Koštьі

Марево как после знойного палящего солнца стелилось, разливалось по земле. Алел закат, горело небо. Издали надвигалась беспробудная, беспросветная хмарь, темень и мгла. Влажный воздух обещал косые дожди. Тишь да гладь и почти благодать, не сулящая ничего хорошего, предвестник конца. В закате все еще пламенело, догорало небо, словно лучина в горнице, рдея, ржавея, покоясь в земле, унося за горизонт опаленные верой, овеянные пеплом и прахом последние лучи чаяний и грез. Юноша попробовал сменить положение затекших конечностей. Гребень покоился рядом, когда взор упал на копну смоляных волос на пуховых подушках, на шелковых простынях. Чудится, мерещится губительная красота аки дурман. Магия всегда казалась ему дальнею далью и высокой высью: снадобья и зелья, обряды и заговоры… Пред ведающими, волхвами, преклоняли коронованные головы князья и цари, падали ниц холопы и челядь. Теперича… магия зовет, манит и пленит. Но эта — тлетворная, хтоническая, вскормленная ненавистью и порожденная мщением, выкованная кровью и мечом, зреющая в выпирающих костях, обтянутых сизой кожей, в холодных касаниях, отдающих во всём теле дрожью, в когтистых лапах, рубцующих раны, в клыкастом оскале хищника, бывшего давеча ручным зверем. Взгляд то и дело возвращался к ниспадавшим вороньим крылом волосам. — Подсобить? — восторженно вторил златовласый мальчик, пока мать расплетала пшеничные косы. Княжна улыбалась, кивала и подавала гребень. И сын тщательно проводил зубцами, разделяя струящиеся каскадные локоны. Щеки заливал весёлый румянец. Лоб покрывался испариной. До поры до времени жизнь текла безмятежно, ленно и праздно, до тех пор, когда нежданно-негаданно мама не воротилась. Всё его существо рвалось домой, восвояси, в быль, в ее объятия. Щипало глаза, сердце обливалось кровью, душа — слезами. Не возжелать власти, плескаясь, купаясь в лучах славы от подвигов средь рукоплесканий, ибо судьбу мы кроим из деяний своих… Да, матушка, Ивашка помнил. Коли впадет в немилость судьбы, поминай, как звали. А глаза всё еще роняли слезы… Третий сын, которому не взойти на престол, который скорее отречется от трона, очнулся из омута поздно, когда, расчесав, пальцы, решительно и уверенно, по привычке стали переплетать между собой пряди, что отливали чернотой души ее хозяина. Ему под стать. Сердце трепыхалось, билось о грудную клетку, взмокли ладони, вздрогнули пальцы, выпуская густой волос. По виску сбежала струя. — Да что же я… — опешив, дивясь диву, хриплым после долгого молчания голосом шептал наследник, сидя супротив пленителя. «Что же я творю?» Иван силой воли поднял глаза на лицо Князя Тьмы. И поймал отражение себя во взгляде с узкой полоской в лиловых кругах. Иван отпрянул как ошпаренный правдой, да ноги не выстояли — неуклюже и нелепо рухнул камнем вниз. Словно изрядно хлебнул из графина вина. С уст княжича сорвался пташкою то ли вскрик, то ли всхлип. Проклятье: пунцовые щеки, блестящий от влаги взгляд, припухшие веки, багряный нос — и всё услада для злых кошачьих глаз. — Исповедаться мыши, заплести косу врагу, значит, мы можем, а устоять на ногах — нет. Право слово, каков глупец. Уголок тонких темных губ пополз вверх, когда взору предстал с лохматой златокудрой копной юноша, исподлобья недобро косясь на Царя Нави. То ли в синеве неба, то ли в лазури океана его глаз плескались клокотавшая ненависть, скрытые тревога и страх. Владыка втянул ноздрями воздух, пробуя чувства жертвы на вкус. Взглядом как взмахом клинка, отблеском стали прошелся по фигуре напротив. Помимо нежной кожи, рыжих кудрей с пересветом из жидкого плавленого золота, россыпи солнечных веснушек, поцелуев солнца, густых бровей, пушистых ресниц, румяных щек, пухлых губ и гордо вздернутого подбородка Бессмертный видел и другое: хрупкое, гибкое, теплое и мягкое, уязвимое существо, но вместе