Ми́лан

      Милан очнулся с тупой, тошнотворно стучащей по голове болью. Никогда прежде сны так не изматывали его. Он запомнил всё в точности, от вздохов своего героя до улыбок его спутников. А боль — словно плата за украденную сокровенность; ведь неотступной казалась мысль, что он бессовестно подглядел в замочную скважину чей-то горькой тайны…       Милан глубоко вздохнул и неохотно приподнялся в постели. Часы показывали одиннадцатый час — и, похоже, причина его тяжёлой головы крылась именно в этом. «Ну конечно! Всю жизнь я вставал в четыре утра, а здесь сплю, словно аристократ, до полудня. Тут не только голова разболеется…» — укорял себя, пока умывался, искал одежду и таблетку обезболивающего. Кухня, залитая меланхоличным бледным светом ещё не распустившегося в облаках солнца, грустно пустовала. Но на столе Милан ожидаемо нашёл аккуратно накрытый завтрак и записку от Стефана.       «После двенадцати будь готов: идём учиться стрелять из лука. Я зайду за тобой и возьму всё необходимое. Выбери одежду попросторнее». Милан лишь обрадовался, что они начнут заниматься так скоро. До соревнования, на которое придёт Тёмный Владыка и где решится судьба его брата, оставались считанные две с половиной недели. Милан слишком долго пробыл в постели, обессиленный и раненый. Быть больным он просто ненавидел и теперь готов был благодарить Стефана за то, что тот не стал скрупулёзно дожидаться полного заживления ран на его груди: они ещё затягивались и часто чесались, но Милан уже точно не мог им навредить.       Пока он ждал Стефана, мысли то и дело возвращались ко сну. Увиденное точно не забыть! Это был совсем не тот наивный, ребяческий эпизод из жизни первого защитника, чью неудачную попытку излить любовь Милан увидел в первый раз. Здесь всё так и трещало от нараставшего напряжения, воздух будто пропитался грозовыми тучами какого-то далёкого, неверного и неизбежного шага. Если любовь первого мальчишки была светлой, кроткой, несчастной и очень тихой, то второму она разрывала сердце на части пылким отчаянием и колючей ревностью. Он не столько любил, сколько желал, чтобы неизвестный Лиярт был ни с кем более, кроме него; он не столько жаждал поцелуев, сколько тёплого преданного взгляда, направленного лишь на него. Но так не бывает… так никогда не станет — это Милан знал даже без всякой следующей истории. Что, казалось бы, мог дать ему короткий сон из двух частей? Разве что обрисовать красивый несуществующий город да какую-то мелкую драму молодых людей… Но нет: за те считанные минуты, что проходит время во сне, он почувствовал, как история протекла сквозь него, задела его лично, будто это он любил Лиярта, будто это он сгорал от ярости на самого себя, злого и слабого.       А уж не Милану ли понимать чувства юного, горделивого, обиженного на весь мир паренька, который поставил во главу всего идеального старшего товарища?       Он всё ещё стыдился того, что к нему, словно к порочному огню, слетались все греховные бабочки-влюблённости местных юношей, когда-либо запечатлённые на страницах туманных гор. Подкрадывалось двоякое суждение: или он испорчен, что притягивал лишь такие сны, или изящные защитники и правда не так просты в своих отношениях… Но, кроме шуток, кто были эти трое ребят? Допустим, с защитниками всё ясно, хотя и не до конца, а вот Лиярт?.. Он ведь на них вообще не походил: такой величественный, такой красивый и сияющий! Милан подался соблазну записать его в принцы — как и подумал ещё во сне. Мог ли до той страшной битвы с тёмными зверями существовать город-сказка и его прекрасный властитель? Сюда, конечно, мало вязалась его простая прогулка по каким-то глухим окраинам в сопровождении всего лишь двух защитников, но мало ли какие правила были во дворце? И как Лиярт их любил нарушать?       Милан только сильнее запутался в догадках и решил узнать у Стефана про принца, когда они встретятся и настанет подходящий момент.       Друг вернулся, как обещал, и они, не задерживаясь, сразу же пошли на тренировочную площадку. Это место — на деле, лишь просторные холмы, поляны да редкий лесок, спускавшийся к речке — пряталось за стенами Мараца, и защитники приходили туда утром на организованные тренировки. Мечники — на пологую равнину, лучники — в холмы и леса, чтобы пострелять с разных расстояний в готовые раскрашенные мишени, а рукопашные бойцы занимались всюду, даже иногда подходили к реке и отрабатывали приёмы в тяжёлых условиях, если бы враг застал их на мелководье. В общем, в утренние часы здесь кипела жизнь, раздавались возгласы, покрикивания, приказы и звон мечей. Теперь же, после обеда, всё здесь как будто вымирало, оставляя лишь пустые звонкие леса, щербатые мишени и турнирные таблицы лучших учеников, выведенные на камнях куском угля.       Стефан привёл его в редкий кленовый лесок, где стояла приятная тень. Воздух жужжал от тяжёлых, занятых работой шмелей и медвяного, приторного аромата трав. Внизу, между холмами, текла бодрая маленькая речушка. Милан вдруг задумался: что-то ему это всё напоминало… Шелест реки под холмом внизу, сумрачный лес, деревья с толстыми стволами. А если обернуться назад — можно увидеть Марац, даже уловить его короткие рублёные отзвуки: стук тележных колёс, удар молота, цокот копыт по булыжникам… Милан застыл на месте и поглядел ровно налево от себя.       Сердце стиснули жалость и неуместная нежность. Ствол ближайшего дерева изрезали так плотно, что за ним не угадывалось ничего, кроме чей-то шутки или прихоти; и только пристальный взгляд мог уловить за постыдными глубокими штрихами очертания наивного мальчишеского признания…       Милан судорожно выдохнул: вот оно, место из сна про первого мальчишку! А внизу, у реки, лучший друг разбил ему сердце.       