***
Следующий день начался с неожиданного. Феликс, как всегда, сидел за последней партой у окна, играя в гляделки с вороной, уместившейся на злополучных проводах. Ворона выигрывала, глядя на него черными бусинами глаз, и Ликсу пришлось отвернуться, потому что в классе вдруг сделалось тихо, а потом все захохотали, как по команде. Будто в ситкоме по телевизору кто-то поднял плакат с надписью «закадровый смех». Он поднял глаза ко входу в класс, да так и обомлел. Бан Чан стоял в дверях, красный, как самый спелый в мире помидор. Позади него по привычке мялся не менее пунцовый Джисон. На их лбах были выведены слишком резкие линии, соединяющийся в мужской половой орган. — Замолкли все! — рявкнул Бан Чан, класс продолжал смеяться. — Заткнитесь, я сказал! Ликсу вспомнился всегда спокойный голос Хвана и его пронзительный взгляд. Этим двоим только и остаётся рвать глотки — без крика и кулаков никто их слушать не будет. Хвану же кричать нужды не было. Страшно было ослушаться и его шепота. Бан Чан протиснулся к своей парте, Джисон сел за ним. Они бросили на Ликса злые взгляды и уткнулись в учебники, пряча постыдные лица. В класс вошла училка по литературе, попросила всех успокоиться, открыла книгу. Полился ее монотонный, убаюкивающий голос, повествующий о Байроне, его первой любви и далеких землях прошлого. Она все ещё что-то рассказывала, когда ее глаза округлились, доходя до границ не менее круглых очков. — Бан Чан, Хан Джисон, что у вас на лицах? — в ужасе спросила она, поправляя очки. — Кто это сделал? Бан Чан сжал зубы, буркнул: — Никто. — Так, немедленно идите и смойте этот позор! Парни понурили головы. — Потом. После этого урока, — нехотя сказал Чан, Джисон добавил: — Не обращайте внимания, пожалуйста. — Как это? — покраснела училка. — Вы собираетесь сидеть так весь урок?! — Да, — снова буркнул Бан Чан. Все захохотали. — Нет, ну что это такое! — всплеснула руками она и пошла говорить что-то о моральных нормах, аморальных детях и их тяги к живописи. Ликс с наслаждением глядел на парней, подперев рукой щеку. Те то краснели, то зеленели в такт словам учительнице, а она продолжала твердить что-то умное, пока не выдохлась. Потом прозвенел звонок, и парни наперегонки рванули к умывальникам. На следующем уроке Бан Чан с чистым, но красным лбом толкнул Феликса в коридор, в котором стоял Джисон. — Ты опять Хвану нажаловался? — процедил он. Феликс сложил руки на груди. — Вы меня все достали до ручки. Втроём. Отвалите от меня уже, не до вас сейчас! — Я не понял, ты в его лице папика нашел, что ли? — напирал Чан, а Джисон, напав сзади, вывернул Ликсу руки. — Откуда ты взялся вообще, лох белобрысый? — Из вашего класса! — шикнул Феликс, пытаясь вырваться из хватки. — Никому я не жаловался! Просто сказал, что вы меня все задолбали! — Просто сказал… — передразнил его Джисон. — А этот ублюдок ненормальный нас утром подкараулил и хуи на лбах нарисовал! Ещё и сказал весь первый урок так сидеть и не рыпаться! Ликс хотел сказать, что так им и надо. Нечего херней страдать, не маленькие уже. Но вместо этого согнулся пополам от боли в руках. Почему он вообще должен страдать от их разборок? Как его занесло встать между ними? Все годы жизни в школе он проводил спокойно, никого не трогая, никуда не вмешиваясь, занимаясь учебой и стрельбой из лука. Он был доволен своим социальным положением, комфортно серым, безопасным, пушистым и теплым, как зимнее одеяло. И вот — пожалуйста. Он стоит под лестницей школы, два отбитых одноклассника выворачивают ему руки за то, к чему он вообще не имеет отношения. Снова прозвенел звонок, и в голове Ликса словно ударили в гонг. Он хотел обратно! Обратно в теплое одеяло, в комфорт и спокойствие! Хватит с него. Он вдруг подпрыгнул, остервенело брыкаясь ногами и локтями, кусая Джисона в плечо, больно вонзая зубы в кожу. Одноклассник заорал, выпустил его руки, и Ликс повернулся к Бан Чану. А потом со всей силы ударил его лбом в нос, хватая ответный смазанный удар в щеку. — Драка! — заорала появившаяся в дверях младшеклассница, широко открывая беззубый рот. — Мальчики дерутся!!! Ликс