Это, как утверждал отец, должно было «закалить» изнеженного подростка. Тем временем, по школе распространился слух, что с Аббаккио что-то стряслось — мол, у него были какие-то судороги, и вновь осмелевшие местные задиры встретили его совершенно новым набором оскорбительных прозвищ. Образ высокого и угрожающего парня, старательно выстроенный Леоне, рассыпался в пух и прах; теперь они могли насладиться возможностью посмеяться над ним за то, каким странным всегда считали его. Отягощало его положение и то, что отец запретил ему контактировать с единственными двумя друзьями, и персонал школы был более, чем рад помочь исполнить волю респектабельного комиссара Аббаккио. Леоне смог отсидеть лишь один полный учебный день. На второй день его охватило непреодолимое чувство стесненности в груди, из-за которого ему пришлось оставаться в туалете на протяжении всего урока биологии. Поскольку слухи распространились повсюду, и все работники школы были в курсе, что с ним произошло, школьная медсестра твердо решила снять Аббаккио с уроков и отправить домой. Когда Леоне проходил через ворота снова, черноволосого парня там не обнаружилось, так как окна класса, в котором он занимался, не выходили на их сторону, следовательно, любоваться ему было некем. На третий день Леоне едва продержался два часа, прежде чем то же самое ужасающее ощущение настигло его, и он был вновь отправлен домой. На четвертый день он сделал несколько шагов в сторону школьного двора, прежде чем его в который раз сковало чувство, что жизнь начинает покидать его тело. Абсолютная уверенность в том, что он вот-вот умрет, была всепоглощающей, и он не осознавал, что десятки учеников и родителей были свидетелями его рыданий. Чья-то мама, с которой он даже не был знаком, отвезла Леоне обратно домой: его собственная мать уехала, как только он вышел из машины, возможно, полагая, что происходившее три дня подряд было не более, чем случайностью. Когда неизвестная родительница успокоила Аббаккио, он осмотрел местность в поисках черноволосого парня, но последнего нигде не нашлось — из всех дней, из всех ебучих дней, именно в этот четверг мальчишка словно испарился из Неаполя. На пятый день было принято решение не возвращать Аббаккио обратно в школу. Поначалу отец Леоне не очень охотно давал добро на осуществление этой задумки, но поскольку подросток постоянно плакал и прятался в туалетах, он согласился с тем, что будет куда разумнее разрешить ему сходить с ума в уединении своего дома, а не там, где его будут видеть другие люди. Начиная с той недели мая и вплоть до конца лета Аббаккио проводил свои дни, как отшельник, уделяя учебе настолько мало времени, насколько это было возможно, изредка коротая часы за написанием несуразной курсовой работы, лишь бы получить за нее хоть какую-то оценку и закончить учебный год. Но, тем не менее, бóльшую часть дней он спал. В течение этих месяцев он мало играл на бас-гитаре, а его книжная коллекция по большей части собирала пыль. Ни русская литература, ни история Древнего Рима, ни множество других интересов, которые реально имели для него значение, не вывели его на достаточно долгий срок из депрессивного ступора: все, о чем он мог тогда думать, была смерть. Наступила пьянящая августовская жара, но Леоне продолжал не выходить из спальни несмотря на то, как сильно она перегревалась к концу дня. Комната остро нуждалась в генеральной уборке, но Аббаккио не находил в себе сил элементарно выйти в сад и подышать свежим воздухом; такими темпами он наверняка станет самым бледным человеком во всей Италии. Месяц проходил монотонно — Неаполь был переполнен туристами, а большинство жителей пригородов разъехались кто куда в отпуск, — однако в один тихий и спокойный день раздался дверной звонок. — Синьора Аббаккио! Леоне дома? — прозвучал из домофона голос то ли мальчика, то ли мужчины, и мать Леоне почти, но не до конца узнала его. — Кто это? — спросила она, совершенно сбитая с толку тем, что какие-то парни могут спрашивать про ее сына, который превратился в еще большего затворника, чем был раньше. — Это Габриэле и Этторе… мы бы хотели передать ему пару книг, которые, как нам кажется, понадобятся Леоне для занятий в новом учебном году. И, эм, мы бы