Стефан заметил, что он отстал, взглянул настороженно, беспокойно и торопливо позвал:       — Ну, ты чего замешкался? Мы с тобой пройдём ещё дальше, не будем здесь заниматься. На том берегу получше мишени и обзор попросторнее…       Милан очнулся и поспешил за ним. И правда, к чему он так остро внимал чужой обречённой влюблённости? То уже, наверное, в прошлом, и мальчишка наверняка вырос. Милан мог лишь надеяться, что он больше не выбирал себе в идеалы таких жестоких людей, как тот его друг… Наконец, отбросив всколыхнувший его сон (может, оттого что чувства этого невинного мальчика он хорошо понимал?), Милан вспомнил, о чём именно хотел сегодня спросить Стефана:       — А ты не знаешь, был ли у защитников когда-нибудь принц? По имени Лиярт. Например, во времена до битвы с црне зверями…       Стефан даже остановился и, повернувшись, окинул его изумлённым взглядом. Удивление так мешалось в этих глазах с откровенным интересом, что Милан сразу с лёгким разочарованием понял: Стефан ни о чём таком не знал.       — Честно говоря, впервые слышу! Но вообще… — тут он задумчиво хмыкнул и опустил взгляд, — нам мало известно о временах до битвы. О том знает лишь дядя, да парочка его советников. Ещё, конечно же, Константин, но от него даже сложнее добиться внятных рассказов: сначала попробуй поймай его верное настроение, а потом ещё подтолкни к сути. А он, хитрец, сразу обо всём смекает и начинает рассказывать о чём-то малозначимом или таком туманном, что этим едва ли можно описать жизнь тех защитников. — Стефан продолжил путь и какое-то время молчал, собираясь с силами. — Знаешь, почему я так удивился твоему вопросу? — он снова искоса взглянул на Милана. — Насколько мне известно, во времена до битвы никакие принцы защитниками не правили: у них было что-то вроде республики. Всё решал коллективный совет, который делился на несколько палат, а туда их избирали обычные жители. В общем, всё демократично, — Стефан усмехнулся. — Не то, что сейчас: по сути, всем правит лишь дядя. Совет при нём — только видимость.       — Ты… осуждаешь своего дядю? — осторожно спросил Милан и тут же смутился своих слов. — Точнее, я имел в виду, что мне показалось, будто ты неодобрительно отзываешься обо всех его действиях!.. — выпалил он быстро и скомканно, осознав с опозданием, как же нелепо прозвучал этот вопрос. Но звонкий, ласковый смешок, будто гибкие пальцы, заставил его поднять голову и встретиться взглядом со Стефаном. В нём не мелькало ни капли злобы или раздражения — одна лишь жажда быть откровенным.       — Не пойми меня неправильно… Но то, что я — его племянник, не делает меня согласным со всем, что он приказывает, — заметил Стефан. — Уж так вышло, что с детства я был любопытен до всего, что скрывается во мраке. Взять тех же тварей Владыки или личность его самого: дядя запрещает нам проводить какие-либо эксперименты или самим исследовать, в чём источник их тёмных сил. Он объясняет это заботой о самих защитниках — ведь всякая стычка со зверями оборачивается трагедией или тяжёлыми ранами. Да, нас обучают с ними драться (кроме меня, конечно), но не более того. А вот мне всегда хотелось знать, что за всем этим стоит! — вспыльчиво воскликнул Стефан, но тут же одёрнул себя: — Правда, больших успехов я пока не добился, зато научился с ними сражаться… Вот в этом, понимаешь ли, наше вечное с дядей противостояние: он старается игнорировать во мне то, что течёт в нём же самом — страсть к неизведанному. А потом удивляется, в кого я такой вырос… — грустно усмехнулся Стефан и тяжело вздохнул. Тёмные эпизоды прошлого так явно покусывали его мысли, что Милан не удержался: ведь рано или поздно всё равно упадёт в ту бездну, так чего ждать?       — Стефан, расскажи про своих родителей. Я ведь до сих пор только смутно о них знаю — и то, лишь самую трагическую часть их судьбы… — Милан знал, что этой просьбой выплеснет на раскалённую душу Стефана шипучую отраву горести. Но ещё знал, что и сам увязнет в уже не чужой, а понятной меланхолии до самой макушки.       Друг мрачно посмотрел на него исподлобья и решил сначала, что он просто интересуется — любопытства ради, и вовсе не готов разделить с ним боль. Но Милан был серьёзен и легонько кивнул: «Я поддержу тебя, если что». Тогда Стефан вздохнул с тяжёлым, рокочущим свистом в груди и тихо бросил:       — Давай я сначала покажу, как стрелять — это быстро, а потом уже буду рассказывать… Ты хотя бы приступишь к тренировкам.       Милан согласился. Видно было, Стефан выиграл себе это время, только чтобы осознать весь будущий рассказ. Ведь слова давно созрели в его душе, даже успели сгнить, так и оставшись на ветке — никто не желал срывать такую гадость… Но Милан чувствовал: у него получится. Надо только, чтобы Стефан доверился ему и впустил к себе в душу — в этот заброшенный зимний сад, усеянный застывшими суховеями и мёртвыми плодами.       Техника стрельбы из лука показалась элементарной, но Стефан предупредил: это лишь поначалу. Милан научился держать сам лук, прицеливаться, натягивать тетиву до нужной силы, зажимать стрелу и выпускать её хотя бы куда-то вперёд. Для удобства на луке имелась специальная выемка для крепления стрелы, чтобы она не болталась в разные стороны. Первые попытки, конечно же, провалились: стрелы вываливались, скользили, Милан не понимал, в какой момент убирать пальцы и почему они такие неуклюжие. Когда его стрела наконец-то изобразила хилую дугу и грузно шмякнулась где-то далеко перед разноцветной мишенью на том конце поляны, Стефан похвалил его. Теперь-то всё пойдёт чуть легче, обещал он. Милан толком ничего не делал, но уже весь облился потом и подёргивался от усталости. Постоянно держать тело в одной позе и напрягать отдельные мышцы — не такая простая задача, как думалось. Он всё время считал, что лучники оттого и выглядят так аккуратно и изящно, как его матушка, потому что и не обязаны быть накаченными, как те же мечники. Но получалось, что под внешней хрупкостью мамы скрывалась недюжинная сила; Стефан рассказывал, что лучники могли выжидать цель часами, стоя в боевой готовности, чтобы по приказу спустить стрелу с тетивы. Милан с ужасом воображал себе эти часы — его руки уже немели и дрожали, стоило ему задуматься на лишнюю минуту!       