Свобода и терпение

      Лютик выступает на главной городской площади. Лето подходит к концу, погода намекает на скорую осень, но барду все равно жарко от движения. Он танцует вокруг фонтана, звонко стучит каблуками по неровной брусчатке, а после каждой песни, или, может, двух, он собирает те монеты, которые не долетели до чехла, прямо с земли.       И чувствует себя собой; в своей тарелке; на своём месте — не лишним.       Внимательные зрители и случайные зеваки то хлопают, то одобрительно свистят, то пытаются подпевать, если песня известная. Судя по ровному слою монет в чехле и набитым монетами карманам, сегодня барда ждет ужин. Желудок урчит, но не заглушает крик в ноты.       Когда небо темнеет, а улица пустеет, Лютик ищет последние монетки, застрявшие между камней, и собирается уходить. Подковырнув медяк ногтем, Лютик победно цокает и сует его в карман. Потом краем глаза замечает несколько теней и выпрямляется. Он искренне думает, что это особо верные фанаты пришли взять автограф или заказать выступление.       Но лимит удачи на сегодня исчерпан. Перед ним стоят трое государственных служащих — одного, усатого, он узнает — с сумками и, ради всего святого, держат его старого коня под уздцы.       Ураган тоже не выглядит особо радостно.       Лютик даже возмущается: можно было бы хотя бы для приличия изобразить радость встречи с хозяином, который баловал даже излишне и никогда не заставлял перерабатывать.       Усатый гонец открывает рот, чтобы начать говорить, но Лютик мотает головой, широко и однозначно машет руками, делает несколько жестов, явно прося не комментировать ситуацию, и послушно забирает все свои сумки. Подходит к Урагану, обменивается с ним обреченными взглядами и забирает поводья.       Лютик оборачивается, чтобы поблагодарить за возврат “утерянного”, но усатый гонец явно намерен сказать, что должен, так что Лютик позволяет ему. Он понимает, что служащий ни в чем не виноват.       — Мастер Лютик, Юлиан Альф…       — Опустим эту часть.       — За ваши заслуги перед искусством и перед королевским двором, а также в благодарность за особую…       — Эту тоже опустим.       — Вам предлагается личный страж, — и шикает совсем тихо, — Симон, выйди вперед, ну, как репетировали, — и продолжает снова громко: — Редания не может позволить маэстро подвергать себя опасности, ведь культурная потеря от…       — Окончание тоже, — Лютик машет рукой и упирается взглядом в Симона. Тот так выпятил грудь и нахмурился, что аж покраснел.       Лютик проводит руками по лицу и тяжело сглатывает.       — Джентльмены, — начинает Лютик после того, как немного берет себя в руки. — Передайте… А впрочем, ничего не передавайте. Спасибо, что нашли мои шелковые портки — правда, спасибо — но сторож мне не нужен. Симон, без обид.       — Но…       — Я заеду, заеду я, — срывается Лютик и широко разводит руками. — Но осенью! Разве кому-то на континенте еще не известно, что летом маэстро Одуванчик путешествует, чтобы собрать вдохновение для новых шедевров? Спасибо-пожалуйста-до-свидания. Не распугивайте мне фанатов.       Лютик достает свой старый бархатный кошелек, закатывает глаза, когда обнаруживает, что тот полон золотых. На глаз делит их на три части и отдает служащим, многозначительно стучит себя указательным пальцем по губам. Потом пересыпает свои медяки и редкое серебро в освободившийся кошелек и уходит. ***       Когда дожди начинают становиться серьезной проблемой, а мешанина из желтых листьев и грязи под копытами Урагана нешуточно замедляет путь, Лютик уже почти в столице. С момента чу́дного воссоединения с Ураганом прошло едва ли полторы недели, но погода испортилась молниеносно. Зато, конь наконец научился терпеть барда — или Лютик стал более осторожен и в формулировках, и в порывах, потому что падать в грязевые лужи прямо из седла не хочется совсем. Или, может, потому, что Лютик пообещал продать Урагана, если найдет достойного и ласкового покупателя. И богатого, что желательно.       Бард останавливается в придорожной корчме даже не дожидаясь вечера. Можно было бы попытать счастье и доехать до города до ночи, но Лютик очень сомневается в успехе подобной авантюры. Дороги размыло так, что и днем по ним проехать непросто, чего уж там в сумерках.       