еще хотели с ним повидаться… Она была осведомлена о запрете Леоне видеться со своими единственными друзьями, который установил ее муж, однако прошло достаточно времени, чтобы она искренне позабыла о нем. Кроме того, запрет, очевидно, действовал до окончания четвертого класса. — Синьора? — неуверенно произнес Габриэле через несколько секунд, так и не дождавшись ответа. Мать Леоне задавалась вопросом, как корректно объяснить, в каком состоянии был ее сын. — Послушайте, я вам не обещаю, что Леоне спустится вниз. Он в последнее время не очень хорошо себя чувствует: много спит, у него нет много энергии на разговоры и гостей, даже на вещи, которые он любит. Но я сейчас скажу ему, что вы пришли. Быть может, это взбодрит его. Внезапно в изнуряющей жаре из дома послышалось громкое «Лео!», затем продолжительнее молчание, снова имя их друга и удар конца метлы по потолку. Наконец прозвучал мужской голос, но более хриплый по сравнению с тем, который они знали несколько месяцев назад. Ворота щелкнули и открылись. Мать снова заговорила через домофон: — Леоне сейчас спустится. Заходите. Прежде чем парни успели пройти небольшое расстояние до входной двери, их вышла встречать тощая долговязая фигура, одетая во все черное. — О, привет. Что вы здесь делаете? Леоне стоял на пороге в черной толстовке на два размера больше нужного и смотрел на друзей сонными глазами. Он почти наверняка спал со вчерашнего дня, однако темные круги под глазами говорили об обратном. От прежнего вида Аббаккио остались лишь призрачные воспоминания, и все же было что-то неожиданно прекрасное в его нынешней внешности, особенно волосы, которые, как обычно, были белокурыми, но отросли практически до плеч. Когда занятия возобновятся, Леоне придется укоротить их до подбородка, но сейчас он наслаждался возможностью избегать болезненного покалывания кожи головы от парикмахерских ножниц. — Как всегда блещешь манерами, Аббаккио, — отшутился Этторе. Искренняя улыбка на его лице говорила о том, что он не имел в виду ничего плохого, однако пустое выражение лица Леоне сменилось на легкое замешательство, что Габриэле сразу заметил. — Кстати, это был сарказм, но без злого умысла. Эй, эм… а страдальческий видок тебе очень даже идет, буду честным. Впервые за много месяцев на губах Леоне проскользнуло слабое подобие улыбки. — Хах, спасибо. Так вот… что вы здесь делаете? Габриэле и Этторе понимающе посмотрели друг на друга, словно обдумали ответ еще до того, как подошли к дому Леоне. — Мы принесли тебе кое-какие… образовательные материалы. Ты не против, если мы покажем их тебе наверху? Тут пиздец как жарко. — Э, конечно, но учтите: я не убирался в комнате хрен знает сколько. И не снимаю эту одежду уже неделю… — Абба, у меня нет депрессии, но моя комната все еще похожа на говно. Нам абсолютно поебать. Леоне провел их вверх по лестнице, в первую комнату слева. Он оставил дверь слегка приоткрытой в надежде, что это позволит воздуху немного циркулировать, но характерный затхлый запах комнаты, в которой слишком долго жил неряшливый подросток, витал даже в коридоре. Аббаккио толкнул дверь. — Извините за запах. Скорее всего, вам не захочется куда-то здесь садиться. У меня даже пол немного грязный, — застенчиво признался он. — Да успокойся ты уже, все хорошо! — заверил Этторе, садясь на незаправленную кровать; Габриэле последовал его примеру. Леоне стоял у открытого окна напротив кровати, скрестив руки на груди. Оба парня осматривали со своих мест комнату с искренним любопытством и очевидным отсутствием осуждения, а на случайную кучу кружек они, вероятно, не обратили никакого внимания. Габриэле уставился на неровно повешенный плакат прямо над изголовьем кровати. Леоне крепче скрестил руки на груди. — Мне становится немного тревожно… что за хрень вы собираетесь мне показать? — Ай, блин, точно! Прости, — извинился Этторе. — Окей. Итак, во-первых, мы просто… хотели сказать, что очень сожалеем из-за случившегося с тобой в клубе. — И из-за всех отчитываний и ругательств, которые ты получил от отца, — добавил Габриэле. — Ерунда, — безжизненно ответил Леоне. — Мне сказали, что в какой-то момент у меня все равно бы случился припадок. — Что ты имеешь в виду? — недоумевал Габриэле. — У меня