Тренировка была проста: он стрелял и пытался попасть в мишени, ну, или делал вид, что старается дотуда достать. Стефан сказал, что нужно выстрелить как можно больше раз — чтобы тело запомнило и позу, и силу натяжения тетивы, и вес стрел. Когда Милан готовился к выстрелу, Стефан контролировал его положение: расправлял плечи, двигал руки вверх-вниз, объяснял траекторию полёта. Если бы не жесточайшие усилия, которые Милан прикладывал, чтобы не показаться смешным и бесполезным, то он бы, наверное, заострял внимание на этих коротких, чисто рабочих прикосновениях. Так уж сейчас выходило, что жгли и они, вбираясь под кожу туманным стыдливым долгом. Милан догадывался, что время платить его настанет, и вот тогда тело взвоет по-новому. А Стефан же, ни о чем не подозревая, так и скользил ладонями по его плечам, уверенно нажимал на лопатки, трогал пальцами линию позвоночника, осыпая мурашками кожу, как мелким конфетти, и шептал на самое ухо подсказки, думая, что они оседают в голове ученика, а вовсе не в его поясе…       Обещанный рассказ охладил очень вовремя — Милан уже боялся своих горящих щёк.       — Сделай ещё двадцать выстрелов, только старайся максимально сохранять ту позу, в которую я тебя поставил, — сказал Стефан и отошёл на пару шагов в сторону. — Сделай упор на качество, а не на дальность выстрела. Хотя я тебя понимаю, это сложно…       Милан сделал короткую передышку и отпил воды из фляги. Потом вновь взялся за орудие и, под пристальным взглядом Стефана, встал в боевую позицию. Тот заговорил только со второй стрелы:       — На самом-то деле, я не знаю, какого именно рассказа ты от меня ждёшь. Потому что он короток и прост. Мои отец и мать, Филип и Анна, познакомились в Мараце, когда тот уже стал многотысячным городом, а не как раньше, маленьким поселением с двумя сотнями человек. Мама родилась и выросла уже после битвы с Владыкой и никогда не знала мира до неё. Отец же, сам понимаешь, всё видел и знал — они трое, с Драганом и Константином, выжили после той бойни. Наверное, я задолжал рассказ про наше бессмертие: у каждого оно тянется по-разному. В целом, как ты заметил, мы все выглядим молодо. Плюс-минус сорок лет на внешний взгляд — это максимум, который я видел. Создатель сделал нас вечно молодыми, чтобы мы могли не думать о болезни и старости и следить за природой. Ты, кстати, тоже можешь быть отчасти наделён этим даром, — вдруг заметил Стефан и на удивлённый взгляд Милана с усмешкой кивнул. — Продолжительность твоей жизни будет точно куда дольше обычной, человеческой. И, насколько я слышал, внутри Мараца такие люди вообще не стареют… — Милан ошарашенно выдохнул и пустил стрелу криво — та отлетела в речной берег. Стефан вполне понял его удивление — такой-то новостью — и сам за ней сбегал.       — Извини, что вывалил это так неожиданно… — произнёс он, вручая ему снаряд. — Но я должен был сказать. Ты и сейчас выглядишь куда моложе своего настоящего возраста. Пока ты не признался, сколько тебе, я считал, ты младше меня…       — Не думал, что когда-нибудь буду удивлён больше, чем в тот момент, когда узнал, кто моя матушка, — на выдохе произнёс Милан и рассмотрел светлое древко в своей ладони, как будто впервые увидел его. — Но я ошибался…       — Это потому что я дерьмовый рассказчик! — недовольно буркнул Стефан и отошёл на прежнее место; теперь руки угрюмо сцепились на груди, а на щеках загорел знакомый румянец. — В общем, пока ты перевариваешь эту новость, я продолжу, — он явно расстроился тем эффектом, который произвело его признание, но Милан так углубился в себя, что толком не заметил. — Мне мало известно о моих родителях, на самом-то деле. И потому что я был маленьким, и потому что моим дядей не повезло быть Драгану, который обожает умалчивать о прошлом. То, что он тебе на первой встрече поведал про легенду — чудо какое-то! Мог бы просто отделаться двумя словами… Как итог: я знаю лишь, что мой отец занимал важное положение в совете при Драгане, а до битвы был одним из командиров отряда, который выступил в контратаку на Страдальца. Все трое братьев выросли в хорошей семье одного из советников, поэтому никогда ни в чём не знали лишений. Драган, старший, с детства желал быть в центре внимания, любил руководить, решать, крутиться среди дворцовых интриг. Во времена, когда нападки Владыки стали невыносимыми для защитников и людей, именно он собрал армию и встал в её главе, хотя до того все считали его идею выступить первыми, не дожидаясь осады города, безумием. Средний брат, Филип, как говорят, отличался скромностью и хорошими боевыми навыками, уже в юношестве служил в элитном отряде войск, которые потом и повёл на войну. Младший же, Константин, как ты уже догадался, управлял иллюзиями, был просто искусен в этом, но желание обладать большим погубило его. Его ценили только за огромный талант и способности, человеком он был скрытным, завистливым, неприятным и эгоистичным. Даже сейчас, наведываясь к нему, я иногда не могу сдержать раздражения, хотя потом осаживаю себя: он ведь болен… Но отголоски его прежнего характера вовсе не изменились.       