В первую очередь озаботившись крышей для коня, Лютик заходит в главный зал с надеждой выступить. Но маленькая сцена в углу помещения уже занята молодой девушкой.       Лютик вздыхает, находит самый дальний и темный угол; потом ругает себя и пересаживается поближе к центру и к свету, на что получает несколько недоуменных взглядов посетителей; и невольно прислушивается к пению.       В полутрансе от нежного женского голоса он заказывает себе не совсем то, что хотел, и кувшин эля. Эль сверх приличия разбавлен водой, но бард не жалуется.       Он рассматривает музыкантку. Та одета нарочито ярко и дорого, но бард замечает и прохудившиеся сапоги с дырой сбоку, и потрепанные рукава, из которых торчат нити, и то, что перо на зеленой шапочке девушки облезло и давно просит замены. Лютик еле слышно фыркает: еще бы. Зал полупустой днем, да еще и в такую погоду. Выбранные песни, хоть и красивы, но излишне тихи и мелодичны. В общем, тарелка для чаевых пуста: в ней одиноко лежит один серебряник, явно брошенный кем-то богатым из жалости.       “Там трава серебром словно иней блестит       Рвутся в синее небо высокие горы       Ветер в кронах могучих листвой шелестит       Бьётся в серые скалы холодное море.       Этой ночью опять мне никак не уснуть       Сердце тянет в края, где ни разу я не был       В даль тропинка бежит, измеряя мой путь,       И сияет звезда в чёрном бархатном небе.”       Лютик шарит по карманам, но понимает, что если он хочет ночевать не под открытым небом, помочь коллеге бардше он не может. Поэтому, когда она заканчивает петь, он хлопает ей — вообще один единственный в зале хлопает ей — и предлагает ей угоститься своим скромным ужином.       Бардша не только невероятно талантлива — уж Лютик улавливает и абсолютный слух, и сформировавшийся стиль стихосложения — но и до жалости скромна. Барду вообще по профессии нельзя быть скромным — так он ей и говорит. Бард должен забирать весь пирог, когда ему предлагают половинку, и просить сверху на вино — это он тоже озвучивает. Музыкантка сдается и разделяет с ним ужин.       Лютик узнает, что она только начала путешествовать — недавно выпустилась из университета и решила, что должна повидать мир, а еще заработать денег, чтобы отдать долг за обучение. Но только потратила всё, что у нее было — шутя об этом, она крутит единственный серебряник между пальцев. Бард так погружен в рассказ, что видит перед собой только ее золотые волосы и пухлые губы. Потом музыкантка рассказывает, что забралась слишком далеко от дома и не рассчитала время, а теперь как добраться обратно и не знает — уж точно не в этих сапогах… Лютик понимающе качает головой, трет подбородок и говорит, что ей не помешал бы конь. Бардша смеется и подбрасывает монетку в воздух, а потом ловит ее пустой кружкой.       — Знаешь… а пойдем проветриться, — неожиданно говорит Лютик после паузы и хлопает себя по коленям.       И когда они покидают душный зал корчмы и выходят на улицу, Лютик встает как вкопанный — за час, что он был в помещении, тучи рассеялись, выглянуло солнце и начало усердно сушить землю последними еще по-летнему жаркими лучами. И главное — главное! — на небе появилась яркая двойная радуга.       — Знаешь, у него характер так себе… — тихо и будто по-секрету предупреждает Лютик, но захлопывает рот и сжимает кулаки, когда Ураган нежно тычется мордой в руки бардши. — То есть, он очень ласковое животное. Лучший конь, что когда-либо у меня был. Стремительный, выносливый и неприхотливый. Кроткий нрав. Вот с ним ты очень быстро доберешься домой.       — Я не могу…       — Ты должна сказать “и лютню мне свою отдай, пёс!”, а не вот это вот всё. Боги, ну и молодняк пошёл…       Напоследок Лютик дает ей несколько бесценных творческих советов и по поводу репертуара, и по поводу мест выступлений, и по поводу выбора походной одежды. Получает жаркий поцелуй на прощание, забирает свои вещи, перекладывает их в свою старую холщовую сумку — как знал, что не нужно выбрасывать! — и почти вприпрыжку выходит на тракт. Губы горят, а на сердце легко.       Он пешком добирается до столицы к ночи, и только переступив главные ворота понимает, что забыл спросить имя бардши с тихими песнями.