эпилепсия, — произнес Аббаккио с тяжелым вздохом. — Генерализованный тип, вроде. На самом деле, врачи до сих пор не уверены, какой у меня тип эпилепсии, потому что странная электрическая активность в мозгу иногда исходит то из одной доли, то отовсюду. Когда мне делали ЭЭГ, странная активность исходила отовсюду; так же, скорее всего, у меня было и в клубе. Впрочем, это уже неважно, — он пожал плечами и указал на стопку блистеров с таблетками на прикроватной тумбочке. — Теперь я принимаю лекарства. — Бля, чел… мне так жаль, — сказал Габриэле после недолгого молчания, а Этторе согласно, понимающе кивнул. Леоне слабо улыбнулся им. — По крайней мере, мне удалось сходить в гот-клуб до того, как я узнал, что мой мозг ненавидит мигающий свет, поэтому я благодарен вам. Оба парня рассмеялись в ответ, пусть и нервно; они не были уверены, имели ли право смеяться после того, как Леоне чуть не погиб, а сами они справедливо столкнулись с неистовой яростью посетителей клуба. — В любом случае… — продолжил Этторе. — Мы хотим сделать тебе кое-какой подарок, чтобы порадовать тебя, и, поверь нам, мы действительно думаем, что ты будешь в восторге. — Не будьте столь оптимистичными, — фыркнул Леоне. Этторе расстегнул молнию на рюкзаке, продемонстрировал огромный манильский конверт и протянул его Аббаккио с широкой улыбкой на лице. Глаза Леоне мгновенно расширились, когда он вытащил загадочный предмет из плотного конверта: это оказался специальный выпуск журнала «Playgirl» с его кумиром Питером Стилом на обложке. — Как это попало к вам в руки?! — Привилегии совершеннолетних, — отмахнулся Этторе. — В одном магазине продают зарубежные журналы. Там есть отдел только для взрослых, куда мы наконец-то можем зайти! — А на вас странно не смотрели? — поинтересовался Леоне, не отрывая глаз от обложки, но когда он попытался пролистать журнал, Габриэле и Этторе синхронно встали со своих мест, чтобы остановить его. — Нет! Сейчас не время его открывать. — Уверяем: тебе захочется это сделать позже. В одиночестве, — Этторе сделал особый акцент на последнем слове. — Вообще, нет, владелец магазина увидел нас, одетых во все черное, и скорее всего решил, что мы коллекционируем все подряд, если там есть что-то, связанное с Питером. — И тебе наверняка захочется держать салфетки поблизости, — добавил Габриэле. — Только не вытирайся носком или чем-то в этом роде. Леоне слегка нахмурился — он понятия не имел, для чего предназначались эти советы. Наручные часы Аббаккио просигналили о наступлении пяти часов вечера. — Вам пиздец как повезло, что мой отец еще не пришел домой. — О, мы как раз планировали визит так, чтобы не пересечься с ним, — ответил Габриэле. — Чего? — Да-да, мы попросили одну из девчонок на класс младше позвонить в полицейский участок твоего отца и спросить, как ты, потому что нам бы надрали задницы, если бы мы стали звонить сами. В любом случае, на рабочем месте его не оказалось, и коллега сказала перезвонить после обеда. Девочка позвонила и после обеда, чтобы он не заподозрил, что кто-то хочет вычислить его график работы, — гордо пояснил Габриэле. — Ага, мы заставили ее сказать, что она очень беспокоится о тебе, — посмеялся Этторе. — К слову, получилось у нее достаточно убедительно — она влюблена в тебя по уши, но мы конечно же не рассказали ей, что твое сердце занято загадочным юношей. Аббаккио снова вздохнул и прислонился к дверцам шкафа. Даже будучи ребенком он старался избегать звонков в участок своего отца, насколько это было возможно, поэтому представить, что кто-то будет звонить туда намеренно и не в смертельно опасной ситуации, было для него почти непостижимо. — И что он ответил? — Что тебе стало намного лучше и ты в полной готовности вернуться обратно в школу. Прости, чел, но для меня это звучит как полный бред, — сморщился Габриэле, рассматривая мусорное ведро, полное заметных через металлическую сетку окровавленных салфеток. Затем его взгляд снова вернулся к Леоне. — Тебе не жарко? Особенно в этой душной берлоге… Аббаккио молча смотрел в пол, инстинктивно одергивая рукава толстовки, чтобы прикрыть руки до самых кончиков длинных пальцев. — Наверное. Габриэле, казалось, был глубоко расстроен молчаливым подтверждением своей догадки