ее будто не слышал. Он продолжал пихаться и бить, куда придется, то и дело натыкаясь локтями на что-то мягкое. Перед глазами трещали и лопались искры, словно маленькие фейерверки, и пространство плыло мыльными разводами, кружилось, скакало, рвалось в такт ударам сердца. Это продолжалось до тех пор, пока кто-то более сильный не оттащил его за руки. В мыльных разводах реальности замелькали люди, загудели голоса, в носу что-то захлюпало… Феликс пришел в себя в учительской, пахнущей столовским обедом и чернилами, неожиданно для самого себя. Открыл глаза и сразу закашлялся, сплевывая в салфетку кровь. — Мать в школу! Отца в школу! Исключение! — орала математичка, физрук выговаривал что-то в стороне Чану. Джисон потирал укушенное плечо, приложив ко лбу бутылку холодной воды. И вишенкой на торте в этом переполохе оказался Хван. Он безучастно писал что-то на листке за соседним столом рядом с училкой по литературе. Ликс услышал их спокойный диалог, будто все, что происходило вблизи, их совершенно не касалось. — Ты опять взял Джером К. Джерома? «Трое в лодке, не считая собаки»? Хороший выбор. — Да, спасибо. — Книга нравится? — Нормальная. — А чем нравится? — Юмором. — Правда? Он там достаточно своеобразный, но я очень рада. — Ага, думаю, я люблю все своеобразное. Как углы, знаете. Которые больше девяносто градусов… Ликс смутился, отворачиваясь, пойманный взглядом Хвана. Тот смотрел по обыкновению серьезно, снова дернул ртом и снова непонятно зачем — то ли выражал отвращение, то ли смеялся… — Феликс, — обратила на него внимание завуч и присела рядом. — Расскажи, пожалуйста, что случилось. Пришлось отвлечься. Ликс вздохнул, раздербанил салфетку, скатал из нее два кругляшка и заткнул кровоточащие ноздри. Начал гнусаво: — Вы только тренеру не говорите. Я сам расскажу… Потом была рутина: написание объяснительной, обещание больше не участвовать в драках, как будто туда по почте заранее высылают приглашения, а ты можешь отказаться, если не хочешь. Бесконечные клятвы, снова извинения, пожимание рук присмиревшим Бан Чану и Хан Джисону. Отпустили его ровно тогда, когда в учительскую зашел тренер. Ликс сжался, чувствуя себя нашкодившим щенком, которого хозяева застали врасплох над перевернутым цветочным горшком. Но тренер ничего не сказал, только поставил его рюкзак и чехол со стрелами рядом и кивнул головой, забирая его на тренировку. — А я все думал, когда ты влезешь в драку, — по пути сказал он. Ликс буркнул: — Я случайно. Больше не буду. Тренер снова кивнул, но по его лицу было понятно, что в это он верил мало. А потом он стрелял, представляя вместо мишени то лицо Бан Чана, то Хана Джисона, то Хвана Хёнджина, которому все сходило с рук так легко, что хотелось выть от несправедливости. Учителя держали его на особом счету, будто туза в колоде шестерок, троек и единиц. Он никогда не попадался с поличным, редко появлялся в школе, держался особняком, но это не мешало ему сконцентрировать на себе все сплетни школы, одна другой удивительней. Воистину, люди будто слеплены из разного теста. Большинство — из обычного дрожжевого, они мягкие, обыкновенные. Кто-то — из слоеного, те потверже, но и их можно сломать. А кто-то сделан из камня. Ими и гвозди забивать можно, ничто их не берет. Ликс открыл шкафчик, снимая с себя форму. Тренер провел для него личную тренировку, так больше и не вернувшись к теме прогулов и драки, за что Феликс был ему благодарен, чувствуя себя при этом ужасно виновато. Лучше бы, конечно, тренер его отругал — так было бы проще, чем терпеть его спокойный взгляд и просто целиться в мишень, будто ничего и не было. Он натянул на себя школьную форму, накинул рюкзак, чехол и уставился на абсолютно пустой шкафчик. Потом перевел взгляд на свои кроссовки и снова на пустой шкафчик. Он все ещё был пуст, даже когда Ликс пошарил там рукой, тупо рассматривая его. Многострадальные кеды пропали, испарились в воздухе, канули в лету. Почесав затылок, Феликс воспроизвел в памяти события насыщенного дня, точно вспомнив, как шагал в них утром по теплым весенним лужам. Он нахмурился, чувствуя, как