Стефан, всё ещё хмурый после собственного же фиаско в рассказе, ненадолго замолчал, наблюдая за выстрелами Милана. У того же руки подрагивали, словно у пьяного; стрелы то выпадали, то летели слабо, а сам он скрючился в какой-то вопросительный знак, стоило Стефану на минуту отвлечься.       — Сколько ты сделал выстрелов?       — Только пятнадцать, — честно признался Милан.       — Ладно, думаю, на сегодня хватит. Не стоит перенапрягаться, всё же ты только после болезни… Ты поработал отлично, Милан, — тёплая рука опустилась на плечо и мягко сжала — иногда Милану казалось, что он угадает это прикосновение среди прочих. — Для человека, впервые взявшего в руки лук, у тебя выдались удачные выстрелы. Давай отдохнём у берега…       Стефан помог ему собрать снаряды. Милан не заметил, как устал, хотя не бегал, не прыгал, не утруждал тело силовыми нагрузками. Как же некогда выносливый он утром ходил в море, потом десять раз бегал вверх-вниз по бесконечным ступеням Герцег-Нови, а затем ещё пешком ходил в город по жаре, чтобы забрать деньги с прошлого улова! Сегодня тело, ослабленное ранами и тревогами, едва выдержало даже такие тренировки…       Милан отёр пот с лица и привалился к нагретому камню. Солнце золотыми трещинами ползло по скорлупе бледно-серых облаков и рваными бликами кусало землю. Ветерок дул приятный, прохладный — вовсе не тот душный солёный зефир, что несли морские волны на своих гребешках у берегов страны. Стефан присел рядом и протянул ему целую бутыль воды. Милан не заметил, как опустошил её на половину. Пока он смаковал вкуснейшую в своей жизни воду, Стефан докончил рассказ:       — О прошлом моей матушки я тоже многого не знаю. Раньше она держала лавку по изготовлению сапог в районе мастерских — семейное дело, которое перешло к ней. Но как родился я, продала её и решила уйти с головой в воспитание и заботу обо мне. Иногда думаю… если бы меня не было, оставила бы она дело себе? Продолжила бы его, как подобает в таких семейных мастерских? Возможно, у неё получилось бы сделать лавку первой по шитью сапог во всём Мараце… — Стефан глядел перед собой стеклянными глазами, и Милан угадал горчащую пустоту в его душе. Тут следовало говорить осторожно, тонко, понимающе.       — Знаешь, в своей жизни я понял немногое — даже к своим взрослым годам, — негромко начал он и подсел ближе к застывшему Стефану. — Но что понял точно, так это про наших родителей: если из детства ты тянешь только светлые воспоминания о ваших разговорах с матерью, объятиях и нежности, то, поверь, она нисколько не жалела о твоём рождении! Уверен, что ты и был её светом, её смыслом, потому она и решила уделять больше времени тебе, чем пыльной бездушной мастерской. Думаю, она любила тебя — больше всех в мире, — Милан подумал и вдруг решился, дотронулся ладонью до его плеча; Стефан вздрогнул, но скорее от неожиданности. Щёки по привычке зажглись краской. Тоска скользнула по душе Милана холодным шёлком: так нежно, но так одиноко. Если бы он мог прикоснуться к его тёплому румянцу, провести пальцами до острой линии подбородка и утешить… не думать, сколь греховно будет это утешение! Он бы всё его подарил Стефану…       Но прикосновение кончилось, как и чарующий миг близости. Уж Милану ли было не знать об этой коварной обманке мира?       — Твои слова — словно бальзам на душу… Надеюсь, что оно так, — проговорил наконец Стефан и смущённо потёр щёку, будто почувствовал мысленное касание Милана. — Однако ж из детства я помню мало. Мне было всего четыре года, когда… — голос ослаб и захрипел; сдерживаемая боль рвалась наружу сквозь выхолощенную хладнокровность. — Когда они погибли. Надо же, какие шутки порой бывают с памятью! — он криво, болезненно усмехнулся и сжал пальцы в кулаки, неосознанно собрав в них песок с земли. — Что хорошего попытаешься вспомнить — и ничего, словно выжженный лес. А возьмёшься забыть кошмар той ночи… и всё в красках, в густых, сочных красках и подробностях, — он так нездорово побледнел, что Милан всерьёз испугался, надо ли заканчивать рассказ. Руки сами потянулись к нему, и Стефан, поначалу хотевший одёрнуться, скрыться, защититься в комок, всё же позволил обнять себя за плечи и прижать. — В этом мы с тобой, Милан, очень похожи, — неожиданно сказал он, поднял голову к нему и даже забыл про страшную близость между их лицами. — Наши родители — у тебя, по крайней мере, только мама — погибли от чёрных зверей, хотя не должны были. Ведь уже настали мирные времена, это тебе не период до войны с Владыкой или во время неё. Просто… нашим родителям не повезло оказаться в неправильное время и в неправильном месте, — с нажимом произнёс он и весь сжался, напрягся, свёл брови к переносице. — Мои родители отправились в ближайший лес вместе с компанией друзей — таких же весёлых семей, как и они сами. Взяли детей, мы веселились и играли, а взрослые сидели у костра и что-то задорно обсуждали. Этот лес находится буквально за воротами Мараца, с другой стороны отсюда. Там всегда было безопасно. И вдруг… помню только ужасные крики, и как я, маленький, неуклюжий обычно, резво бегу на эти крики, узнавая в них материны. И… — Стефан задрожал и крепко зажмурил глаза, будто пытался выгнать призраков из головы, а они вставали даже на обратной стороне века. — Позволь мне не описывать то, что я увидел… — прошептал Стефан в конце и устало опустил голову ему на грудь; дыхание у Милана тут же перехватило. А когда руки податливо обвили его тело, оно и вовсе оборвалось. — Ты и сам знаешь, какое это чудовищное зрелище. Потом… потом зверь чуть не напал на меня. Но уже подбежали