о том, что делал с собой Леоне. — Береги себя, чувак, — сочувственно произнес он, положив руку ему на плечо. — Теперь оставим тебя наслаждаться журналом. — О, и пока мы не забыли, — опомнился Этторе, снимая лямки рюкзака с плеч. — Вот парочка книг на случай, если твоя мать или даже подонок-отец захотят узнать, что мы тебе такого принесли. Я спросил сестру, по каким книжкам она готовилась к la maturità, и она назвала эти. Возможно, тебе и их понравится читать. — Ну, я имею в виду, зная тебя, ты можешь начать их читать вперед журнала, — пошутил Габриэле. — Не, — с усмешкой ответил Леоне. — Плюс ко всему, я ничего не читал уже несколько месяцев. — Да ты пиздишь! — Не пизжу. Кстати, большое спасибо, что пришли ко мне. Я… как-нибудь отчитаюсь вам о журнале. Парни ушли, а Аббаккио, утомленный общением, забрался обратно в постель с журналом в руках. Он отчаянно желал поспать, хотя проснулся меньше часа назад, но, с другой стороны, ему действительно не давал покоя вопрос, почему фотографии из журнала надо было смотреть только в одиночестве. Этот журнал казался каким-то слишком особенным, чтобы так небрежно пролистывать его. Леоне нырнул рукой под кровать со стороны, которая была ближе к стене, чтобы схватить плеер «Walkman». Он выругался, пока отчаянно тянулся к нему, затем взял копию альбома Bloody Kisses из коробки под ночным столиком и натянул одеяло на голову, просто на всякий случай, если его мать (или кое-кто похуже) внезапно захочет вторгнуться в его личное пространство. Аббаккио пытался игнорировать всех остальных обнаженных мужчин, прежде чем наконец добрался до страниц с Питером. Они были совсем не важны ему, однако странное чувство пробегало по телу несмотря на то, что он видел их всего долю секунды. И он обнаружил, что странное чувство никуда не делось, когда он увидел Питера. Напротив, оно усугубилось, стало гораздо интенсивнее, но, как ни странно, ощущалось… лучше. Возможно, не запредельно здорово, но точно лучше, чем когда он пытался избегать других мужчин из журнала. На фотографиях Питер уверенно полулежал в кресле в сопровождении женщины в кружевном нижнем белье. Аббаккио бы наверняка не заметил ее, если бы не вопрос, который какое-то время крутился у него в голове и почти не производил шума до этого момента. Это было то, о чем он задумывался тихо и вскользь, стоило ему увидеть фото Питера: «Хочу ли я быть им или я хочу его?» Ответить было трудно, и ему было не у кого уточнить, можно ли хотеть и того, и другого одновременно. Странное чувство усиливалось с каждой секундой, ползло по венам, словно кто-то полил их бензином и поджег, но, опять-таки, оно трансформировалось во что-то на удивление приятное, отчасти комфортное. Леоне пытался обмануть себя, думая, что хотел по достоинству оценить каждую деталь профессиональной готической фотосессии, но на самом деле все, чего ему хотелось, — это внимательно созерцать чужой член; просто он беспокоился, что так долго фиксироваться на подобных деталях было ненормально. Вдруг он осознал необходимость избавиться от странного ощущения, поощряя, обостряя его. Оно должно было стать практически невыносимым, чтобы превратиться в блаженство, и чем невыносимее, напряженнее оно было сейчас, тем лучше будет потом. Затем он вспомнил про совет друга: держать салфетки поблизости.

***

Родители Леоне были довольны тем, что он стал чаще принимать душ, однако в то же время были сбиты с толку, поскольку его спальня по-прежнему представляла угрозу для здоровья и безопасности. Иногда такой душ случался дважды, трижды в день, но они в любом случае были рады. Когда Аббаккио вернулся обратно в школу, то шел в душ сразу после занятий и незадолго до сна, и это не считая стандартного утреннего душа. Что-то здесь было явно не так. Его отец считал, что ему не требовался предлог, чтобы ворваться в спальню Леоне, если ему это было необходимо, — он же был его отцом, в конце концов. Однако он решил, что лучший шанс проникнуть во все более скрытный ум подростка будет, когда тот в очередной раз пойдет принимать таинственный душ. К лучшему или худшему, Аббаккио никогда не брал с собой журнал в ванную. В один сентябрьский вечер Леоне вышел из ванной и мгновенно учуял возросшее напряжение в