Ми́лан

      Через два дня после стычки с Дмитро Милан решил сходить в банк — разобраться с наследством матери, взять немного денег на текущие расходы и наконец прогуляться по магазинам до обеда, пока Стефан пропадал у дяди. Что именно он хотел приобрести, и сам не знал: одежда его мало интересовала, к тому же, Стефан ещё в первый день вручил ему целую стопку. А потом, после нападения зверей, ещё одну такую же — взамен порванной рубашки. О продуктах Стефан тоже заботился сам, но тут Милан подумал, что пора бы вложить свою часть. Друг, конечно, знал о его наследстве, но как-то уговорил пока оставить и не тратить его зря в Мараце — сохранить для переезда из Герцег-Нови, для новой жизни, в конце концов. При этом Милан замечал, как печально проседал его голос, стоило им заговорить о будущем; будто оно вовсе не радовало Стефана, а только омрачало расставанием. Он и сам уже не знал, хотел ли жить где-то в центре большого города, вместе со своим одиночеством и затхлыми мыслями…       Но сейчас этот миг разделяла нерешённая проблема с братом. И Милан знал точно: он не отступится, пока не спасёт его.       В здании банка, напоминавшем все местные дома, с тёмными сводчатыми галереями и каменными колоннами, Милан на удивление быстро получил нужную пачку денег. Вместо чека ему выдали специальную картонную книжицу, где было указано, сколько он снял и сколько у него ещё оставалось; также эту информацию занесли в банковский журнал. Народу было мало, внутри стояла даже пронизывающая прохлада — совсем не в пример душному банку с очередями, куда Милан ездил для обналичивания счёта отца после его смерти.       Он в задумчивости прошёлся до района с мастерскими и лавками, по привычке обогнул музыкальный магазин и вышел на улочку, где наименее всего ожидал задержаться: с ателье, одеждой и драгоценностями. В Мараце он совсем потерял счёт дням и позабыл, что сегодня был выходной; защитники с интересом заглядывали в витрины, прогуливались между вешалками с одеждой и придирчиво выбирали ткань для куртки. На него внимания почти не обращали, даже несмотря на выделяющуюся смуглую кожу и неаккуратные чёрные кудри.       Милан заметил, как обожали защитники тщательно подбирать гардероб и мелкие украшения к своему образу. Даже мужчины кропотливо высматривали тонкие блестящие браслеты и примеряли их ничуть не меньше женщин. Трагические события страшной ночи потихоньку укладывались в этих смелых, привыкших к опасностям головах, и прежняя жизнь возвращалась в своё русло. Милан видел много людей с перевязанными руками или на костылях. Боль затронула сердце каждого местного жителя, однако они не спешили скатываться в отчаяние и стремились придать всему ту же беспечную обыденность, что была до нападения.       Проходя рядом с ювелирной лавкой, большой, гудящей и сверкающей от камней, он вдруг вспомнил Стефана. Тот тоже обожал украшения, мог даже заснуть с ними, а в ту роковую ночь, бросившись спасать город, забыл их снять и потерял где-то в сражениях. Хрупкие и нежные браслеты, как и его любимая резинка для волос с прозрачными камешками, наверняка оказались нещадно растоптаны под ногами испуганных защитников. С того дня Стефан так и не успел заказать себе новых, всё время занимаясь то дядиными приказами, то Миланом — в большей степени последним…       Милан вдруг почувствовал себя обязанным хотя бы чуть-чуть отблагодарить друга. Поэтому завернул в лавку и, наравне с другими защитниками, начал внимательно переходить от одного прилавка к другому. В магазинчике ярко светили лампы, и драгоценные камни били по глазам разноцветными стрелками. Роскошные кулоны, серебряные цепочки, целая россыпь колец — толстых, с алмазами, и тоненьких, с одной лишь гравировкой; на круглых брусках висели браслеты — увитые таким сложным рисунком и орнаментом, что у Милана голова пошла кругом. До отдела с серьгами он даже не дошёл: там толпилось много женщин и девушек, и от разнообразия фантазийных выдумок ювелиров этот стеллаж превращался в бесконечное луговое поле с цветами.       Тогда Милан попросил одного продавца помочь ему. Коротко описал, что ищет изящные, не вычурные браслеты и резинки для волос для юноши, столь же грациозного и благородного. Молодая девушка тут же отзывчиво бросилась помогать ему и ловко, со вкусом, выудила из моря блестящих украшений элегантные, приятные вещицы. Милан не глядел на цену и выбирал, исходя из того, насколько браслеты и резинки подходили образу Стефана, соотносил с теми, что пропали. Друг любил простые, но искусно сделанные украшения, без лишнего нагромождения камней, орнаментов и рисунков, белого или бледно-голубого цвета.       В итоге, застряв в магазине на добрых полчаса, Милан остановился на трёх серебряных браслетах с натуральными светлыми камнями и наборе резинок с прозрачными мелкими «капельками» — они почти точь-в-точь повторяли прошлые. Девушка упаковала подарки в бархатистые мешочки и протянула ему. Давно Милан не чувствовал себя таким воодушевлённым покупкой! Он положил мешочки в наплечную сумку и решил вручить Стефану сразу после тренировки, когда они будут отдыхать у реки.       Он решил не тратить времени зря и сразу идти домой, но задумался и вновь — неизбежно и ожидаемо — оказался на той улице, которую старался обходить и на которую всё равно желал попасть. Музыка не заглушалась в его душе ни на секунду, даже когда он думал, что с ней покончено. Милан всё ещё помнил сказочные переливы, звонкие взлёты и глухие трели своей флейты. Она осталась в доме, в тайнике под кроватью; очень редко, когда брата не было дома, он её доставал, протирал от пыли и начинал по памяти несколько мелодий. Но с первым звуком сердце охватывала такая ужасающе тоскливая боль, что он бросал, не сыграв и минуты. Даже если пытался сыграть то, что никак не связывало его со школьными годами, итог был один: жгучая горечь затягивала петлю на шее и давила, душила до слёз, приказывая остановиться. А если был бы слушатель, иногда задавался он вопросом, то сумел бы он доиграть хоть одно произведение?.. Да только кто в его деревне пожелает стать таким… кто вообще захочет слушать, как неопытный флейтист в десятый раз начинает мелодию и снова фальшивит, а его пальцы дрожат, как у пьяницы?       Вот и оставалась флейта только глупым секретом в его душе, уязвимой чахлой розой, не подпускающей к себе из-за своих же острых шипов.       