взрослые и спасли меня. Они закрывали мне глаза, отворачивали от тел родителей, но я уже всё видел. Иногда думаю: было бы легче, если бы они не успели меня спасти? Мне — определённо. Из живых только бы дядя не простил себе, что не спас племянника — всё же, несмотря на наши разногласия, он меня действительно любит…       Стефана так пожирали собственные отчаяние и боль, что он бездумно, наивно, ласково, как раненый зверёныш, искал убежища у первого доброго человека. Милан ловил его трепетные прикосновения и прижимал к себе, боялся упустить хоть сантиметр и при этом страшился надавить, испугать своей заботой — тогда Стефан убежит, скроется в свой защитный панцирь и будет корить себя за излишнюю нежность. А пока — Милан обнимал его дрожащее тело, дышал осторожно, чтобы не сбросить слабые руки, что обвивали его грудную клетку, и шептал в горячую солнечную макушку простые успокаивающие слова. Большего он не знал.       А большего было и не надо…       — Мне кажется, все спасённые жизни выстраиваются в какую-то странную цепочку и передают свой спасительный свет дальше, к следующей несчастной судьбе… — прошептал Милан, нарочно касаясь губами алого кончика уха; каким-то незамутнённым островком разума, ещё не затонувшим в пьяном экстазе такой близости, он сознавал, что, увидь их кто сейчас, не то что слухов — конкретных насмешек уже не избежать. Не одна только дружеская поддержка скользила в их объятии; тут каждая секунда искрилась готовой взорваться нежностью. Милан поглаживал худые лопатки, водил ладонями по гибкой спине и говорил, наклонившись к Стефану так близко, что если он только захочет поднять голову резко — пропадут они оба…       — Это ведь ты… ты спасал меня каждый раз на реке Таре? — Милан наконец задал вопрос, зудящий всё время с тех пор, как простая догадка пришла к нему. Стефан вздрогнул — крупной, предательской дрожью — и лишь сильнее зарылся лицом в его грудь. Милан чуть отстранился и приподнял его подбородок, заставил посмотреть на себя. Глаза покраснели, а мелкие слёзы, если и были, все впитались в рубашку. — Стефан, это ведь… Только подумай: значит, всё было не зря. Значит, надо жить дальше и не сожалеть о прошлом. Я… надеюсь, когда-нибудь смогу набраться духу и рассказать тебе, почему с такой отчаянностью прыгал в бурлящие опасные воды.       Стефан, видно, был изведён до такой лихорадочной степени всем разговором, что легко принял и это: его раскрыли и деваться некуда. Голубые глаза сверкнули ласково, смущение наконец дошло до его сердца, а улыбка изогнула акварельной линией трепетные губы.       — Тогда и я подготовлю рассказ, что чувствовал, когда спасал этого красивого, черноволосого, но такого обречённого юношу. И отчего каждый раз недоумевал, как можно, обладая такими роскошными чёрными кудрями, таким скульптурным лицом, быть при этом таким несчастным и одиноким… — Стефан легонько тронул сначала его смоляные локоны, потёртые землёй и пылью, а затем линию щёк. Теперь Милан вспыхнул, что свеча, и, наверное, этим вернул их сцене здравомыслия. Испугавшись близости, Стефан поспешно извинился, тут же аккуратно расцепил руки, весь зарделся, протяжно хмыкнул и отсел подальше; с ужасом оглядел он расстояние, которое преодолел, только чтобы оказаться в объятиях Милана.       Если бы кто в этот миг случайно оказался на той стороне реки или холма, он бы решил для себя всё однозначно, осудив и бездумную страстность этой пары, и конфузливость их неотёсанных ласк. Милан забавлялся этими дурацкими мыслями, пока не очнулся и не вспомнил, что Стефану, как племяннику главы, это могло стоить репутации…       Момент откровения, ласки и отчаяния, когда любое объятие казалось правильным, а нежность — жизненно необходимой, рассёк их знакомство на две разные части. Первая — общение прежнее, дружелюбное и заботливое, но лишённое искрящейся теплоты — осталась позади и теперь уже навсегда канула в небытие: к ней не вернуться, не выйти обратно после того, как трепетали руки Стефана, обнимавшие Милана… И вторая часть — это крепкая связь, возникшая сейчас; тут каждое прикосновение звенело манящей радостью, жаждой, уязвимым доверием; ласковые взгляды, палящие по изведённому тоской, ещё не осознавшему главного телу Милана. И какое-то иное, очень трепетное доверие. Стефан будто перестал бояться открывать самого себя другому человеку и вручил Милану что-то важное и хрупкое, ознаменовавшее ключик к его смутной душе. И Милан пока только разбирался, как им пользоваться…       На следующую ночь после занятия прежние сны вернулись к нему. Он, наконец, перестал видеть судьбу странного защитника и его знакомого, Лиярта — уж слишком эта история тяжело падала в душу… Его вновь пригласили в Марац и в сердце юного влюблённого. Оно было ему как-то понятнее и ближе, чем исковерканная сущность того капризного друга Лиярта. Словно этот юный защитник питал лишь самые чистые помыслы в отношении своего идеала и, по-подростковому скованный, боязливый, смущённый, пытался неловко рассказать об этом, признаться, получить то, что жаждало любое сердце в таком возрасте: любви.              Герой стал старше, чуть опытнее и осторожнее, но чувства только глубже укоренились в нём. Подобно старому шраму, они со временем лишь сильнее врезались в кожу и разошлись по ней бледным скукоженным пятном, а вовсе не растворились, как думал он сам. Друг, по которому он выстрадал уже не одну чернильную ночь, тоже подрос, но его грубоватость и насмешливость никуда не делись, только слегка подстёрлись туманом взрослого равнодушия.       