***
Бои, марш-бросок, опять бои, канонады, перестрелки среди развалин и… горячая пуля стремительно дырявит тело. Потом твоё существование балансирует на кончике скальпеля хирурга полкового госпиталя, куда тебя с простреленной грудью, всё же донесли на себе два потрёпанных войной санитара. Капельницы, камфора, спирт, лохматая марля, кровавые бинты. Распахиваешь потяжелевшие веки и видишь, что над тобой больше не гудят самолёты, слышишь, что слева не строчит пулемёт, а справа не корчится и не вопит в небо от боли с разорванным от осколка животом твой товарищ, он не умоляет пристрелить его, а впереди нет сотен дул винтовок и автоматов немцев. Тишина. Спокойствие. Тент госпитальной палатки. Рокотов, от оглушающей его тишины, испуганно обернулся, даже попытался поднятся. Лишь только холодная рука медсестры, коснувшаяся горячего лба, успокоила и окончательно убедила — он в госпитале. Иван рухнул на мягкий матрас, утопил болевшую голову в мягчайшем пере подушки и вновь забылся. Теперь уже от спокойствия. Оправившись от ранения, искупивший вину кровь боец ОШСБ майор Иван Григорьевич Рокотов ехал вместе с другими, такимм же как он, искупившими вину (или «вину») офицерами, ехал в армейский отдел кадров по пыльным одесским дорогам. «Додж», в глубине которого он сидел, пропускал мелкие ямки, но словно специально собирал большие выбоины. В кузове постоянно толкались сидящие плечом к плечу мужчины. Рокотов мало следил за дорогой, он больше был в своих мыслях. Краем глаза он успел приметить большую чёрную немецкую легковушку, которая катила по пустынной дороге. «Надо же, штабная, а в одиночку едет по этой глуши… Либо шофёр заблудился, либо… Либо это кто-то из начальства специально окольными путями едет» — подумалось Рокотову глядя вслед стремительно удалающейся машине. День ожидания, получение документов. Отделом кадров армии майор Рокотов был распределён… Нет, не в военную прокуратуру этой же армии, или одной из подчинённых дивизии, как и ждал Иван. Теперь Рокотов командир батальона в одном из полков. В середине апреля 1944 года Иван Григорьевич принял командование и на ходу учился быть комбатом. Учился пока дивизия не вела активных боёв, а стояла на отдыхе в тылу.***
Поиск и поимка вражеских агентов в Одессе не растянулась, уже через две недели, после прибытия Елагиной и Звягинова в город был арестован один, а потом ликвидирован и второй агент Абвера. Найдены были Светланой Петровной и искомые архивы. Только не совсем там, где их искали и не совсем у того. Оказалось, тот, кто был готов так любезно помогать им, был теснее всех связан с врагом. Это чуть было всё и не погубило. Руководство, что прокурорское, что контрразведки осталось очень довольно итогами операции. Звягинов, успевший порядком надоесть за эти недели Елагиной своими практически постоянными аккуратными, но весьма навязчивыми, намёками на встречи в нерабочее время, к её радости первым убыл в Москву. Света готова поклясться — ей даже легче стало дышаться после того, как машина с капитаном выехала со двора одесской прокуратуры. А вот её саму неожиданно оставили при прокуратуре 4-го Украинского фронта не так давно освободившего Одессу. Теперь уже «усиление военной прокуратуры» не было прикрытием, а было официальной мотивировкой приказа о назначении её в должности фронтового прокурора. Собственно, именно в Одессе Елагина пока и жила. После службы она в одиночестве прогуливалась по тихому галичному берегу моря. Оно вздымалось, колыхалось, бросалось под ноги шапками белой пены, шумно разбиваясь о россыпь гладких камней. Эти же камешки шуршали и под каблуками офицерских сапог Елагиной. Пройдя ещё сколько-то метров, она остановилась и подставила лицо ветру, стала вглядываясь в даль волн. Чайки вились у самой воды, кричали. А Света стояла одна и просто смотрела и слушала их тоскливые крики. Чайки, чайки, вольные птицы… Стемнело. Поднявшись по узкой тропке обратно к машине, Светлана Петровна попросила ожидавшего её здесь всё это время Федоренко, отвезти обратно туда, где было помещение, что она по привычке называла домом. Электрического света тут не было, только лампы, пронзительно пахнущие керосином. Лучи от них разползлись пауками по стенам. Света села на кровать и устало стянула с себя сапоги, бросив