кружится голова. Может ли такое быть, что он сошел с ума? И нет никаких кед, нет Хвана Хёнджина, нет школы, лука и стрел, запекшейся крови в его носу, нет его самого? Он повернулся к окну, устало садясь на скамейку в раздевалке. Рюкзак сползал с плеч, голова была пустой, как и его шкафчик, а Ликс молча смотрел в окно на унылый пейзаж школьного двора, за которым на длинных проводах неторопливо раскачивались его старые кеды. Сюрреализм происходящего нисколько не удивил его. Ликс шмыгнул носом и потер его, на пальцах осталась свежая кровь. Нервы натянулись, как провода за окном, треща электрическими разрядами, а потом внутреннюю электростанцию вырубило от перенапряжения, и сразу стало тихо и спокойно, как на кладбище. Он поднялся, неспешно поправил рюкзак и вышел во двор. Вечер ложился на улицы города тяжело и нехотя, словно его заставляли невидимые силы. Воздух нес прохладу, горьковатую от привкуса распускающихся цветов, и вокруг не было ни души. Стайки школьников разбрелись подальше от нелюбимых ворот, только птицы, путаясь в крышах домов, фонарных столбах и бесконечных проводах, летели, низко пригибаясь земле. Ликс поднял голову и уставился на кеды, не зная, смеяться ему или плакать. Он не хотел думать, кто и с какой целью мог снова закинуть их туда. Скорее всего, это выходка Бан Чана и Хан Джисона, хотя тяжело было представить, что им хватило бы смелости провернуть такое после знатного нагоняя от учителей. — И что мне с вами делать? — спросил он раскачивающиеся кеды, но те уперто хранили молчание. Ему вдруг почудилось, что кеды сами улетели на провода, потому что им там понравилось. Они расправили шнурки, как птицы — крылья, и кинулись на свободу, потертые и грязные. Возможно, они чуяли, что это их последняя весна, и новую они попросту не переживут, встретив ее на помойке, среди банановых кожурок, старых журналов и поломанных детских игрушек. Нет, снимать их нельзя. Было бы очень жестоко лишить их единственной возможности увидеть небо. Оно, конечно, не южное — далекое, беззвездное и туманное, но им, всю свою жизнь видящим лишь грязные уличные дороги, лужи и пыль, оно должно казаться прекрасным. Решение принялось само собой, и Ликс уже собрался идти к автобусной остановке, когда почувствовал совсем рядом едкий сигаретный дым. Ветер нес дым к его носу, к ноздрям, втягивающим сочащуюся на губы кровь. — Доставать не будешь? — спросил Хван, сжимая в тонких пальцах сигарету. — Нет, — ответил Феликс, нисколько не удивившись его присутствию, и вслед за Хваном задрал голову к проводам. — Почему? — А почему обязательно надо достать? — спросил его Феликс, будто все было очевидно и без объяснений. — Почему кеды обязательно должны быть на ногах, шапка на голове, а луна на небе? Разве им не может надоесть: дождю лить капли, солнцу светить, чайнику — греть воду? Хван помолчал, затянувшись сигаретой. Потом спросил как всегда серьезно, словно всё понимал: — А кедам — ходить по лужам? Ликс перевел на него взгляд, кивнул. Хван щурил неприятные черные глаза, рассматривая его. — Тогда действительно оставь, — сказал он уверенно, и эта уверенность передалась и Ликсу. Он взглянул на кеды ещё раз и сжал лямки рюкзака. Они с Хваном, не сговариваясь, развернулись к автобусной остановке и молча пошли рядом. Хван курил, выпуская в сумерки дым, и думал о чем-то своем, а Ликс шел, пиная мелкие камни под ногами. Иногда камни откатывались к Хвану, и тогда он подходил ближе, чтобы снова пнуть их, и в эти моменты их плечи касались друг друга легко и обыкновенно, без всякой неловкости или дискомфорта, словно их плечам было заранее известно, что рано или поздно они будут идти рядом, и Ликс будет пинать камни, а Хван — курить. В траве стрекотали цикады, полумесяц цеплял хвостом пугливые облака, и Хван шел рядом с ним, ни о чем не спрашивая и ничего не говоря. Но Ликс ещё ни с кем не чувствовал себя так спокойно.***