окружающей обстановке, что очень напоминало изменение атмосферного давления, и его плотность росла по мере того, как Аббаккио приближался к двери своей спальни, и достигла пика, когда он понял, что кто-то размеренно расхаживал по его комнате. Он уже был знаком с этим размеренным шагом: он следовал после того, как Леоне искусал одноклассника до такой степени, что ему потребовалось накладывать швы, он следовал после того, как Леоне разбил вазу в кабинете логопеда, он следовал после того, как Леоне выгнали с занятия по хору, потому что голос одного из хористов раздражал его, и он не понимал, почему было совершенно неуместно просить его завалить ебало. — Из-за тебя люди думают обо мне плохо, — звучала после шагов подобная реплика; отец всегда беспокоился о себе и только о себе в большинстве таких ситуаций, даже не о людях, которых Леоне поранил или оскорбил. Он просто не мог вообразить, где согрешил на этот раз. — Я знаю, что ты за дверью, трусливая баба, — услышал Аббаккио именно с того места, на котором, по предположению отца, он стоял, но его рука дрожала, и он не мог заставить себя повернуть ручку. В конце концов, он открыл дверь: любое лишнее колебание затянет этот кошмар, который вот-вот разразится, на дольше, чем это было необходимо. Отец возвышался над ним, красный от злости. — Скажи мне, откуда ты это взял, — процедил он, сжимая журнал «Playgirl» в хватке хищной птицы. — Я-я могу объяснить! — захныкал Леоне, однако у него не было ни времени, ни умения лгать, чтобы выдумать на ходу хоть какое-то убедительное объяснение. — Правда что ли? И как ты это объяснишь? — поинтересовался его отец с притворным любопытством. — Я… храню журнал для подруги! Честное слово! — Прекрасно, тогда скажешь мне, для кого именно? — потребовал он своим фирменным металлическим тоном. Леоне не знал границ лжи и был прекрасно осведомлен об этом: упоминание имени одноклассницы, которую родители гипотетически заставили выкинуть журнал с сомнительным содержанием, могло бы спасти его, но надолго ли? Отец вполне мог наведаться в гости к этой однокласснице с Леоне, держа его за шкирку, и призвать самостоятельно объясняться их обоих. Будучи копом, отцу семейства Аббаккио были известны адреса всех жителей Неаполя. Называть чье угодно имя было небезопасно, поэтому Леоне ничего не ответил. — То есть, ты не собираешься говорить мне, кому из твоих одноклассниц принадлежит журнал с тем же прекрасным молодым человеком, который висит у тебя на стене? — процедил сквозь зубы отец, указывая на постер с Type O Negative позади него. Леоне вновь не ответил. Он не особо дружил с девочками в классе, но прекрасно знал, каких действий ожидать от отца, и никому не желал попасть под его праведный гнев. Все это время Аббаккио отводил взгляд от отца, но оторвал глаза от пола, чтобы прямо, вызывающе уставиться на него. Внезапно отец прижал его к стене, железная сила его мускулистых рук укреплялась с каждым годом военной подготовки. — Ты, блять, расскажешь мне, как или почему эта пошлая грязь оказалась у тебя в спальне. — Это мне дали друзья, — смягчился он, изо всех сил стараясь говорить как можно ровнее и спокойнее. Отец сжал его плечи до такой степени, что они чуть не сломались. — Не ври мне! — выплюнул он. — У тебя нет друзей! Леоне не имел ни малейшего представления, что делать: если его отец считал, что у него даже тех двух друзей больше не было, то он мог быть относительно спокоен насчет их безопасности, но в целом это была правда. Судя по всему, отец просто хотел выбить из него признание, что журнал был его. — Хорошо, он мой. Журнал мой. Его предположение оказалось верным. Отец наклонил голову и скривил губы в манере, которая смутила Леоне: в его виде было что-то от присущей ему саркастической любезности и любознательности, но также, казалось, присутствовало подлинное, отвратительное ликование, радость от того, что он поймал своего сына на признании, что ему нравились материалы для геев, тем более, он подозревал это неизвестно сколько времени. Сочетание этого вида с бледно-голубыми глазами напоминало Леоне о волке, который вот-вот раскроет челюсти перед своей добычей. — Так это все-таки твое, finocchio , — с отвращением прорычал его отец. Аббаккио ни