рядом. Она сидела и молча глядела в одну точку напротив себя. Опять тоскливо. И невыносимо одиноко. Не было рядом того, кому в такой вечер, когда с ног валит ужасная усталость, можно на плечо сложить голову и уже это успокоило бы, уже от одного этого стало бы намного легче. Света давно научилась жить с тоской по пропавшему три года назад Ване. Хотя, жизнью это всё было очень сложно назвать. Но ведь война это тоже такая жизнь. Особая. Здесь день за год, а год — за десять лет. В свои чуть за тридцать, Света ощущала себя куда-то ближе к сорока пяти. Тоска, чувство какой-то потерянности в этом мире, понимание, что разлука с самым дорогим человеком скорее всего уже навсегда — вот что скрывалось за внешне холодной, бесчувственной, даже равнодушной Елагиной. Вот, что так стремительно состарило её душу и казалось, даже внешность. Прежде часто писавший (и тем самым поддерживающий) ей Коля тоже давно молчал. От этого Света всё чаще ощущала себя абсолютно одинокой, покинутой всеми и брошенной в пасть беспощадной реальности. Ночами, укутавшись в одеяло, ей перед сном мечталось лишь об одном — её обнимает и прижимает к себе Ваня, он целует и тихо шепчет на ухо, что всё обязательно будет хорошо. А она будет долго ему рассказывать, как хочет дом, семью и уют. Хочет всё это именно с ним, со своим мужем, со своим Ваней, с мужчиной, которым равных нет и никогда не будет. Вспоминая прожитое, Света из раза в раз безумно тосковала по себе из лета сорок первого, где она не знала ещё всего того горя и боли, что познала после того, как война разлучила их. Она тосковала по тем дням, где были надежды на скорый конец всего этого кошмара, где была вера в счастливое будущее. Об этом и многом другом, что переполняло мысли и душу, она писала Ване в письмах, что были в никуда — они просто копились в столе и кочевали вместе с ней в ридикюле. Но после очередного свёрнутого треугольником листа, исписанного почти со всех сторон, ей становилось чуточку легче. Ведь даже такой разговор без ответов от любимого человека был куда лучше, чем абсолютное трёхлетнее молчание.***
Мужчина средних лет, с узкими лейтенантскими погонами военюриста на плечах, прошел в небольшой дом. У самого входа висела простая табличка «Военная прокуратура». — Виталий Маркович, — обратился вошедший лейтенант к сидящему в углу комнаты капитану, — из отдела кадров армии, только что пришло. — мужчина передал свеже отпечатанный лист. — Спасибо. — забрал бумагу капитан. Лейтенант вышел, а прокурор принялся вникать в текст. В кратчайший срок требовали найти среди личного состава всей дивизии офицеров с опытом работы в следствии, в прокуратуре. Капитан ещё раз прочёл требование, поправив на носу тонкую оправу круглых очков и после вновь вызвал лейтенанта. Быстро набросав черновик своих распоряжений, капитан стал надиктовывать сообщения уже в полки дивизии, чтобы перед тем, как он туда приедет, местное начальство провело некоторую работу. Вечером связные заспешили в разные концы от военной прокуратуры, чтобы уже утром началась работа.***
Приземистый домик, две комнаты и в обеих — куча разных вещей, какие-то ящики, стоящие друг на друге, на гвоздях повисли наши и трофейные автоматы, под ними — болтались пропахшие дымом костров и пожарищ шинели. Под потолком клубился сизый махорочный дым. У небольшого стола, накрытым вместо скатерти бумагой карт, собрались офицеры. Рокотов склонившись над картами, периодически что-то там намечая, слушал доклады командиров рот, как те подготовили позиции своих подразделений, постоянно спрашивал, что требуется личному составу, какого вооружение не хватает. Иван Григорьевич стремился как можно лучше обустроить хозяйство батальона. Пока это удавалось. В разгар совещания в дом вошла молодая девушка, с почти мальчишеской стрижкой светло-русых волос. — Товарищ майор, срочно, от комполка. — протянула Рокотову небольшой листок связистка, голосок её был звонкий, высокий, от чего пара стоящих рядом с Иваном лейтенантов сразу улыбнулись. Иван взял лист, прочёл, расписался в получении приказа и сообщил, стоявшим в ожидании лейтенантам и капитанам, что совещание на сегодня окончено. Домик быстро опустел, а Иван глядя в осколок зеркала, причесался, застегнул ворот гимнастерки, поправил ремни, вышел. Заведя