с тем доброе, наивное, невинное, смелое и верное, чистое и светлое, как бы ни марала его тьма. Крепкое духом. Целованное солнцем. Светоч в холодном и темном замке. Он гнулся, но не ломался. — Не ушибся? — притворно-приторным елейным голоском отозвался Кощей. — Не утруждайся, — ярился Иван, зыркнув на врага, в кулаках давя дрожь, силясь совладеть с собой. — Забавно, — ни пить, ни браниться, ни лгать малец не умел… Кощей довольно кивнул, отрывая виноградину с увесистых гроздьев в корзине фруктов. Взял персик с подноса, покатал в руках, перебирая когтями, и любезно бросил его Ивану. — Отобедал? — Да, — упрямец намеренно не добивался чужой благосклонности, но и испытывать судьбу, играя с огнем и дергая смерть за усы, не желал. Негоже это. Внимание Темного отвлекли блики: треснутое в сколах как в паутине битое зеркало в позолоченной раме в углу. Как и рваные лоскуты тканей, лежащие на полу и торчащие из сундука, что ранее были туникообразными рубахами. Раздался хруст под сапогом, когда Кощей нагнулся и взял отрез. Иван вжался в стену в желании слиться с ней. «Не к добру… Не сносить мне головы. Чему быть, того не миновать?». После надругательства юноша в пылу, в приступе праведного гнева устроил погром и… Забыл замести следы, гоня прочь прислугу. Иван неотрывно наблюдал неотвратимое, как хозяин замка морщится, хмурит брови, выпрямляет спину, расправляет плечи, поджимает губы. Цокает в досаде языком. Как глаза наливаются сгущающейся тьмой, чей ласкающий взгляд, часто проницательный, пронзительный и зоркий, острее лезвия полосовал по оголенным воспаленным нервам. — Ты злоупотребляешь моим радушием, — цокот каблуков. Тяжелая поступь. Шорох мантии в пол, украшенной воротом из оперения и меха. Шипящий шепот, набатом отдающийся эхом от стен. Грациозной изящной походкой неспешно приближалась хтонь, отражающаяся в расширенных зрачках. Кощей остановился в нескольких шагах от пленника, в опасной близости, слыша биение сердца. Тягостное горестное молчание ложится саваном на плечи. Черт не цепляет ногтями подбородок, не клацает клыками перед носом, не заключает в объятия смерти, и ухмылка не трогает губы. Его объятие — удушье, поцелуй его — укус. Плавные изгибы худого обманчиво слабого тела таят невиданную мощь в рельефе мышц. Иван хотел было возмутиться, вознегодовать, но опосля осекся и потупил взор, мурашками на коже ощущая ворвавшиеся холод и тьму. Окно задребезжало, готовое расколоться надвое. Сталкиваться взглядом и наталкиваться на камень желания не было. Всё равно отыщет там лёд. — Ванечкааа. Ванюююша, — нараспев позвал Кощей. — Не слышу «смиренно прошу простить». Он выставил руку, облокотившись о стену. Прищурившись, прочитал по глазам немую беснующуюся ярость, выливавшуюся из берегов. «После случившегося?!». Коротко хохотнул. — На сей раз прощаю выходку, очередную, — демон пригубил из ниоткуда взявшегося кубка, отстраняясь. «Непозволительная роскошь, неслыханная дерзость». Иван отмер, отлипая от стены. Вращая в руке гравированную чашу, стуча пальцем по стенкам, царь темных земель остановился у окна, куда узник часто садился, свесив ноги, провожая зарево заката. — У меня не было цели пытать или избивать тебя. Иван огорошенный вонзил взгляд в спину Бессмертного. Что это — раскаяние, сожаление? Стало быть, оправдание жестокости? Быть может, откровение червонной души? Казалось, Кощей вот-вот присядет на подоконник, где коротал дни княжич, что сейчас нервно мял подол рубахи. — Я же не убивец какой-то, — оглянулся мужчина, скаля улыбку и обнажая клыки, проводя по ним языком. Иван едва не скрипнул зубами в ответ на несусветную ложь. — Но, чтобы укоротить злые языки и кривотолки, я предоставлю свободу выбора. Владыка встал по центру комнаты и поманил пальцем, другой рукой из-за пазухи вынимая из ножен, обтянутых сафьяном, булатный кинжал.