разу не слышал, чтобы слово «фенхель» использовалось таким образом. — Понятненько. Теперь количество мужиков на твоих стенах наконец-то имеет для меня смысл, — презрительно сказал он, выделяя слово мужиков особенно омерзительным тоном. — Н-но я просто люблю эти группы… — осмелился ответить Леоне, заикаясь. Отец сразу влепил Аббаккио пощечину такой силы, что, по ощущениям, ему чуть не вывихнуло челюсть. — Заткнись к чертовой матери! Тебе никто слова не давал! За неимением воротника футболки или рубашки, за который Леоне можно было схватить, отец держал его за шею, сдавливая многострадальную челюсть большим и указательным пальцами. — Да как ты посмел поступить так со мной! С моей репутацией! По-прежнему держа Аббаккио за плечо и шею, он ударил его коленом один, два, три, четыре, гораздо больше раз, прежде чем осознал, как сильно этим наслаждался. Леоне так много хотелось сказать. Для начала, он не думал, что кого-то бы вообще волновало, что ему нравились мужчины. Он не помнил отца как человека, который бы не был болезненно одержим своей идеальной репутацией, и эта черта оставалась неизменной с его детства. Отец намеренно никогда не отвозил и не забирал Леоне с занятий у логопеда, предпочитая вместо этого появляться только на церемониях награждения в школе или на спортивных матчах, где он знал, что сила и рост его сына делали его ценным игроком. Все было хорошо, пока Аббаккио побеждал и преуспевал, пока казался нормальным и, по возможности, зрелым и мужественным, а не был обычным странным собой. Он привык быть разочарованием семьи и потому считал, что вынужденный каминг-аут не станет чем-то новым для отца. Разве что, побьет в этот раз сильнее. — Слушай сюда, — отец тяжело дышал от гнева. — я не собираюсь принимать никаких finocchi в свою семью; ни сейчас, пока ты живешь под моей крышей, ни когда-либо еще. Я выкину это дерьмо сегодня. Он указывал на журнал, лежавший на полу. — Усек? Аббаккио кивал так долго, как мог, а рука отца все еще сжимала его горло. — А как только ты закончишь школу… Позволь мне напомнить тебе, что я ожидаю исключительно безупречных оценок… Ты поступишь в полицейскую академию. Леоне чувствовал, как будто глубоко в животе образовались камни. Он смирился с потерей журнала с любимым Питером Стилом, однако в тот момент жизни уяснил себе, каким подавленным и нежеланным себя ощущал — рядом с отцом, семьей, в школе, возможно, даже во всем городе. Он рассчитывал лишь на выпуск из школы, чтобы сбежать. Леоне перестал задумываться, стоит ли ему ужиться с перспективой работать с отцом вскоре после припадка. Он мечтал, возможно, переехать в Рим, как его сестра, и изучать там что-то вроде истории искусств или археологии, возможно, переехать еще куда-нибудь, где была достойная музыкальная консерватория и стать оперным певцом, возможно, переехать в Нидерланды и оказаться в месте, которое он будет знать достаточно хорошо, чтобы не паниковать. Это было бы достаточно ново, и он бы смог начать все заново, иметь привилегию быть каким-то неизвестным билингвом — ни кошмаром каждого детского психиатра в Неаполе, ни парнем, у которого был припадок в гот-клубе, и конечно же ни сыном офицера Аббаккио с отклонениями. Затем он вспомнил: водить он не умел. Или, по крайней мере, ему это было не положено. — Папа, — он знал, что никогда не следовало начинать предложения с «но», когда он разговаривал с отцом, — я не умею водить… Доктора сказали, что мне будет можно учиться водить через год, если у меня не будет припадков. — Ты хочешь быть частью нашей семьи или нет? — Конечно хочу! — Вот и славно, — произнес отец относительно дружелюбным тоном, который окончательно поверг Аббаккио в замешательство, и также ослабил хватку. — В таком случае это твое решение. Ты начнешь брать уроки вождения в следующем году, как только пройдет год с момента инцидента. Отец Леоне никогда не называл своими именами вещи, вызывавшие у него стыд, даже если это было то, что практически забрало жизнь его единственного сына. Аббаккио очень, очень не хотел, чтобы отец услышал его попытку противоречить ему, но его съедало изнутри тревожное опасение на пару с куда более тревожным возможным ответом на опасение. — Что случится, если у меня в этом году