Милан остановился около музыкального магазина и грустно взглянул на эстетичный натюрморт из инструментов, небрежно свёрнутых нот, сборок бархатных тканей и сухих цветов, пущенных между смычками и фарфоровыми статуэтками румяных скрипачей. В деревянном футляре позади всего великолепия лежала флейта — красивая, сверкающая не хуже камней в ювелирном, настоящее произведение искусства. Не сравнить даже приблизительно с тем бедным, затасканным инструментом, что лежал у Милана под кроватью…       «Зачем тебе ещё одна? Пусть кто-нибудь получше тебя возьмёт эту флейту и найдёт ей достойное применение! Ты же, если и купишь её, вновь будешь прятать ото всех и играть одну ноту в неделю. Так что забудь…». Милан уговорил себя и уже развернулся, чтобы сбежать — так же позорно и скоро, как во все прошлые разы, но тут заметил в отражении кое-что необычное и замер.       На него из стеклянной витрины смотрел не юноша, а девушка. Отражение было темноватым, размытым, нечётким, и он разглядел только её хорошую фигурку, длинные растрёпанные волосы и распахнутую курточку. Она буквально прилипла к витрине и, не отрываясь, смотрела ровно туда же, куда и он минуту назад: на флейту. Рядом с ней стояла вторая девушка, чуть пониже, черноволосая и с аккуратной причёской. Она явно со смешением чувств относилась к идее своей подруги: то беспокойно тормошила её за локоть, будто умоляя скорее куда-то пойти, то останавливалась и, завороженная, смягчённая, продолжала глядеть на красивую флейту.       Даже в затемнённом стекле, даже в далёкой молодости, даже в каком-то мираже, ведь иначе это никак не объяснишь, Милан узнал в первой девушке свою маму. Живые, яркие глаза, ещё по-детски круглое личико, небрежно свёрнутые два рогалика на голове, остальные волосы текли своевольной рекой по плечам. Подруга же, более степенная и строгая, с мелкими чертами лица и вздёрнутым носиком, потом уже окончательно поддалась матушкиному восторгу и тоже прилипла к витрине.       Мираж рассеялся, стоило Милану внимательней вглядеться в него.       — Я сразу поняла, кто ты, — раздался ласковый, смеющийся голос рядом. Юноша вздрогнул и обернулся — не заметил, как тихо к нему подкралась женщина. — Ты Милан, сын Невены. О тебе недавно много говорили в деревне…       Милан без проблем узнал в этой уставшей, бледной женщине, всё ещё приятной и такой же степенной, ту вторую девочку из миража. Та же аккуратная причёска — косы, завёрнутые вокруг головы, те же мелкие черты лица, подёрнутые печатью тяжёлой жизни и тоски, та же манера вести себя сдержанно и не допускать резких движений.       — Меня зовут София, я владею этим музыкальным магазином. Когда-то давно мы с твоей мамой только и могли, что глазеть на его витрины с улицы — и то, пока владелец не заметит нас и не начнёт отгонять, боясь, что мы загрязним стекло… — София легонько усмехнулась и приоткрыла дверь. — Заходи, Милан. Я же вижу, как ты смотришь на флейту… У вашей крови этого не отнять.       Обескураженный, Милан залетел в магазин скорее по наитию, чем осознанно. Наконец-то, спустя несколько недель, он вошёл в святая святых, туда, где боялся остановиться даже на минуту! София дала ему время поглазеть на прилавки со скрипками, на развешенные по стенам гитары и трубы, а около шкафчика со стеклянными дверцами, где хранились различные флейты, остановилась намеренно.       Милан, ещё не готовый к разговору о музыке, задал первое, что пришло на ум:       — Вы… выросли вместе с мамой? — София кивнула, и печальная улыбка кольнула её губы. — И хорошо её знали?       Тут София глянула на него с иронией.       — Трудно сказать, знал ли кто-нибудь твою матушку хорошо. Мы провели всё детство, все юные годы вместе, и всё равно она осталась для меня неуловимой, таинственной, многоликой… Но что я знаю точно: играть на флейте она любила страстно. Ты ведь… знаешь же, что она была сиротой? — Милан кивнул, хотя теперь это знание обернулось к нему новой стороной: быть сиротой в человеческом мире жестоко и печально, это известно всем, но как быть сиротой здесь, в этом поселении?.. Стало быть, кто-то из местных отказался от ребёнка и… какого это, понимать, что твои родители, возможно, всё ещё ходят здесь, рядом с тобой, в небольшом городе? Милан горько вздохнул, а София продолжила:       — Она воспитывалась в местном детском доме. Детей там всегда было немного, но карманных денег им всё равно выдавали мизерно мало. Невена же с детства желала играть на флейте — трудно сказать, с какого момента эта мысль зародилась в ней. Мне кажется, с самого рождения. В общем, когда мы были ещё девочками, денег у нас совсем не водилось, но мы любили приходить сюда и глазеть на флейту. Потом однажды я подсчитала, что если сложить её половину и мою, накопленную, мы сможем купить самую простую флейту. Зная, что она никогда не согласится пожертвовать моей долей, я вытащила её деньги, приложила к своим и принесла продавцу. Бежала к ней уже с готовым инструментом, воображая, как она будет счастлива! А она, представь себе, искала меня по всему городу, заплаканная и расстроенная, чтобы рассказать, что её мечтам конец: кто-то выкрал все её деньги… — София говорила ласково и тепло, как о лучших годах своей жизни. — Мы встретились в центре города, и можешь вообразить себе, сколько горечи и радости было в тот миг! Она потом долго меня благодарила и всё пыталась вернуть деньги, но я отказывалась. В конце концов, я обнаружила, что она всё-таки подкинула мне сумму, во много раз превышавшую ту, что я подарила ей, но уже ничего не могла сделать: Невена покинула Марац…       София остановилась и тяжело вздохнула; видно, уход подруги из города невероятно огорчил её, хотя она и приняла его. Милан, удивлённый и совпадением, и прелестью этой преданной дружбы между двумя девочками, чувствовал немую благодарность к этой скромной, спокойной женщине за то, что когда-то она обошлась с его матерью по-доброму. Помолчав минуту, он поинтересовался:       — Вы владеете силами иллюзий?       — Ты сам видел, — лукаво улыбнулась София и вернулась к столику за прилавком, чтобы проверить содержимое коробки, которое внёс её помощник. Дав ему негромко какие-то указания, она снова вернулась к Милану. — Эти силы даются мне с трудом. Особенно тяжко их сдерживать. Тебе, вероятно, известна история младшего брата главы…       — И даже он сам, — усмехнулся Милан — не без доли грусти, вспоминая, как Константин ловко размазал его по стене своими жёсткими фразочками. София понимающе закивала и легонько дёрнула плечом.       — Да уж, встреча наверняка не из приятных… — она как будто чего-то ждала, глядя вглубь тёмного коридорчика, куда убежал её помощник. Наконец, там послышались шаги и подбежавший мальчишка протянул женщине завёрнутую в тряпицы продолговатую коробочку. Милан не сразу соотнёс ее размеры с тем, чего так боялся все эти годы…       — Милан, — серьёзно обратилась к нему София и развернула коробку, — с того момента, как ты оказался здесь, я просто знала, что обязательно вручу тебе флейту. Но не простую, а её.       