стоящий во дворе домика, мотоцикл, Рокотов заспешил к штабу полка, куда его так срочно вызвал подполковник. Жара, пыль из-под колес, навстречу — только неторопливые скрипучие телеги тыловиков. Вскоре треск мотора мотоцикла заглох у большого дома посреди села, где расположился штаб полка. Рокотов, привычным движением придерживая за спиной полевую сумку, взбежал по крутой лестнице крыльца, прошёлся по небольшой деревянной трассе и зашёл внутрь. — Здравия желаю, товарищ подполковник! — поприветствовал Рокотов стоящего у окна высокого, весьма крепко сложенного и на вид ровесника самого Ивана подполковника. На столе у подполковника была аккуратная прямоугольная табличка, где алыми чернилами изящно было выведено: «Командир <…> полка подполковник Сизых Василий Тимофеевич». Комполка, по меткому наблюдению Рокотова, отличался действительно пролетарской простотой — где-бы ни был он, на нём сидела обычная гимнастерка, вместо положенного по должности и званию кителя. — А, Иван! — обернулся подполковник с добродушной улыбкой и стряхнув в раскрытое окно пепел из трубки, — Ну проходи, присаживайся, дело есть важное. — указал подполковник на табурет напротив своего стола. Рокотов, сняв фуражку, присел. Занял своё место и подполковник, спрятав трубку в карман брюк. — Тут наши кадровики прокуроров бывших по всей дивизии ищут, прокуратуре армейской и фронтовой кадры новые требуются. А ты, насколько я знаю, как раз такой — из бывших… — подполковник заглянул в бумагу слева от себя и прочитал неожиданно забытое им слово оттуда, — из прокурорско-следственных работников, вот. — Так точно. — кивнул Рокотов. — Был военным следователем Юго-западного фронта, военюрист второго ранга… Ну майор юстиции по теперешнему. — Это понятно… Но, Иван, это ты так мне говоришь, а я тебе на слово верю. Но вот прокурор дивизии будет с меня бумажку требовать, что ты следователь. Поэтому, у меня вопрос к тебе такой — кто подтвердит твои слова? — Москва, — тут же ответил Иван, — запросите Главную Военную Прокуратуру. Там всё должно быть. — А ещё кто? — откинувшись на спинку стула спрашивал подполковник. — Можете запросить товарищей Мирского Николая Трофимовича и Светлану Петровну Елагину. Я работал с ними, товарищ Мирский был моим начальником, а товарищ Елагина была в моём подчинении. Подполковник крутил в руке карандаш, о чём-то думал, оглядывая Рокотова, а потом вынул из ящика несколько листов бумаги, протянул перо, чернильницу и сказал: — Так, ладно, пиши пока свою автобиографию, кратенько только. Вижу я, что не врёшь, так что документы на тебя подам. А там проверкой пусть прокурор занимается. Мне другого головняка хватает. Пиши. — Сизых протянул ближе к Рокотову листок. И Иван принялся, как и требовалось, кратко излагать на бумаге обстоятельств своей уже весьма долгой и непростой жизни. И пока он вспоминал всё и пытался уложить это в пару слов, в голове проносились такие широкие картины детства, юности и зрелости, которые не припоминал с момента тех событий. Через полчаса сдав командиру лист с биографией и услышав от подполковника, что как нужен будет, вызовут, а сейчас обратно в батальон, Рокотов вышел на улицу. Всё ещё очень жарко, даже птицы практически не пели в редко стоящих по селу деревьях. Белая ткань воротника впитывала в себя всё больше пота, проступающего на шее. Рокотов огляделся — по двору ходили солдаты, носили ящики, мешки, катали бочки, постоянно звучали какие-то команды, иногда вперемешку с площадной бранью. Иван достал из кармана пачку сигарет и присев на мотоцикл закурил. В душе зашевелилось подзабытое чувство надежды. Надежда на то, что он может оказаться там, где должен быть — на службе по специальности. Он жаждал это всё то время, как попал в фильтрационный лагерь. Рука об руку с этим ощущением шла мысль о встрече с как прежде горячо любимой женой Светой. За время войны Иван безумно заскучал по ней, истосковался по дорогому человеку. Он часто вспоминал её ночами в лесу, будучи в партизанах, вспоминал в бараке лагеря, вспоминал в минуты перед боем, вспоминал в госпитальной палате. Наверное, не было такого дня, когда бы он не вспомнил о Свете, не потревожился за неё — как она там поживает, так далеко от него. И вот, кажется скоро этой безвестности придёт конец. Скурив очередную сигарету и затушив её сапогом в песке, Рокотов с силой дёрнул стартёр мотоцикла и он затарахтел, пуская позади себя сизый выхлоп. Иван крепче взялся за ручки руля и, выкрутив газ по сильнее, поехал обратно в свой батальон. Ведь несмотря на то, что Рокотов не там, где должен быть, он со всей серьёзность принял свою должность. И это теперь действительно его батальон, его солдаты и он отвечает за них. И будет отвечать за них всё то время, пока он командир этого батальона.***