будет еще один припадок? — спросил он практически шепотом, словно, едва открыв рот, уже пожалел о том, что задал вопрос. Вопрос не начался с «но», однако отец Леоне все равно напрягся. — Притворишься, что его никогда не было, — прошипел он, снова сжав горло Аббаккио крепче. — Академия никогда не откажет моему сыну. Даже если ты попробуешь отчислиться, они не посмеют ослушаться моего приказа: если я говорю «ты будешь учиться», значит, ты будешь учиться. И плевал я на эту эпилепсию… Леоне не мог не возразить: его благородное сердце восторжествовало над разумом. — Но папа, — предупредил он, — это незаконно… Аббаккио получил еще одну сильную пощечину в качестве ответа. И без того озлобленные голубые глаза сощурились: отец отказывался верить, что Леоне осмелился противоречить ему. — Я могу подмять закон под себя, идиот, — огрызнулся он, пугающе близко нависая над лицом Аббаккио. Сказанное не имело никакого смысла для Леоне: разве он не должен был следовать и повиноваться закону, следить за тем, чтобы другие соблюдали его? Если и было что-то, благодаря чему Леоне мог стать хорошим копом, так это его настойчивое требование делать все в соответствии с правилами в независимости от того, были они писаными или нет; даже те произвольные правила, которые он считал такими бессмысленными, помогали миру вокруг него казаться менее хаотичным и более прозрачным. Это, а также его феноменальная память, с которой картины так легко запоминались, помогут ему пережить полицейскую академию под гнетом отца, пока он не придумает новый план побега после двадцатилетия. Конечно, его отец осознавал, что единственное условие, при котором правила будут работать, — это если каждый будет их соблюдать, особенно люди, которые обязаны подавать хороший пример обычным гражданам. — Подними это дерьмо с пола. Чтобы убедиться, что Леоне не оставит себе и клочка, отец потащил его в ванную комнату за запястье, словно намереваясь сломать его в процессе избавления от богохульной вещи, вытащил зажигалку из заднего кармана брюк и поджег журнал. Он упал в ванную, уже пылая, словно метеорит, где мог спокойно превратиться в пепел и сдержать гнев отца, способный поглотить что-либо еще в этом доме. Аббаккио наблюдал, как глянцевые края чернеют, загибаются и крошатся, понимая, что это было опустошительно, и все же, как ни странно, заплакать он не мог. Он оценивал свою собственную реакцию почти как кинокритик, наблюдая за собой одновременно снаружи и изнутри. Аббаккио часто плакал в одиночестве, но, возможно, побои, которые он только что получил, дошли до его мозга и изменили механизм, контролировавший слезные протоки, или, быть может, подумал он, слезы из него попросту выбили, ведь плакать — это удел слабаков, а его отец не позволит кому-то из них жить в его доме. Как только журнал полностью обратился в прах и был смыт струей душа в придачу, пришло время ужина. Кажется, жизнь вернулась в привычное русло, за исключением того, что актер, поразительно похожий на Леоне, ел под презрительными, разочарованными взглядами его родителей, а во взгляде отца присутствовал какой-то злобный блеск. Будь настоящий Леоне за обеденным столом, он бы расплакался, но плакать — это удел слабаков, а его отец не позволит кому-то из них жить в его доме. Возвращение в спальню стало для Аббаккио странным опытом, учитывая произошедшее. После блестящего выступления актер, притворявшийся Леоне, хотел сделать перерыв, да и уединение в четырех стенах манило поплакать, но каждый шаг, который делал отец вниз по лестнице, казался таким близким, будто он находился прямо рядом с ним, и Леоне больше не мог чувствовать, что находился хоть в какой-то безопасности, особенно из-за чертового почти бионического слуха, который был необходим аутичным людям, чтобы соответствовать другим проявлениям роботической неловкости. Затем, принимая ночную дозу «Ламотриджина», Аббаккио задумался, что случится, если он примет весь блистер, нет, всю упаковку таблеток: если одна доза снизила электрическую активность в мозгу, то целая пачка скорее всего вырубит ее напрочь, обуздает это невыносимое желание рыдать и тем самым убережет его, ведь плакать — это удел слабаков, а его отец не позволит кому-то из них жить в его доме.