Замочки на футляре щёлкнули, и Милан увидел перед собой инструмент. На первый взгляд, самый обычный, покрытый лаком, без золотых вставок, как на витрине. Но, приглядевшись, он разобрал затейливый орнамент, прорисованный краской по всей трубочке. Нежные охряные и бордовые цвета хорошо сочетались друг с другом и издали выглядели роскошно. Флейта казалась совсем новенькой — да и как ей было потрепаться у вечно аккуратной матушки?       — Когда Невена покинула Марац, то оставила свою флейту мне — на хранение. Оставляла её, конечно, с тяжёлым сердцем, но признавалась, что верит: когда-нибудь именно здесь её инструмент поможет её детям, а вовсе не внизу, где в спешке и суете потеряется даже красивый звук.       Пока Милан с придыханием разглядывал флейту, не смея прикоснуться, София продолжила:       — Не знаю, как хорошо ты играешь, но точно вижу, что когда-то играл. А если играл, то уже вряд ли сможешь забыть этот звук и эту тягу к музыке… Честно, Милан, мне кажется, что нечто печальное омрачает твою любовь к игре, — призналась София и поглядела ему ровно в глаза; от этого проницательного взгляда в душе стало опасно пощипывать. — Но я уверена: ты отыщешь то, что этот мрак развеет и вернёт тебе любовь к музыке. Ведь если мы потеряли смысл играть для себя, то нужно научиться играть сначала для кого-то — для кого-то важного и близкого, правда? Для того, кто обернёт боязнь в гордость… Так что держи и пользуйся с удовольствием.       Милан, как загипнотизированный, взял футляр, хотя молил себя отказаться, и очнулся только дома, когда раскладывал покупки и долгое время вертел в руках флейту. Но звук открывшейся внизу двери вернул его в реальность, и он спрятал всё, прихватив с собой в сумке только подарки для Стефана. Задумчивость отпустила его только на тренировке, когда друг попросил его не витать в облаках и стрелять по мишеням, а не в реку.              — В горах всегда так хорошо, прохладно и комфортно, даже летом! — говорил Стефан, распластавшись прямо на траве, и потянулся. — Не люблю жару. Как её терпите вы, приморские жители? — он лениво приоткрыл один глаз и уставился на Милана. Тот сидел рядом и всё раздумывал, когда будет уместно подарить украшения. Про флейту, конечно, он пока не станет рассказывать — уж чересчур это сложно…       Проигнорировав вопрос Стефана, он решил, что надо сейчас — а то потом вообще оробеет и не сможет сказать ни слова. Нужные мешочки нашлись в сумке быстро. Тут же почувствовав себя нелепым и смешным, Милан скомкано произнёс:       — Знаешь, я всё хотел отблагодарить тебя за твою доброту и заботу… Мне показалось, ты любишь такие изящные вещи и скучаешь по тем, что потерял в битве. Надеюсь, тебе понравится, взгляни.       Милан вручил Стефану два мешочка и, не поднимая глаз, принялся ждать реакции — и желая её увидеть, и страшась того, какой она будет. Стефан наверняка ещё по упаковке определил, что это, и, едва ослабив верёвочки, вздохнул от удивления и восторга. Даже толком не рассмотрев украшения, он бросился к Милану и обнял его за плечи.       — Ты безумный! Так и думал, что выкинешь нечто подобное… — шептал сдавленно, восхищённо, обжигая шею дыханием. Милан едва не рухнул назад, на траву, и неловко приобнял Стефана за туловище. Когда они расцепили объятие, тот смутился, словно только тогда осознал, что натворила его импульсивность, и теперь отодвинулся, в обожании разглядывая подарки.       — Какая роскошь! Как же элегантно и красиво, ровно то, чего я желал… — говорил, разглядывая браслеты в свете туманного солнца. Но даже его бледные лучи окрашивались в цвета радуги, стоило им попасть на прозрачные камушки. Стефан тут же примерил все браслеты, и на его бледных запястьях они смотрелись хорошо, органично, словно их и не убирали оттуда. Резинку для волос, основа которой была сделана из тёмного материала, и только украшения сверкали серебром, он поднял над собой и рассмотрел, потряхивая капельками и наслаждаясь тонким звуком.       — Милан… я же теперь не смогу тебе нормально в глаза смотреть, — стыдливо произнёс он, прижав резинку к груди. — Сколько же ты потратил на это…       — Об этом забудь, — отмахнулся Милан и подсел к нему ближе. — Тебе нравится?       — Да! Очень нравится…       — Так вот это для меня самое важное.       Стефан всё-таки осторожно посмотрел на него и кротко улыбнулся. Глаза блестели от озорной радости и простого, по-детски очаровательного счастья. Если бы Милан знал, как разжигать такие искорки каждый день, то неустанно бы трудился над этим; но ведь дело-то не в украшениях, и он это знал…       — Спасибо тебе, Милан. Как это приятно, не могу передать словами… Я даже и не думал, что ты запомнишь такую мелочь, — ладонь легла ему на щеку и погладила нежно, чарующе ласково, как будто они были… вовсе и не друзья. Такая нахальная мысль вышибла Милану разум, и захотелось исцеловать ладонь — до безумия, до помутнения, до отчаяния в голубых глазах… Но он сдержался, понимая, сколь сильно это пошатнёт их дружбу. Стефан относился к нему заботливо и тепло, однако оно вовсе не значило намёк на что-то большее; возможно, устав от одиночества и бывших отвратительных друзей, он изливал накопившуюся ласку на единственного человека.       Да и вообще: на что Милан надеялся? Чего хотел? Собственная душа впервые стала для него загадкой и тьмой. А не была ли его тяга к Стефану той же тоской или боязнью одиночества? Или, может, он просто сорвался: так долго рядом с ним не было никого, он даже вспомнить не мог, кого и когда в последний раз обнимал, кроме семьи. А тут Стефан — красивый, изящный, добрый, заботливый, понимающий… Как не броситься с разбега в его душу, как не ловить на себе его касания и не провоцировать на большее?       Милан расстроенно думал о том, что когда-нибудь придётся разгребать эти тяжёлые мысли. А сейчас, воздержавшись от прыжка во мглу сомнительных прикосновений, он только улыбнулся и ответил:       — Я рад, что подарок пришёлся тебе по вкусу…       — Кстати, — взгляд Стефана загорелся непривычным лукавством. — Поможешь? — он потряс резинкой с камушками. — А то, боюсь, сделаю неровно…       Милан и не думал отказываться, только весь внутренне вспыхнул, когда друг резво стащил простую чёрную резинку с волос и те рассыпались по плечам, блестящие и сильные. Гребешок тут же оказался в его руке.       — Я не чтобы хорошо умею это делать, Стефан… — осторожно предупредил он, забираясь на валун. Один насмешливый взгляд был ему ответом. Когда Стефан вёл себя так расслабленно, озорно, игриво и на грани ребячливой несерьёзности, Милан почти верил, что ему хотели понравиться, с ним по-настоящему флиртовали, и от этого за поясом всё скручивало горячим жгутом. К своим двадцати пяти годам Милан вроде бы должен был научиться различать, что есть безумное влечение, а что — искреннее чувство, и видеть, чем именно горело его сердце. Но со Стефаном… со Стефаном всё казалось настолько иллюзорным, причудливым и запутанным, что Милан кидался от сомнений до серьёзных надежд. А Стефан — нет бы отрезвить его спокойным взглядом или прохладным жестом, только подогревал интерес, как сейчас: придвинулся к его коленям, откинул голову назад и застыл в ожидании, даже глаза прикрыл. Беззащитный, доверчивый, уязвимый… «Делай что хочешь» — звучало в этом жесте.       Милан дотронулся ладонью до гладких, жестковатых волос и пропустил сквозь пальцы. Расчёсывал так медленно и аккуратно, вздрагивая на каждом спутанном узелке, что и сам себе подивился: откуда такая нежность? А потом понял: лучше не спрашивать… Стефан легонько улыбался, откидывал голову вслед его движениям и сжимал губы — то ли покусывая их, то ли облизывая. Милан прикасался к его вискам, лбу, чтобы собрать непослушные пряди, но их снова и снова откидывало ветром, и он с наслаждением принимался за работу сначала.       — Ты делаешь это очень приятно… — прошептал Стефан и открыл глаза; Милан споткнулся о терпкое блаженство в них и тут же покраснел; хвост начал распадаться прямо из-под одеревеневших пальцев. — Не помню, чтобы кто-то ещё обращался с моими волосами так аккуратно. В детстве дядя пару раз попытался, выдрал мне несколько клоков и отдал няням. Ну, а те расчёсывали хотя и получше него, но точно без всякой… нежности.       И сам запнулся о слово, выскочившее из подсознания неожиданно, ломко, стыдливо. Щёки по традиции зарделись от румянца. Милан знал, как то случалось порой между двумя молодыми людьми: достаточно иногда даже не намёка, а только призрака на него, и искра вспыхнет, зажжётся, окутает всё лихим пламенем. Он мог бы наклониться — всего чуть-чуть — и полные, горячие губы понеслись бы ему навстречу сами, поддаваясь, маня, играя. Ему так казалось всего долю секунды, потом же разум выплеснул холодной воды на шипящие угли их бездны, и момент обезличился смущением, дикостью и даже разочарованием.       Милан постарался сделать аккуратный хвост и закрепил его новенькой резинкой. Камешки забавно звенели и переливались на солнце. Стефан, смущённый своей раскованностью, коротко поблагодарил его, и они, ещё минуту назад витавшие в сладости необъяснимых, сумасшедших мечтаний, теперь приходили в себя после резкого похмелья и собирались домой уже молча.       Под впечатлением от эпизода, полного ласки, конфуза и печали, Милану вновь приснилось прошлое — ровно такое же, по сути. И продолжилось оно почти с того же момента, откуда оборвалось… вот уж чудеса влияния Мараца!              Милан наконец купил себе желанную рубашку: мягкую, из приятного на ощупь хлопка и раздражающе красного цвета. Ни у кого в школе такой не было! Он ездил за ней специально в сам Тиват, где, как слышал, завезли партию хорошей заграничной одежды. Потратил несколько часов на поездку в жарком автобусе, потом ещё полдня плутал по городу, в итоге заблудился, но всё же уехал не с пустыми руками — и был неимоверно счастлив, как может быть вообще счастлив подросток, зная, какой фурор произведёт внешним видом на следующий день.       Фурор-то он произвёл, только, пока решался, в какой день лучше надеть новую рубашку, чтобы не извалять её после школы с мальчишками по горным тропам, случилось много всего. И упоение собственным видом отошло далеко на второй план…       Вообще, Милан подумывал выйти в новом ярком образе на урок математики: красный цвет — словно объявление войны новому учителю, ну чем не роскошное начало их ершистых отношений? Да, Эмилю повезло не нарваться на его дерзкий характер по-полному и на уроках он умел направлять его страсть в учёбу, но Милан понимал: это всё временные ловушки, и он скоро научится не попадать в них. Точно-точно научится! Прямо совсем скоро!       Но — одна неудачная вечеринка, и Милан, разбитый, ошарашенный, злой на себя, забыл и про задуманное с учителем, и про саму глупую войну, даже не успевшую начаться, и про математику. Постыдная ночь выбила его из привычного ритма, и он чуть совсем не откололся от своей группы мальчишек, весь хмурый и задумчивый. Слава богу, ребята только подшучивали над ним в духе: или влюбился, или психует; нисколько злости в их словах не было, они даже искренне радовались, что их Милан, внешне такой идеальный, саркастичный и неприступный, мог иногда быть слабым.       А случилось всё так: какой-то странный парень из параллельного класса долгое время высматривал его, наблюдал за ним, и Милан чувствовал спиной его тяжёлый, вязкий взгляд. А потом решился подойти и пригласил в ночной клуб; в руку всунул бумажку. «Покажешь её охранникам — и тебя пропустят». Милан уже хотел разозлиться и надавать ему тумаков — что за дерзость вообще, так подходить и приглашать в какие-то сомнительные клубы! Но парнишка, сверкнув взглядом из-под пушистой чёлки, заманил сладкими обещаниями: алкоголя сколько хочешь, всем плевать на твоё поведение и твой возраст, делать можно что угодно… Совсем не так, как в клубе, куда ходила компания Милана. Он соблазнился и решил сходить, посмотреть, что там: вдруг понравится и надо пригласить ребят?       Клуб находился вдалеке от центра Герцег-Нови, там, где гряда заброшенных зданий опускалась по склону вниз. Старые ржавые ступени вели туда сквозь лесную чащу. Каменные дома с выбитыми окнами мрачно взирали на мир. В воздухе жужжало от сладости цветов, приторности смолы и нагретого мха. Милан уже начал сомневаться, что где-то здесь спряталось приличное место, но вдруг до ушей донеслась слабая вибрация упругого танцевального звука, и он пошёл на него. По дикой заросшей тропе — и вот перед ним заброшенное здание, ничем не отличимое от других. Но на его двери висела размалёванная табличка, а звук долетал откуда-то из глубин. Милан смело пошёл туда.       Клуб притаился в подвале — чтобы не привлекать лишнего внимания, и при этом был обставлен современно и приятно. Новенькие звуковые колонки, блестящий танцпол, иллюминированная барная стойка. И много, много людей. Даже не подумаешь, что в глухом лесу может быть спрятано такое! На входе у Милана и правда попросили карточку; он её показал и без проблем вошёл внутрь. Пахло крепким одеколоном, мятой и сигарами. В зале стоял приглушённый сумрак, софиты тревожно мелькали синими и фиолетовыми цветами. Люди танцевали, веселились, пили. Милан почувствовал, как первый испуг унялся — ещё на лестнице он подумал, что одноклассник подшутил над ним или вообще привёл к каким-нибудь сатанистам… Не зря он до сих пор казался таким странным и подозрительным.       