инсомния

      — Что читаешь?       Книга на коленях была раскрыта посередине, светила выцветшими желтыми страницами и мелким шрифтом. Лев смиловался и принес стопку древних книг из личной библиотеки. Отыскать что-то, не связанное с фантастикой, было проблематично.       — «Тихий Дон», — он отвлекся от чтения, взглянул на вошедшего, но не заострил внимание и отвернулся к окну.       Снова был ясный летний день, как и вчера, и позавчера, и позапозавчера, и еще дальше. Жизнь текла мимо незаметно, словно и не двигалась вовсе.       — Не думал, что ты любитель классики. Почему именно эта книга? — по скрипу ножек стало понятно, что Ибрагим Григорич вновь занял стул напротив него.       — Просто я не фанат «Автостопа по галактике» и подобного, а Лев любит. «Тихий Дон» показался мне сносным вариантом, — он хмыкнул, огладив шершавые страницы.       — Как тебе в таком случае Шолохов? Давай, скажи мне своим незамыленным взглядом молодого поколения, — Ибрагим Григорич усмехнулся.       — Мне не очень интересны их личные разборки. Я в них не вчитываюсь, но… — он стушевался, смутившись поверхности своего чтения. — …мне нравятся описания войны.       — Отчего же?       — Просто на войне человек становится собой. Таким, каким родился. То есть, животным, — он передернул плечами.       Ибрагим Григорич сверлил внимательным взглядом. После случившегося с ним было неловко разговаривать, но беседа шла просто и легко, как и всегда с этим человеком. Отчего-то не приходилось выдавливать слова: они сами беззаботно лились изо рта.       — У нас довольно разные точки зрения, — мягко отметил Ибрагим Григорич, но не стал распространяться. – Что еще подметил для себя?       — Эм, ну, я не всегда понимаю некоторые сравнения, хотя у него не очень много описаний… Сложно немного сконцентрироваться, когда он о чем-то рассуждает или углубляется в историю. Обо всех этих незнакомых казаках тяжеловато читать, — кривая улыбка все же вылезла на лицо, отчего он совсем смутился и захлопнул книгу, не желая больше рассуждать о том, что демонстрировало его глупость.       — Тебе, наверное, скучно здесь, поэтому сел читать, верно? — Ибрагим Григорич, к счастью, быстро понял намек.       — Ну типа. Чтение помогает отвлечься от… Короче, да, вы правы.       Взгляд примораживался к крохотным буковкам, упорно игнорируя тени, росшие по углам. Он сосредотачивался на чтении, представлял себя в другом мире — кровавом и жестоком, пахнувшем дурнопьяном и порохом – и прятался так от силуэтов, цеплявшихся за руки, одежду и потрепанные временем страницы. Представлял, каково это — срубать кого-то шашкой на скаку; и нервно перелистывал томные горевшие огнем слова и поступки женщины и мужчины.       — Ты предпочитаешь книги общению с братом, видимо, у вас совсем разные интересы, как и вкусы, — осторожно начал Ибрагим Григорич. — А как насчет других членов семьи? матери?..       Внутри что-то очень тихо надломилось, словно нажали с щелчком на выключатель и погасили свет. В голове воцарилась пустота, но перед глазами отчетливо возникла картинка: смуглые ладони, на запястье светло-зеленые бусины с браслета, вкрапления возрастных пятен у костяшек, округлые, везде одинаковые ногти; золотое, как желток свежего яйца, кольцо на безымянном пальце.       — Она умерла, — вышло на выдохе с усмешкой.       Точно, его мама была мертва. У него была мама когда-то давно. Она была где-то рядом в прошлой жизни. Мама была. Умерла.       — …как давно? — Ибрагим Григорич сделал паузу, и Рома не был уверен, искренняя ли она была или намеренно вежливая.       — Мне тогда было двенадцать или тринадцать вроде… Я плохо помню этот период.       Было страшно даже копаться в памяти, снова погружаться в беспросветную пучину страха и боли. Говорить об этом сейчас, словно наблюдатель со стороны, было куда проще.       — Ты был довольно взрослым… Расскажи про нее. Что первое приходит на ум?       — Не знаю… Она часто молилась. Верила, что наступит завершение привычной системы вещей, — представился серебряный крестик, вечно болтавшийся на шее.       Ибрагим Григорич удивленно приподнял брови, после — вперился внимательным, долгим и очень вдумчивым взглядом и поддался вперед:       — Ну а ты, Рома? Что ты думаешь?       — Не знаю, — брякнул он, растерявшись. — Я как-то не задумывался о конце мира.       Заметив робость собеседника, Ибрагим Григорич прикрыл веки, выпрямился на стуле, поправил и так лежащие идеально лацканы пиджака и повторил вопрос с легкой снисходительной улыбкой:       — Не об Армагеддоне, — о религии или хотя бы о Боге. Ты веришь в какого-нибудь Бога?       — Наверное, верю... в того, что христианский, — он неуверенно передернул плечами.       — Почему? Из-за матери? — допытывался Ибрагим Григорич.       — Я почти не помню, что она говорила. Я и Библию не читал нормально, или что там нужно читать, — он нахмурился, обрывочно припоминая когда-то услышанное из уст матери или случайных прохожих, увиденное по ТВ и в школьных учебниках. — Просто я думаю, этот Бог достаточно реалистично жестокий для нашего мира.       — Жестокий?! — воскликнул тот.       — Обречь своего сына на муки, чтоб искупить нескончаемые человеческие грехи… и обречь людей продолжать эту бренную жизнь, когда они знают о чуде и о том, что на их счету всегда кровь Христа, полубога, чьего-то сына. Это так бессмысленно несправедливо… Я верю в жестокость Бога.       Глаза Ибрагима Григорича, наполовину скрытые стеклами очков, не читались; общение снова зависло на молчаливые мгновения.       — Наши точки зрения очень разные, — повторился тот наконец. — Но я принимаю твое мнение. А что… Что еще ты можешь сказать о матери?       Ни одна из тем не радовала Рому, однако он терпел и сам не знал, почему. Возможно, где-то в глубине души ему хотелось поделиться, рассказать себя.       — Она была цыганкой, неместной. Носила яркие платья в пол. Весь дом был красный: мама обожала эти цветастые ковры, покрывала; торговалась за них вечно на рынке, — он говорил и хотел улыбаться, но не мог. — Танцевать любила еще, петь иногда, но больше танцевать. Ей нравился вальс, балет и… все такое, а она не умела. Да и не научилась.       Во рту стало горько и кисло, будто от таблеток, подтаявших на языке, или от желудочного сока, подобравшегося к горлу.       — Как ее звали?       — Русалина.       — Интересное имя… А вы со Львом совсем разные… Он похож на отца? — Ибрагим Григорич тянул аккуратно, очень тактично, и Рому это и раздражало, и усмиряло в желании прервать разговор.       — Наверное. Я не знаю. Я не видел его мать.       — Понял, — быстро кивнул Ибрагим Григорич, решив это опустить. — Ваш отец жив?       — Да, но я не общаюсь с ним. Может, Лев с Геной общается, я не знаю. Он год отсидел, но дальше не знаю… Не хочу знать.       — Рома, твоя мама с отцом… Они любили друг друга?       Невнятный смешок вырвался сам собой, потом следующий, но тут же оборвался. Ничего на ум не шло; он будто не понимал смысл предложения, цеплялся за слова и не осознавал, что нужно сказать, как это воспринять, обозначить в ответе.       — Когда я убил маму, он злился на меня и бил. И ее бил.       Ломаная улыбка с лица не слезала.