Так и прошли две недели, наполненные весенней мелодичностью звуков, шумели друг за другом, накладывались воспоминаниями в голове, и Ликс сам не заметил, как вечерние прогулки с Хваном стали для него привычкой. Хван ждал его после тренировок западнее школьных ворот, а вкусившие свободу старые кеды на проводах сами собой стали их местом встречи. Конечно, могло быть и так, что Хван его и не ждал вовсе — он просто курил, думая о своем, смотрел то вверх на кеды, то куда-то вдаль. Ликс, несясь к нему с тренировок, старался смотреть туда же. Казалось, Хван всегда видит что-то очень важное, какой-то секрет, доступный немногим, и важно было смотреть на него вместе с ним. Потом они шли к остановке. Обычно молчали, потому что говорить было необязательно. Ликс пинал камни, Хван выкуривал ровно две сигареты, а затем они садились на автобусы и ехали в разные стороны, кивнув друг другу на прощание. Когда тренировок по стрельбе не было, Хван чаще всего в школе не появлялся. Ликс посчитал бы это странным, если дело касалось бы кого-то другого, но это был Хван Хёнджин, и с ним было либо вот так, либо никак иначе. Его нужно было принимать, как принимают снег зимой или радугу после дождя. Он был таким и другим быть не мог. Ликс не давал их общению ясного определения. Их вечерние прогулки вообще сложно было назвать общением, тем более дружбой. Но по какой-то неясной, странной причине заканчивать он их не хотел. В среду они встретились как обычно, после тренировки, и Ликс набрался храбрости, сам не понимая, зачем идет топиться в это болото, скрытое в глазах Хвана. — Я прошел, — нарушил он хрупкое молчание между ними и тут же испугался: а вдруг Хван не захочет с ним разговаривать? — В пятницу городской турнир, так что вечером мы не сможем встретиться. Но Хван не ушел, не взбесился и не послал его. Он будто вовсе не обратил на реплику внимания, выпуская пышное облако дыма из легких. Склонил голову, то ли в знак согласия, то ли вообще отвечая своим же мыслям. Ликс шел рядом, разглядывая в лужах первых головастиков, и вдруг сказал: — Придешь на турнир? — потом поймал косой взгляд Хвана и уточнил: — Ну, после него можем пойти домой вместе. Он до восьми всего. — А ты хочешь, чтобы я пришел? — снова затянувшись сигаретой, спросил Хван, и Ликс дернулся от неожиданного вопроса, повисшего в воздухе, необъяснимо волнительного и тяжелого. — Да, — ответил он, голос звучал хрипло. — Хочу. Хван кивнул и снова замолчал, заставляя Ликса теряться в догадках о смысле этого короткого кивка. Каждый раз Ликсу казалось, что вот сейчас он точно поймёт его, найдёт заветный ключ, и все сразу встанет на свои места. Но Хвана невозможно было разгадать до конца, нельзя было сказать, что творится у него в голове или угадать, какую эмоцию он испытывает. К нему сложно было относиться равнодушно: его можно было ненавидеть, как мышь ненавидит кошку, или завороженно интересоваться, наблюдая за ним с безмятежностью мартышки, к которой ползет удав. И все же Феликс не жаловался. Он плыл по течению со смирением Будды, предполагая, что в конце его не ждёт никакой награды. Ему нравились их прогулки, нравились свои кеды на проводах, молчание между ними двумя, теплые весенние вечера, извечно хмурое лицо Хвана, его колкие глаза, сжатые в полоску губы, нравилось то, как он держит сигарету, и то, как его фигуру подсвечивают фонари, когда Ликс смотрит на него из окна раздевалки. Все труднее было дать этому определение и все труднее было от этого отказаться. Ликс путался. Ликс утопал в этом черном гудроне, подернутом пленкой, потому что шагнул в него первым.***
Пятница раздувалась от напряженной тишины, врастала под кожу колючими иглами волнения. Ликс стоял у мишени, сдерживая напор в руках. Он хотел выиграть, но почему-то сейчас победа казалась второстепенной, словно кто-то задернул ее плотной шторой от его внимания. Он прицелился. Впереди его ждали несколько выстрелов, которые нужно было сделать на спокойную голову, но мысли гнездились в нем, пища птичьими голосами. Он хотел отвести взгляд и отыскать среди всех Хвана, но сделать это было невозможно — нужно было смотреть только на мишень. В тишине прозвучало несколько свистящих звуков, послышались удары. Ликс представил перед собой Хвана, свое спокойствие рядом с ним. Дым