Два дня Рокотов ничем иным, кроме наведением порядка в подразделении не занимался. К тому же, полк вывели к передовой, отдых закончился. К полудню третьего дня, в разгар поездок по позициям, Ивана вновь вызвали, но на этот раз требовал явиться не подполковник Сизых, а дивизионный прокурор капитан Гланц. Вскоре Рокотов прибыл в расположение дивизии, отыскал дом, где расположили дивизионную прокуратуру и, заглушив мотоцикл, прошёл за дверь, рядом с которой висела табличка «Военная прокуратура». Капитан Гланц, встретивший Рокотова, представлял из себя достаточно щуплого человека, с очками, тонкими пальцами и орлиным носом. Из-под высокого лба проглядывали маленькие тёмные и проницательные глаза. Когда Рокотов вошёл, капитан как раз изучал личное дело Ивана Григорьевича. Гланц пригласил Рокотова сесть. Иван пробежался взглядом вокруг себя — сразу же увидел знакомые формы бумаг стопкой на одном краю стола, папки, бланки протоколов на другом. В шкафу позади прокурора виднелись потрёпанные кодексы, уставы, положения. А около капитана лежал свежий номер журнала «Военный юрист». С каким удовольствием Иван сейчас бы его прочёл! Ведь столько важного упустил в эти три года. — Василий Тимофеевич мне передал все материалы по вам, — начал капитан, сложив руки поверх тоненькой папки, — и передал ваши слова о том, кто может подтвердить вашу прежнюю должность. Запрос по вам в Москву сегодня уже ушёл и этого бы и хватило, если бы не то обстоятельство, что прибыли вы, Иван Григорьевич, к нам из ОШСБ. Рокотов теперь начинал волноваться, чувство, что он на равных с этим капитаном улетучилось, всё сильнее казалось, что он вновь на допросе. Гланц тем же неспешным, ровным и спокойным голосом продолжал: — Я просмотрел материалы по вам, там всё в порядке, даже справка из Главной Военной прокуратуры имеется, старая уже правда. Но всё же для надёжности решил запросить подтверждение и от указанных вами товарищей Мирского и Елагиной. Вы можете только уточнить в каких они званиях и где служат? — Товарищ капитан… — начал было Рокотов, но Гланц вежливо перебил его: — Виталий Маркович. Можете так. — Хорошо, Виталий Маркович. — хотя такая неожиданная просьба прокурора в таком обращении к нему весьма удивила Ивана, — Я в последний раз видел их в конце октября сорок первого при отходе из Харькова. Тогда Николай Трофимович был в звании бригвоенюриста, а Светлана Петровна — военюрист. В каких они званиях сейчас и где служат — не знаю… Могу только предположить, что товарищ Мирский за это время стал полковником или выше. А Светлана Петровна… Может быть капитан. Или даже майор. Гланц записал это у себя. — Что ж, Иван Григорьевич, я вас понял, запрошу всё. А пока будут идти подтверждения от указанных вами коллег, вы не будет откомандированы в расположение штаба армии для перевода в военную прокуратуру, как этого требуется, а будете так же исполнять обязанности комбата. Как придут, я вас сразу же вызову. — Гланц убрал папку дела Ивана в ящик стола, а после поднялся и протянул руку Рокотову со словами, — А вообще, был бы рад с вами работать, Иван Григорьевич. Иван пожал руку и ответил: — Взаимно. Достаточно тепло попрощавшись, Иван, несколько раздосадованный тем, что вновь его возвращение в прокуратуру откладывается, отправился обратно в батальон. В батальоне Рокотова встретили тревожные сообщения от начштаба — немцы неожиданно стали активны, пытались даже вести разведку боем, их быстро отбили. «Не нравится мне всё это, товарищ майор. Как бы неожиданно не попёр он. А то ж как раз, нас только поставили тут, мы не окопались как следует, вдаривай по нам, да как в тире стреляй» — закончил старший лейтенант свой доклад. Рокотов был согласен с ним, не просто так враг начинал прощупывать их позиции. Иван приказал усилить оборону.