Но, откинув сомнения, Милан подошёл к барной стойке и тут же был одарён приятным подарком: бармен с масляным, проницательным взглядом тут же определил в нём новичка и бесплатно намешал яркий коктейль. Возраст, конечно же, не спрашивал… Милан всегда гордился тем, что выглядел чуть старше сверстников, но редко этим удавалось воспользоваться, чтобы вырвать себе алкоголя.       Коктейль приятно обжёг нутро и расцветил грудную клетку сотней пёстрых бабочек. Затрепыхав крылышками, они разлетелись в разные стороны, вспорхнули под потолок с манящим диско-шаром и увлекли на танцпол. Милан толком не огляделся, не задумался, что именно так поразило его в клубе и заскребло на оборотной стороне разума; ярко-красное пойло, как и его новая рубашка, приглушило все вопросы и остановило свой сладкий, пропитанный виски палец на губах: «Тш!». Милан влился в толпу, и та, разомкнув объятия, как волна, нежно втянула его в свой водоворот.       В клубе не было ни одной девушки. Это был гей-клуб. Милану следовало догадаться об этом сразу: такой подозрительный, весь издёрганный одноклассник, про которого ходил сомнительный слушок, удалённость клуба от центра, колючий мрак и разнузданная одежда некоторых посетителей. Но алкоголь слишком метко выстрелил ему в голову, и контроль, прежде неусыпно оберегающий его от идиотских казусов, размяк, озвончился и теперь подначивал совершать безумства.       Он открыл для себя, что юноши бывают так же хороши, как девочки — вовсе не те грубовато-хамоватые мальчишки, с которыми он водился в школе. Эти были ласковы, улыбчивы, красивы: с мягкими вьющимися волосами, приятным запахом и бархатисто-рокочущим голосом. Милан так и не посчитал, со сколькими успел пообжиматься, пока крутился на танцполе. Но что ещё хуже — ему нравилось. Нравилось касаться широких мальчишеских спин, гладить упругие мышцы, соскальзывать руками к поясу.       Это было бы, пожалуй, даже безобидно, он бы потом точно не мучался совестью. Однако под конец какой-то милый блондин вытащил его из толпы и привлёк к себе. Они жарко целовались у стены, куда и прибивало все парочки, отколовшиеся от безумного кораблекрушения в центре клуба. Милан противился только поначалу; голосок разума скрипел в мозгу, крича о чём-то греховном, неправильном. А вскоре затих, потому что тело бурно откликнулось на чужие ласки, тёплые губы, нежные поглаживания. Милан и сам не понял, в какой момент прижал красивого блондина к стене и перехватил инициативу их поцелуя. Юноша постанывал под его напором, манил в ловушку дальше, потираясь бёдрами, и сжимал его чёрные кудри в пальцах.       Всё закончилось коротким отсосом в туалете. Милану впервые делали такое, и он кончил быстро, чем рассмешил юношу и застыдил себя. Они расстались, так и не узнав имён друг друга. Но Милан бы ни за что не смог посмотреть ему в глаза где-то за пределами клуба. Покидая это место, пропитанное атмосферой вседозволенности и разврата, он знал, что больше никогда сюда не вернётся. Однако ему и не нужно было: всё, что он хотел поломать в своей жизни, он уже намеренно раскурочил. И самым мерзким среди этого всего стало осознание: мне и правда понравилось? Я что, из этих?.. Почему такие же поцелуи с девочкой не привели к возбуждению? Милан укатился в глубокое раздумье и порицание.       На учёбу это тоже повлияло кошмарным образом. С остальными уроками Милан как-то справлялся, но вот с математикой, где так важны концентрация и внимание, не ладилось совсем. Эмиль, даже если и ставил ему хорошие оценки за ответы у доски, потому что видел его знание даже за неверно нарисованным знаком или пропущенной цифрой, не мог также ставить что-то внятное на пустые листочки вместо контрольных или забор из сумасшедших вычислений вместо решения задачи. Милан старательно сбегал от него, как только могла подвернуться возможность поговорить, и его успеваемость, ещё в начале месяца такая безоблачная, грозила теперь повлиять не только на эту четверть, но и на годовую оценку…       Отец, как-то больше обеспокоенный разгильдяйством Николы в младшей школе, не обращал внимания на звонки из учительской. Ну подумаешь, не будет сын отличником — кому это нужно в деревне? Слава Богу, что речь вообще не идёт о его исключении — и уже прекрасно! Но сам-то Милан знал — или догадывался какой-то частью своего не скатившегося в уныние разума, что он летит на дно, причём так быстро, что чёрная горькая пропасть уже облизывала ему ноги…       Когда мучительная неделя закончилась и дала старт следующей, такой же, казалось, невыносимой и тяжёлой, Милан надел-таки красную рубашку, но удовольствия от восторженных шепотков девочек не испытал. Да и не сказать, что это был долгий эффект: две перемены пошушукались, а потом вновь обратили влюблённые взгляды на молодого учителя, по которому теперь сохли почти все девушки без исключения. Милан не то чтобы жаждал славы… но ведь надо было надеть эту рубашку уже хоть раз, что, он зря мотался в Тиват?       Первым уроком значилась, конечно же, алгебра. Словно какой-то изверг решил обскоблить улыбки детей об острые углы цифр прямо с утра и отправить их дальше в день печальными и угрюмыми. А тут ещё и результаты прошлой контрольной Эмиль выдавал каждому в руки, кто входил в класс. Милану вручили листок, исчёрканный красными чернилами, в тон его новой рубашки; от такой умелой иронии от судьбы юноша даже горько усмехнулся.       Эмиль сказал — так тихо, чтобы услышали только они вдвоём:       — Роскошная рубашка! Алый цвет — цвет войны… Надеюсь, ты объявил войну линейным уравнениям, поскольку с ними у тебя в работе совсем не заладилось.       Эмиль лукаво блеснул своими малахитами, но, не встретив извечной язвительности в своём ученике, тут же нахмурился.       — Так. Останься после занятия. Если вздумаешь бежать — клянусь, найду тебя потом на перемене и отпрошу со следующего урока. — Милан знал, что выговор неизбежен, и решил покориться — но несмотря на всё, душа его точно осталась непокорённой. Однако Эмиль неожиданно удивил: — Нет, ругать я тебя не собираюсь, не надо здесь делать лицо трагического героя. Расскажу одну хорошую для тебя новость…       Милану оставалось лишь изумлённо прохлопать глазами и дойти до своего места. Хорошая новость? Сейчас-то? Это вызывало только ухмылку. Но Эмилю он верил. Как-то сразу, безоговорочно и вопреки той неприязни, что ещё холодила их отношения. Думалось, уж насчёт хорошего взрослый человек, не раз обжёгшийся на таком, не должен обманывать…       Урок пролетел быстро и бесполезно для Милана, который ждал только разговора. Эмиль по-прежнему галантно обольщал девушек своим умным лукавым взглядом, отбрасывал светлую шевелюру назад и не обратил на Милана ни единой крохи своего драгоценного, столь желанного другими внимания. Одевался он искушённо для человека, чьим местом рождения значилась Черногория — клетчатые узкие брюки, рубашка мятного цвета, щегольские сандалии, но, насколько Милан узнал, детство его прошло в Италии, откуда была родом его мама. Сама манера говорить — чуть мелодично и страстно, не скупясь на жесты, выдавала в нём скорее итальянца, чем простого, чуть настороженного жителя местных гор. Такой яркий, интересный учитель нравился всем и не вызывал презрения даже у мальчишек. Один лишь Милан хранил обиду за ту стычку с сигаретой — и то, скорее от жуткой горделивости, чем осознанно. Ему просто дико не хотелось уступать…       — Итак, тянуть не буду, — заявил ему с блистательной улыбкой Эмиль сразу после урока, как только класс опустел. — В прошлом месяце, ещё при Душице, ты писал олимпиадную работу. Она была по Боко-Которскому району, и… поздравляю, — молодой мужчина подошёл к нему и протянул официальное письмо. — Ты набрал больше всех баллов! Тебя приглашают уже через две недели принять участие в следующем этапе, посоревноваться с ребятами из ближайших районов… А уж дальше, как пойдёт.       Милан изумлённо пробежал глазами письмо — такое серьёзное, с печатями и подписями, где и правда значились время и место проведения следующей олимпиады. Какая-то школа в Биеле, городке в двух часах езды от Герцег-Нови. Помимо этого, там прилагалась информация о том, на какие темы следовало ожидать задания. Да, Милан помнил, что и правда писал какую-то работу — скорее оттого, что Душице невозможно было отказать, чем по своему желанию. Каждый год он писал эти олимпиады, и всякий раз выходило на отцепись. В этом году… он и сам не понял, почему приложил усилия. То ли спортивная злость подтолкнула его улучшить свои же результаты, то ли интерес разбудил его дремавшие способности. Однако вот результат — перед ним, и самый лучший за все годы!       Правда, имело ли это всё смысл теперь…       — Прежде, чем ты скажешь своё твёрдое и, я уверен, окончательное нет, позволь сказать, — угадав направление его мыслей, Эмиль присел за парту впереди и повернулся к нему. — Вижу, ты не настроен сейчас ничем заниматься. И могу понять, потому что и сам через это проходил: какие к чёрту уроки, если в моей жизни происходит такое? Вместо «такое» подставь что угодно, — Эмиль опёрся локтем о его парту и посмотрел внимательно, но легко, не изматывающе, как обычно смотрят взрослые, когда рассказывают важные вещи. — Но есть нюанс. Даже два. Первый: за победу, на которую я бы мог тебя натаскать, дают приз…       — Какой? Очередную бестолковую книжицу? — с иронией спросил Милан, знакомый с подарками на таких олимпиадах. В прошлом году по телевизору показывали мальчика, который победил на ней, и ему вручили всего лишь какой-то том — да, хорошо оформленный, богато переплетённый, но вряд ли стоивший таких усилий.       Эмиль, сверкнув довольным взглядом, видимо, и на это знал ответ:       — Ты, наверное, не знал, но кроме как ученику, приз дарят и учителю, который его готовил. И приз этот гораздо более весомый, чем книга… Обычно какой-нибудь тур в другую страну — недолгий, по самым дешёвым отелям, зато дают два билета. Да, возможно, и несправедливо, — заметил он возросшее негодование в Милане, — но уж как есть. Вам поэтому и не говорят о таком учителя, а я, видишь, раскрыл тайну…       — Ну и зачем? Думаете, я теперь сильнее захочу поучаствовать там, чтобы вы потом отлично отдохнули? — Милан жестоко ухмыльнулся и скрестил руки на груди. — Нет уж, спасибо, такое унижение оставьте отличницам, они за вами хоть на край света пойдут!       — Остынь, — улыбнулся Эмиль и крутанул в пальцах ручку. — Я предлагаю обменяться призами. Ты возьмёшь билеты — они безымянные, оформляй на кого угодно, это не контролируют, и езжай со своим другом или девушкой, или родителем, кем захочешь! А я смиренно возьму книгу или что там дадут… Это вовсе не альтруизм, — заявил он с усмешкой, увидев меняющееся лицо Милана в гамме от недоверия до сомнения. — Я-то Европу видел, везде поездил и всё посмотрел. А ты наверняка и из Черногории-то не выезжал… Тебе будет полезно узнать другой мир. Заодно — отличная мотивация! Я даже напишу расписку, чтобы ты не сомневался в честности моего обещания…       — Эмиль, — отойдя от первого шока, Милан прокашлялся и хмуро поглядел на прекрасное, гладкое, сияющее лицо — в нём и не найти изъяна, даже не сразу признать, что и черты его мелковаты, и подбородок слишком остёр… Милан никогда так и не сумеет разглядеть в нём дурного; даже жестокость, показавшаяся ему в первую встречу, с каждым разговором затухала и меркла. — Эмиль, давайте будем честны: у меня мало шансов. Я каждый год писал эти олимпиады и только сейчас вообще вышел из региона, а он ведь не самый одарённый. Вы всерьёз думаете, что я смогу бороться с умными ребятами из столицы?.. Да они уже щёлкают задачки для поступления в вуз! А вы говорите о призе так, будто это решённое дело! И только зря меня прельщаете…       Эмиль улыбнулся коварно, хитро и при этом так по-доброму откровенно, что у Милана возникло неприятное чувство, будто его читали наперёд, едва ли он успевал произносить слова. Подперев голову ладонью, учитель неспешно продолжил:       — Ты, видно, никогда не смотрел спортивных драм… А как же истории об изгоях, которые потом побеждают? Ты просто не знаешь, на чём держатся эти олимпиады, и потому они кажутся тебе невероятно сложными. А разгадав смысл, ты будешь решать эти задачки быстро и изящно, получше этих закостенелых столичников! Я помогу… — наклонившись ближе, тихо и доверительно произнёс он, — если ты только согласишься и по-настоящему захочешь. Но я не буду настаивать, — тут же заявил он, вновь отодвинувшись, — и не буду навязываться к тебе с приятельством или, прости господи, с дружбой! — даже поднял ладони в знак примирения. — Просто подумай, Милан. Ты меня недолюбливаешь, понимаю, но я хочу дать тебе лучшего — как и всем своим ученикам, а ты, тем более, очень способный и проницательный. Такое — редкость для деревни, где все жаждут и знаний попроще, и жизни пообыденней, и подарков — самых заурядных…       Как хорошо говорил этот Эмиль — дерзко, выжигающе, правильно. Несмотря на их разногласие, Милан чувствовал себя покорённым, чувствовал, как склоняется стрелка его невнятных плохих часов к отметке «Время перемен». Уж если кто их и может ему дать, так только Эмиль…       Но подростковое несогласие всё ещё росло в нём и не торопилось сдавать позиции: война, однобокая, смешная и дурацкая, пока шла, прячась за тканью красной рубашки.       — А второй нюанс? Вы сказали, вроде, только о первом… — Милан ещё сильнее стиснул себя руками и перекинул одну ногу через другую. Думал, что так скроет свои чувства и покажется Эмилю равнодушным, ещё не убеждённым. А тот, оказывается, видел его насквозь и только тихонько посмеивался.       — Второй нюанс слабый и более философский. Говорят, усердная работа помогает справиться с любым горем. А особенно хорошо то, что выходит из нашего разума в периоды самые печальные и невыносимые… — Эмиль поднялся и развернулся к двери. Только около неё посмотрел на Милана снова и закончил: — Вот и думай, надо ли быть гением или лучше оставаться счастливым обывателем. Хуже всех приходится только лишь средним творцам — они где-то между этими двумя… Решайся, Милан! — сверкнул своими обаятельными малахитами и, уже зная, что не оставил шанса, бросил напоследок: — Тебе дано оторваться от одних и примкнуть к другим. А от горя я тебя огражу.       Только бы знал он, что, говоря это, навлекал неизбежное, мучительное, суровое страдание на их сердца, и никакая математика тут уже была ни при чём…              Милан проснулся уже не с тяжёлой головой, но с камнем на сердце, и только несколько минут ровного дыхания вернули ему рассудок. «Это только сон, это уже было…» — успокаивал он себя, повернувшись набок и закутавшись в одеяло. «Мне больше не придётся это испытывать…» — тревога потихоньку отлипала от груди и растворялась, подобно безвкусной жвачке. Наконец, он поднялся с кровати и выглянул в окно: тенистая улочка с каменными домами, шорох утренних растений на подоконниках, блестящие медью на солнце черепицы старых крыш. Всё, как прежде, и больше нет ни чёрных зверей, ни даже сияющего моря за окном, ни уроков математики, ни встреч с Эмилем…       Осталось лишь вакуумное спокойствие, и Милан иногда размышлял, жил ли он по-настоящему теперь, когда его окружала лишь повседневность. А потом напоминал себе: такая у тебя стала обыденная жизнь, в которой Николу украл какой-то Тёмный Владыка с неизвестной горы?.. Ничто так не бодрило с утра, как ведро выплеснутой меланхолии из собственных закромов разума!       Милан старался понемногу возвращаться в прежнюю форму и уже начал просыпаться в девять утра. Стефана, как обычно, не было дома, и он решил пройтись всюду: от светлой комнатки с тремя стрельчатыми окнами до берега реки. Разбросанные со вчера шахматы запечатлели его первую победу — маленькую, выстраданную, полученную лишь потому, что Стефан как-то подозрительно отвлёкся, но всё же значимую. Милан улыбнулся и прибрал на столе, заодно разнёс книги по полкам — они со Стефаном любили оставлять их на диванчике, что прятался между стеллажами.       «Удивительно, — думал он, расставляя книги по алфавиту. — Мы с ним прожили вместе совсем недолго, но как будто так было всегда… И хотя он вроде бы мне совсем незнаком — по крайней мере, был поначалу — гораздо приятнее жить с ним, чем с братом». Мысль тут же резанула стыдом и глубоким раскаянием — сейчас он точно не должен был так думать, но… Куда деть наслаждение их простыми, нежными вечерами, совсем отличавшимися от того, что обычно творили юноши их возраста? Как потом он сможет забыть сладкий аромат ночных ирисов, трель сойки в густых космах сада и уязвимую, податливую расслабленность в вечно напряжённом Стефане напротив? Как забыть белизну его кожи, рассыпанные по плечам волосы, которые так и хотелось пропускать сквозь пальцы, и цепкий пристальный взгляд, ищущий в нём правды? Неужели он сумеет когда-нибудь от этого сбежать и вернуться в свою прогорклую хижину?..       Милан тяжело вздохнул и вновь посмотрел в лицо гипсовой головке, так напоминавшей его самого.       — Когда ты признаешься? Когда перестанешь бояться себя? — спросил он у тяжёлых крупных кудрей, у самодовольного взгляда и ироничной улыбки. Если он и был когда-то таким, то только в далёком юношестве: маленький горделивый Аполлон, в итоге ранивший самого себя.       Шум у входной двери отвлёк его от топких мыслей. Послышались голоса — громкие и явно о чём-то спорившие. Милан верно отгадал, что дело не обошлось без Деяна…       Они ввалились в дом, разгорячённые, успевшие с утра рассориться и на грани серьёзной размолвки. Стефан, нервозный, издёрганный, бледный, с нажимом скрестил руки на груди и поскрипывал зубами от злости. Деян, с румяными от спора щеками и выбившимся колечками завивающихся волос, продолжил распинаться, даже когда они вошли в дом, и тряс руками в недоумении:       — Нет, ну такого я от тебя не ожидал, Стефан! — восклицал он. — Тихий и милый с виду, а внутри — настоящий тиран!       — Заткнись, Дей, — шипел Стефан и стрелял в него уничтожающими взглядами. — Любишь ты разводить драму или комедию, а ещё кричишь как бешеный. Ну, привёл я тебя к Милану, говори, что хотел!       Стефан занял наблюдательный пункт у стены и мрачно уставился на них. Милан, почувствовавший себя в гостях у друга, родители которого вот-вот разведутся, стоял не двигаясь и пытался понять суть ругани.       Деян вздохнул, пригладил выпавшие кудряшки, попытался по-доброму улыбнуться Милану, минуя свирепый взгляд со стороны, и наконец протянул руку.       — Привет. Прости, что так вломились и устроили сразу балаган. — Милан дотронулся до его ладони и улыбнулся как можно беспечнее.       — Да всё в порядке, вы только расскажите, что случилось… — он посмотрел на Стефана, и этим словно вселил в него уверенность. Так что Деян не успел и рта раскрыть, как на Милана полилось однобокое суждение:       — Наш прелестный лекарь счёл, что у тебя недостаточно дел после того, как ты попал в лапы к чёрному зверю и едва выжил. Поэтому он радостно приглашает тебя поработать в его лавку за просто так, сделать пересчёт всего того хаоса, в который превратилась его приёмная, и применить твои исключительные знания по математике на склянках и банках, — едко и злобно процедил Стефан, буравя презрительным взглядом Деяна. Голубые глаза аж посерели от гнева. Милан сделал глубокий вдох и повернулся к Деяну.       — Могу лишь предположить, что есть ещё какая-то версия…       — Да, Милан, — лекарь почесал затылок и покачал головой. — Я пытался объясниться со Стефаном, но он налетел на меня, подобно урагану, и мы едва вспомнили, что следовало бы, вообще-то, спросить твоего мнения… А не бросаться с обвинениями, — вернул он Стефану, посмотрев на него недовольно и раздражённо. — В общем, дело такое, Милан. Мне и правда требуется помощь. Нужно провести инвентаризацию лекарств в моей лавке. За время трагедии там всё дико перемешалось, разнеслось по разным местам и полкам, кое-что вообще разбилось… У меня не было времени наводить красоту и порядок — от моих действий зависели жизни защитников, — Деян нахмурился, напряжённая складка прорезала его лоб, а лицо, вечно озарённое приветливой улыбкой и оттого смягчённое, теперь открылось в своём резковатом, неотёсанном виде, как едва тронутые долотом мраморные статуи. — Но теперь стало чуть полегче, скоро выпишутся последние пациенты — те, что были в самом тяжёлом состоянии. И я решил всё пересчитать и прибрать. Андрей помогает, как может, но, ты и сам знаешь, со счётом у него проблемы, а у меня просто физически нет времени ему что-то объяснять. А посчитать надо всё хорошо и чётко, чтобы потом не покупать лишнего и при этом не искать днём с огнём нужных ингредиентов…       — Ты и так этим всегда занимаешься — что считай, что не считай, — съязвил Стефан и ухмыльнулся. — Кого обманываешь? У тебя вечно беспорядок!       Деян спорить не стал и только тяжело, разочаровано поглядел на друга. В обречённом взгляде так и читалось: «Ну давай, добивай меня окончательно». Милан хотел помочь ещё до того, как услышал просьбу, а теперь тем более не мог отказать. Он положил ладонь на плечо Деяна и ободряюще улыбнулся:       — Я помогу, без проблем! Главное — расскажи, что именно делать. А так я всё равно ничем не занят и уже изнываю без дела… Размеренная жизнь меня разморила.       — Милан, ты уверен? — тут же встрял недовольный Стефан и жгучим взглядом проводил его прикосновение к плечу Деяна. — А как же наши тренировки? И ты недавно только после болезни, не забывай…       — Наши тренировки останутся у нас, — он улыбнулся Стефану мягко и искренне, чем на миг осветил его лицо. — Я могу работать у Деяна утром или, например, после обеда. А за моё здоровье не беспокойся — всё-таки сам лекарь уже прописал мне активный режим… Да и я буду рад немного размяться, а то уже совсем разомлел в этом ленивом распорядке!       К его удивлению, Стефан спорить не стал и, вновь напустив на себя хмуро-задумчивый вид, только кивнул — с деланым равнодушием. Желая как-то скрепить их договор и, желательно, мир, Милан предложил перекусить в каком-нибудь кафе — он с утра успел выпить лишь живительного кофе, другими рычагами поднять его утром было нельзя. Стефан отозвался вяло, но, видно, ни за что в жизни не отпустил бы Деяна и Милана одних, а Деян, более простой и уже отошедший от всякой ссоры, вновь стал прежним и выразил желание съесть большой круассан.       После завтрака лекарь убежал в свою лавку и добавил напоследок, что ждёт Милана уже сегодня — хотя бы расскажет и покажет, что к чему. Стефан едва не сорвался на него снова — по его мнению, начинать следовало с завтрашнего дня, как подобает нормальным людям, и дать себе подготовиться. Милан кое-как разнял поднявшуюся словесную перепалку, признавшись, что он готов приступить и сегодня, ему совершенно без разницы! Уходя, Деян ещё раз обвинил Стефана в деспотизме:       — Ты будешь ужасным мужем!       — А я прямо-таки собирался быть идеальным и именно для тебя! — язвил в ответ Стефан, и они прожгли друг друга глухими, рокочущими от злости взглядами. К счастью, Милан знал, что это ненадолго: Деян забывал обиды спустя пять минут, а Стефана легко было отвлечь. Да и сама забавность их перепалок только сильнее убеждала в том, что опасаться нечего.       Возвращались они со Стефаном домой молча. Только перешагнув порог, Милан почувствовал, что негодование подотпустило друга, легонько сжал его плечо и развернул к себе. Взгляд больше не искрился ледяными иголками злости — теперь там плескалось несмелое смущение.       — Стефан, не переживай за меня. Я ведь только рад помочь Деяну, но это нисколько не уменьшит наше с тобой общение. Да и вообще… — Милан запнулся, не зная, должен ли говорить такое, но всё-таки тихо продолжил: — Ты мне гораздо ближе и понятнее. Целые вечера будут принадлежать только нам…       Милан неосознанно сжал плечо крепче, а потом испугался, что это может быть истолковано неверно, и убрал руку. Но Стефан выглядел скорее озадаченным, чем неприятно удивлённым, и проводил глазами его ладонь — с каким-то лёгким, проскользнувшим на секунду сожалением.       — Мне следовало понять это давно: всё же вы с Деяном хорошо сдружились и тебе наверняка хочется поговорить с кем-то ещё, — вздохнув, произнёс он и отвернулся, чтобы снять куртку. — Извини меня за лишнее волнение. Просто… всё ещё не могу отойти от произошедшего с тобой. Оттого так и беспокоюсь. Наверное, привязался сильно… — говорил, повернув голову в сторону; его строгий профиль со вздёрнутым носом был прекрасен, точён и холоден. — Но это вовсе не оправдывает моей суеты. Видимо, Деян кое в чём прав…       Стефан склонил голову, и в последний миг Милан разглядел блеснувшую в глазах тоску. Он не желал её больше видеть, он хотел обратить её в сочное удивление и бросился к нему, обвив руками со спины. Объятие получилось нелепым, угловатым, совсем как подростковые ласки, и Стефан мигом напрягся и не знал, куда себя деть. Но главное — обречённая хандра из его голоса пропала.       — Не знаю, в чём там Деян прав или нет, ведь говорил он почему-то только о мужьях, но… Мне вовсе не претит твоя забота. Просто я так давно не видел её…       Стефан резко обернулся к нему, и, если бы Милан держал его в объятиях покрепче, они бы столкнулись носами. Но, подобно силе воды, которой он обладал, юноша так же легко выскользнул из его рук и будто бы собирался что-то возразить или отчаянно воскликнуть. Однако замер, не в силе сказать ни слова, и одинокий остаток его былой страсти покачивался в лазури глаз, соединяясь в таинственные: «…такого не может быть…я хочу подарить всё, что могу…».       Неловкость разбавил пакет с едой, зашуршавший от покатившихся яблок. Милан бросился его разбирать, Стефан помог. Эпизод забылся, скомкался, как десятки других; Милан, уже не глядя, бросал их во внутреннюю корзинку — потом разберёт! Но клочки смутных чувств, перечёркнутых мыслей, кляксы страха и неизвестного, короткие обрывки жгучих сомнений, грубые стихи, выдранные из сердца вместе с правдой — всё это копилось и грозилось однажды повалиться через край. Милан понимал, что однажды сядет перед этой корзиной и будет доставать всё по одному, читать, изумляться, почему раньше этого не осознал, и снова окунаться в свою собственную безумную глупость. Отчего он так слеп к очевидному, отчего так стремится убежать от правды, будто ему всего четырнадцать, а не двадцать пять?       Может, оттого, что возраст вовсе не оберегал от пронизывающего, грубого осознания своей несвоевременной, хрупкой, ужасной влюблённости?..