сигареты, звезды на кедах, изгибы вен на его руках, камни под их ногами, кромку чернильного неба. И ровно выдохнул, выпуская последние стрелы. Всё, можно было дышать. Диктор озвучивал первичные результаты. После Ликс вбежал в раздевалку со стадиона, бросаясь на тренера. — Ну как, мы прошли? — спросил он единственное и лишь потом заметил сидящего в углу раздевалки Хвана. Он курил в открытую форточку, кивнув в знак приветствия. — Ждём всех результатов, — тренер похлопал Ликса по плечу, и со сжатой в уголке его рта сигареты посыпался пепел. — Ты молодец. Хёнджин-а, налей ему воды. Хван поднялся, кидая бычок в окно. Достал из спортивной сумки у ног бутылку минералки и протянул Ликсу. — Вы хорошо знакомы? — сделав пару глотков, спросил Феликс сразу обоих. Тренер прокашлялся, глянул искоса и кивнул. — Хёнджин – мой сын. Горлышко бутылки замерло у губ Феликса. — Что? — переспросил он тихо. — Как это? Но у вас разные фамилии… — Он мой отчим, — вместо тренера ответил Хван, тон его был ледяным. Ликс почувствовал себя так, будто открывает шкатулку Пандоры, но отступать было поздно. Пахло сигаретами и каким-то неясным предвкушением чего-то страшного, во что верить не хотелось. За окнами раздались радостные крики — диктор отсчитывал баллы. — Но ведь вы не женаты, — он снова повернулся к тренеру. — И у вас нет детей. — Моя мать умерла, — отрезал Хван, поднимаясь в полный рост, и вырвал у него из рук бутылку. Глаза, черные, как застарелая копоть на крышах домов, смотрели на него с вызовом. — Давно. Ликс опустился на скамейку. Вновь послышался голос тренера, гулкий и чужой, словно проходящий через длинные ржавые трубы и лишь затем достигающий его слуха: — Я попросил Хёнджина приглядеть за тобой, сколько он сможет, пока вся эта история с теми парнями не уляжется. Тебе нужно было готовиться к турниру, а не тратить силы на драки… — он задумчиво пожевал сигарету и затушил ее в пепельнице. — Под мою ответственность вашу драку замяли, но те парни так просто бы не отвязались от тебя… Ликс пошатнулся и, наверное, упал бы, если бы ладонь не нащупала деревянную доску скамейки. Все вставало на свои места, как пазлы в картине, которую ты никак не мог собрать до конца. И вот она, наконец, собралась. Но результатом ты недоволен, потому что ожидал другого. Пол поплыл перед глазами Ликса, мокрый от следов их ботинок, смешавшихся с сигаретным пеплом. Голова тяжело гудела, как шарик, до отказа наполненный гелием. — А кеды? — спросил он, глядя на Хвана, застывшего в дверях. — Кеды ты повесил? Во второй раз. Тренер открыл окно, впуская внутрь крики людей, запах скорого дождя и разлитой кем-то колы. Ликсу казалось, что сейчас Хван соврет. Придумает что-то, чтобы снова накинуть на них тонкое покрывало тайны, объединяющее их обоих. Чтобы вечерами снова ждать его под висящими на проводах кедами. Но Хван был сделан не из мягкого теста, он весь состоял из сплошных углов, острых, как бритвенные лезвия. Наткнешься — уползешь в ссадинах. Он не врал ни себе, ни кому-либо другому. В этом просто не было смысла. — Я, — просто сказал он, но отвернулся, не стал смотреть в упор. — А как тебя ещё было выманить? Знал, что ты пойдешь искать к проводам. На стадионе снова зааплодировали. Тренер обернулся к ним. — Прошли! — взволнованно произнес он, дрожащими руками ища в карманах спортивных штанов зажигалку. — В июне летим в Сеул, Феликс! Ликс встал, хватая свою сумку. Перед тем, как выйти, он поклонился тренеру, игнорируя взгляд Хвана, направленный на него. Ничто сейчас не имело смысла, ничто не способно было сделать его счастливым в эту минуту. Он хотел бы сказать многое. Что мишень при стрельбе похожа на инопланетные круги на полях, что кедам будет холодно, потому что скоро пойдут дожди, что он думал о нем, когда целился и стрелял, что ему нравятся их прогулки, что он привык к запаху табака, к его тяжелому взгляду, к его странной улыбке. Что он хотел бы узнать Хвана лучше. Но реальность лопнула большим мыльным пузырем, оставляя после себя острый запах разочарования, липкого и глубокого, как нефтяные кляксы в глазах Хвана Хёнджина.