инсомния

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ

Пять лет назад.

      Все произошло так обыденно: автомобиль на большой скорости влетел в толпу; двое погибших, четверо раненых. Мать скончалась по пути в больницу в машине скорой помощи. Образ ее долго преследовал со старых снимков, с почерневшего от горя лица отца, с нестиравшихся воспоминаний о крови на руках.       Так типично: она отшвырнула его в сторону, а сама не успела. От мощного тычка в груди ныло, ободранные ладони и локти горели, ушибленный затылок был мокрым, кружилась голова, тошнота подкатывала к горлу и звенело в ушах. Руки были красными и плыли перед глазами. Потребовалось немалое усилие, чтоб просто сесть на асфальт.       Автомобиль валялся черным брюхом кверху и вяло дымился. Рядом в неестественно скрюченной позе лежала мама. От брезгливого тревожного ужаса его вывернуло, потекло через нос; он кашлял и рвано хватал воздух ртом, стоя на четвереньках, потом, собравшись с силами, пополз к ней.       Мама была непривычно бледная, словно полностью обескровленная, пускай он и не видел багровых пятен, кроме подтеков на правой стороне лица. Курчавые темные волосы слиплись, выбились из низкого хвоста. Веки она с трудом держала открытыми; одно глазное яблоко то и дело закатывалось вверх. Он боялся даже брать ее за руку.       — Мама… — позвал онемевшими губами.       Глаза ее долго не могли сфокусироваться, но как только отыскали его, то наполнились самым натуральным животным ужасом. Для него, мальчишки тринадцати лет, самым очевидным объяснением взгляда стало ее понимание, что перед ней убийца — человек, обрекший на смерть, ведь именно он, сопливый эгоистичный нытик, упросил забрать его с балета и срезать дорогу через трассу. Возможно, Русалина и впрямь окоченела от страха, признавая, что именно родное дите привело ее к гибели. А могло быть, интуитивно или с позволения высших сил, чудом или в злую насмешку мать на краю гибели на секунду заглянула в будущее, ожидавшее ее бедного ребенка, и не нашла там ничего, кроме беспросветного кошмара. Или, что более вероятно, она в больном бреду умиравшего мозга заметила в лице своего мальчика потешавшуюся смерть и была честна перед всадницей в последнем испуге, как и любой другой человек, всегда правдивый напротив бледного костистого лика.       — Ро… — приоткрыла мама рот и крупно вздрогнула, смыкая веки.       А он сидел и смотрел. Останавливались машины, спешно вылезали водители, подбегали люди. Кто-то звонил, другие осматривали покореженный автомобиль, еще одни оказывали помощь раненым, немногие подходили и к ним. Перевязывали ему голову какой-то тряпкой, пытались вздернуть на ноги, заглядывали в лицо, а ей… А ей ничего не могли сделать, хотя сердце еще билось. И он, конечно же, тоже ничего не мог, как и всегда в жизни.       В этот момент оборвалось не только детство, но и все хорошее, теплое, ласковое, светлое начало, зарожденное в душе. Мир лишился цвета: все стало блеклым. Было солнечно, но на ее похороны полил дождь; люди ходили в траурном черном; дом, лишенный ухода, зарастал пылью; лица вокруг были серовато-бледные.       Только болели розовато-красные незаживавшие ладони и перед глазами распускались алые цветы всякий раз, как отец, уставший выть в рюмку, решал напомнить, чья была вина.       Появляясь мрачной громадой на пороге, он с такой презрительной злобой задавал одни и те же вопросы: «Чем занимаешься? Опять твои танцульки? Не стыдно тебе? Маму не жалко?» И чем тише он отвечал, тем сильнее темнело отцовское лицо. С первым замахом все заливало бордовым, а когда тело становилось сплошным куском боли, то чернело, скукоживалось до сиплого дыхания и невыветрившегося пряного запаха с маминого покрывала.