Милан всё так же не видел их лиц, но было ли это важно? На сей раз они с другом сидели на валуне, опустив ноги в холодную серебристую водицу, и наслаждались летним припекающим солнцем, беспечностью и свободным, как рубашки на них, расписанием. Больше ни уроков, ни занятий на мечах! Только прогулки по сумрачным лесам, встречи у рубиновых костров, сбор земляники на полянах — соберёшь её целую банку и потом ешь весь день, никаких больше супов и салатов! Милан с наслаждением разделял эти радости и чувствовал, как пульсирует его душа: перед шагом в яркую, полную снопов брызг и будоражившую огнями неизвестность. Так ласково стонет и кличет ранимое сердце добравшегося до каникул подростка.       И неубиваемая надежда: может, именно сейчас-то всё и получится? Старая любовь вдруг вспыхнет, как прежде, возлюбленный обратит на него внимание, и они предадутся страсти среди летней, стрекочущей цикадами сказки? На жёлтых морских полях с пшеницей-волнами, на ложе из плотно сплетённых вьюнов в рощице, на старенькой кровати в заброшенном пастушьем домике у холма… Милан воображал и с каждым кадром, нежно-растерянным, мечтательным, взбаламученным лишь краской неизведанных ласк, всё больше верил в правдивость своих грёз.       Щёки и кончики ушей, как обычно, предательски загорелись румянцем. Как раз в этот момент друг обернулся к нему, и страх, давно скрываемый, а оттого ещё более терпкий, хлынул в живот ледяной стрелой. «Вдруг додается? О нет!» — юноша думал, что все его постыдные мысли написаны на лбу, вместе с запретным желанием, вместе с недостижимой мечтой. И одновременно той своей раскрепощённой, бунтарской частью рассудка, что ждала риска и летела в опасности, он просто хотел, чтобы его наконец раскрыли…       Но друг, внимательно на него посмотрев, выдал только:       — Тебе тоже жарко? Слушай, пока мы не сгорели, давай в тень… Или ещё лучше — искупнёмся в ручье!       — Да ты совсем сумасшедший? — юноша даже забыл про свои стыд и страх. — Вода ещё ледяная! Лето только началось, ты думаешь, тут всё прогрелось?       — Опять боишься? — хитро поддел его друг и резво вскочил на ноги; одежда полетела с его крепкого, отлично сложенного тела на камень, и юноша тут же смущённо опустил взгляд.       — Ничего не боюсь, просто не хочу потом всё лето проболеть, как дурак! — вспылил он, а друг только звонко рассмеялся и задел его плечом.       — Не заболеешь ты! Такая жара стоит, что мы быстро согреемся, ты даже отдохнуть не успеешь, — уверил друг и подал ему руку. — Ну же, пойдём. Раздевайся!       Вот об этом юный защитник не подумал. К счастью, мысли о запретном не так сильно распалили его тело, поэтому казуса удалось избежать. Но всё равно… такое откровение, как голое тело, не хотелось показывать в столь уязвимом, непростом возрасте, хотя друг и был его близким, почти единственным.       Юноша вздохнул и поднялся. Делать нечего. Иначе ещё во что-нибудь вляпается, и его обвинят в излишней стеснительности. Для мальчишки это — всё равно что смертельное оскорбление. Друг без лишней стыдливости скинул себя всё, вплоть до нижнего белья, и теперь шёл по каменистому мелководью, выбирая, где бы поплыть, чтобы не оцарапать себе колени и руки. Сам же юноша застрял на берегу и тянул как можно дольше, особенно замешкавшись на трусах. Вид сильной, чуть подгоревшей на солнце спины с перекатывающимся мышцами под ней хлестал горячим кнутом по бёдрам, а его округлые, жилистые ягодицы так и притягивали взгляд. Герой позорил себя мысленно, умолял не смотреть, но в итоге глаза всё равно скашивались в ту сторону и душу хватал настоящий ужас. До сего момента он считал, что его любовь — прекрасная, духовная, чистая и невинная, как те слова признания, что лились из уст юношей к девушкам в старых рыцарских романах. Он вовсе и не думал о такой чувственной составляющей…       И вдруг — сильное, красивое, упругое тело его друга. Герой ощутил себя невероятно грязным и пошлым. Пока любовь кружилась в небесах лёгким детским восторгом, всё было в порядке; но, когда омрачилась подростковой сексуальностью, её крылья отсохли, посерели, превратились в обрубки, и спустили его на греховную землю.       — Вот копуша! — раздался насмешливый возглас, а затем — короткий всплеск. — Иди уже быстрее сюда, тут прям плавный спуск, без острых камней. Для тебя же нашёл…       Друг уже плыл к середине речки, там, где её поток из ленивого превращался в быстрый, и с удовольствием позволил уволочь своё тело в сторону; потом поплыл против течения — к тенистой ивовой заводи. Герой отбросил вместе с нижним бельём последние сомнения и, терпко вздохнув, ринулся в воду. Поначалу она обожгла холодом, ведь он не дал себе времени подготовиться и почти бегом добрался до крутого спуска, а оттуда — бросился сразу плыть. Кожу покалывали мелкие иголки, грудь спёрло от ледяной хватки. Юноша старался грести активнее, дышать спокойно, но колючий холод горной реки будто нёс в себе отголоски снежных шапок, которые вечно покрывали верхушки далёких сизых гор.       — Плыви сюда, тут потеплее!       Золотые блики так резали по глазам, а бурные барашки так часто хлопали по лицу, что юноша толком ничего не видел и плыл только на голос. Но спасение почему-то не приближалось, и он понял, что грёб против течения. А оно, сильное и коварное, только отдаляло его от спасительной тёмной заводи. Когда он уже совсем отчаялся и решил даже на миг погрузиться под воду, чтобы дать себе отдохнуть (хотя это мигом бы отбросило его на пять-десять метров от друга), сильные руки подхватили его за туловище и приподняли над водой.       — Ты что, дурак? Тонуть вздумал? Держись за плечо, я ведь здесь тоже не стою… — недовольно пробурчало где-то над ухом. Юноша, отплёвываясь от воды, схватился за сильное плечо и свободной рукой погрёб, чтобы хоть так помочь другу. И наконец — ласковая ажурная тень легла шёлком на глаза, излечив их от слепящего солнца, а тело согрела застоявшаяся, спокойная вода, которая никуда не бежала, в отличие от той, что текла в реке.       Друг доплыл до обрубка ствола, который занесло сюда ещё весной, когда даже эта речушка разрасталась до опасной стихии, и ухватился за него. Дышал он часто и тяжело, но улыбка не сходила с его плотных, тонких губ.       — Ну и ну! Непросто плыть против течения, да? Возьмись за деревяшку, она выдержит нас.       Герой не хотел отпускать плечо, приятное на ощупь, чуть загорелое и покрытое родинками, но всё-таки зацепился за бревно рядом с другом и отдохнул. Он немножко прокашлялся, потому что незаметно наглотался воды, а потом осмотрелся. Заводь вокруг была небольшой, но тихой, уютной, сказочной. Берег спускался к воде резко и обрывисто, оттуда торчали оголившиеся корни деревьев и каменные уступки. Ивы нежно склоняли зелёные серёжки вниз и смущённо звенели, стоило ветерку зашептать им комплименты. Вокруг плавали закрытые кувшинки и несколько палок, прибившихся сюда с реки. Стоило ногам опуститься чуть ниже, их тут же оплетали склизкие водоросли, но герой был не из брезгливых и даже позволял пяткам касаться илистого дна. Шум маленьких цепких волн и порожков долетал сюда глухой небылицей, и, казалось, это всё враньё: будто где-то там близко бунтовала река…       — Нравится? — спросил друг; герой обернулся и со смущением заметил, что тот всё это время смотрел на него. — Согрелся хоть?       — Ага… тут гораздо теплее. И красиво так! Тихо… — герой улыбнулся и почувствовал себя легко и славно; так иногда бывает в юношестве, когда не нужно каких-то особых капризов, чтобы вдруг распахнуть свою душу навстречу радости.       Так удивительно, но его макушка, нагретая до того солнцем, так и не промокла, пока они возились и плыли сюда. Он коротко нырнул, чтобы ополоснуть лицо и охладиться, но, когда вынырнул, его ждала большая волна. Она рухнула так резко, что придавила его ко дну. Но, не будь простаком, он вовремя сообразил, что его друг устроил игру, и тут же воспользовался силами: поднял себя вместе с потоком воды и обрушился уже на него.       — Эй, так нечестно! — запричитал тот. — У тебя вон какие волны огромные получаются! Совсем не ровня моим…       — Я не так уж хорошо управляю водой, как ты думаешь, но ладно... давай тогда без помощи сил, — герой огляделся и заметил, что своими играми они взбаламутили бедную заводь, никогда не видавшую таких волнений. — Просто побрызгаемся, как в детстве! Кто кого перебрызгает!       Герой не дождался ответа и яростной бурей кинулся на друга. В таких играх он всегда одерживал верх, и товарищ об этом знал, так что теперь только беспомощно отбивался и готовился просить пощады. Тихая заводь звенела от мальчишеских возгласов, криков и плесков; нераскрытые жёлтые кувшинки суетливо качались над водой.       В какой-то момент герой так заигрался, что своими же брызгами залил себе глаза и остановился, чтобы протереть их. А когда осмотрелся, то увидел, что друг пропал, хотя недавно плескался в двух метрах от него. Повеяло опасностью и засадой.       В ту же секунду его схватили за туловище и поволокли за собой, на дно. Герой, выныривая, кричал и смеялся, пытался подтопить друга за плечи и отцепиться от его рук. Галантное брызганье обернулось бессмысленной мальчишеской дракой в воде. Они хохотали, ловили друг друга и напрыгивали сверху.       Дурь прошла, как говорили их учителя, скоро, когда они нечаянно подобрались к берегу и ноги больше не путались в далёких водорослях, а вполне конкретно ступали в мягкую тину. Воды стало по грудь. Юноша устал — тело потихоньку млело от жары, тёплой заводи и напряжённых мышц. Внезапно друг оказался сзади него и схватил за туловище.       — Эй, ну перестань! Если хочешь, я сдамся, только не топи больше — у меня водоросли, кажется, уже в горле стоят…       — Да не буду я, ты чего… — он даже обиделся, но не отпустил его. Прижал к себе крепче и, оттолкнувшись от берега, потянул за собой.       Но героя это возмутило:       — Я устал плавать, дай мне отдохнуть на мели!       — Я же тебя держу. Ты только не вырывайся, а то скользкий, как рыбёшка — я тебя тогда потеряю...       Друг не шутил, не ёрничал, как обычно. Иногда он мог быть серьёзен. Наверное, за это его герой и любил… Или не за это. Вообще, нужна ли для любви причина? Он не знал — так рваны и сумасбродны были сейчас его мысли в голове! Прижиматься телом к другому, желанному и прекрасному, только сначала было забавно. Потом о себе дало знать взросление: друг почти обнимал его, совсем бездумно скользил руками по животу и сводил судорогой то место, что располагалось пониже. Герой умолял себя сдерживаться и не давать волю страсти, дремавшей на дне его сумасшедшей души.       А друг, будто издеваясь, хотя на деле о том не подозревая, задумчиво говорил ему в самую шею:       — Ну и ну, какой ты худенький! Совсем как Надка…       — Как кто? — негодование вспыхнуло в груди героя, и Милан вместе с ним разделил подступившее к горлу разочарование.       — В смысле как кто? Ну Надка, из соседнего отряда… лучница.       — И что она? — герой настороженно обернулся к другу, как смог. Объятие уже перестало распалять его страсть.       — Что-что! С виду вроде крупная девка, а под одеждой… Зачем девчонкам шьют такие уродливые куртки? На мужиков похожи, честное слово!       — И что у вас с ней было? — тёплая заводь вдруг резко заледенела до зимнего высокогорного ручья. Герой почувствовал, как рука, лежавшая на его животе, вонзала туда кинжал, а не услаждала лаской.       — А ты догадайся, блин! — друг слышимо начал раздражаться, но лишь сильнее прижал его к себе. — Ну встретились в пятницу после вечеринки… потом к ней — у неё дом ого-го! И там, прям в родительской спальне, прикинь? Её родаки тогда в отъезде были. Ох, славно мы с ней повеселились!       Ему словно опять влепили жуткую оплеуху. Первый раз — тогда, лет в тринадцать, когда друг обругал его (не зная, что это он, конечно) — за наивное послание на дереве. А теперь — вот таким ужасным, разбивающим сердце поворотом… Надка — совсем обычная девчонка, непримечательная, даже грубая и чересчур хвастливая. Герой представил, как она и его друг сплетались в объятиях, как он её гладил — трепетнее, чем сейчас его, и как целовал…       «Ну что, сбылись твои летние мечты?»       Он знал, что должен был сделать. Вылезти из этого дурацкого насмешливого объятия, притвориться холодным и равнодушным и завтра не прийти к нему на встречу. Но он был слишком слаб, слишком робок и глупо самонадеян, чтобы лишать себя даже этой презрительной крохи. Ему хотелось, чтобы друг к нему прикасался, чтобы обнимал, как сейчас, пусть и в шутку, чтобы говорил в самую шею и неровно касался губами затылка.       — Ты же… ты же презирал девчонок, разве нет? — спросил он хрипло и печально. Друг подплыл туда, где помельче, и поставил колено так, чтобы герой мог на него присесть. Тот развернулся боком и скрестил руки на груди, хотя лучше бы он не видел того смущённого, мечтательного флёра, каким подёрнулся взгляд товарища, пока тот говорил.       — Да ты чего! Если и было, то когда совсем мелким был… Теперь-то мы уж взрослые. А разве у тебя никто не появился? — друг пристально посмотрел на него и в шутку прикоснулся к волосам, отодвинул мокрую прядь за ухо; его хвостик за время игр растрепался, и вся причёска только смутно напоминала о былой аккуратности. — Ты же такой красивый и изящный. Знаю, по тебе несколько девчонок сохнут… Но кто — не скажу. Хотя ты и так наверно знаешь…       — Пф! — герой фыркнул недовольно и стряхнул с себя руку; в нём говорила исколотая ревностью любовь, а вовсе не горделивость, как о том решил друг. — Больно надо!       — Ну, не обязательно же прям клясться в вечной любви… — негромко и вкрадчиво разъяснил друг и наклонился ближе. — Можно просто… переспать, ради интереса. Девчонки тебе точно дадут… — Его ладонь опасно прошла по позвоночнику, опустилась к пояснице, и герой застыл — от страха и желания. Но оказалось, друг просто пошутил и теперь смеялся. — А то останешься девственником навсегда, вот смеху-то будет!       — Да иди ты! — герой серьёзно обиделся и резво соскочил с колена. Не слушая уговоры и просьбы остаться, он поднялся по глинистому берегу, который скользил под руками и ногами, и голым пробрался сквозь чащу до пляжа, откуда они начинали своё плавание. По локоть и колено в грязи, он сначала умылся в речке, а затем подобрал одежду и накинул прямо на мокрое тело.       Друг, запыхавшись, догнал его, когда он уже поднимался по холмам. Даже толком не смыв с себя грязь и тину, он бежал в одних трусах, одеваясь на ходу.       — Ну прости! Ну чего ты дуешься? Я же ведь не в вину тебе это сказал! Просто хотел поделиться, как опытный товарищ… Да постой же!       Герой оттаял только к концу леска, когда друг пообещал ему собрать целую корзину земляники и малины, тщательно отделив каждую ягодку от веточки. Они как раз дошли до опушки, где начинались плодородные поля. Героя прельстила гора сладких ягод, и он смягчился. Друг тут же рванул за корзиной в ближайший домик, где хранилась всякая мелочь, по типу верёвок, котомок, вёдер и лопат, и принялся ползать на коленках между кустами, выискивая землянику.       Но герой знал, что смягчился бы в любом случае, а забота его друга — не более чем временное искупление, за которым последуют ещё более жёсткие подколы и насмешки.              Сон снова удивил Милана пронзительностью: так много боли и первой растерзанной любви скрывалось за простой, на первый взгляд, дружбой двух мальчишек. Как изводился первый герой и как глух был второй! И сколько же тайн хранили берега обычной горной речушки, лениво тёкшей рядом с ним всё это время на тренировках…       Дни вновь стали осмысленными, теперь у него появилось занятие, помимо изучения книг в библиотеке Стефана и вечерней игры в шахматы. Они ходили тренироваться каждый день после обеда — часа хватало, чтобы потихоньку развивать навыки. После Стефан всегда отводил его к реке, где они отдыхали, перекусывали и разговаривали. Милан про себя изумлялся, отчего же его друг полюбил так противоположный берег, весь изрезанный, каменистый и поросший кое-где жалящей крапивой. А потом понял, когда однажды они возвращались домой и переходили реку в брод там, где она мельчала: на ровном золотистом песчаном бережке, который окольцовывали плакучие ивы, собралась компания молодых защитников. Они там то ли тренировались (при каждом был меч или кинжал), то ли просто отдыхали (судя по расслабленным позам, улыбкам и смеху).       Стефан недовольно фыркнул и напрягся.       — Только их не хватало! Идём быстрее…       Но защитники уже заметили их. По лицам девушек пробежали лукавые улыбки, и они зашептались между собой, а юноши только равнодушно их оглядели. Кое-кто сдержанно кивнул Стефану, иные негромко поздоровались. Стефан на всё отвечал холодно и уже прошёл мимо, желая скрыться в лесу от внимания, как вдруг от компании отделился один парень и нагнал его, по пути как-то грубо толкнув Милана в плечо.       — Эй, Стефи! Даже не поздороваешься уже со мной? — всё внутри коробило и от приторного «Стефи», которое Милан переваривал только из уст Деяна, и от снисходительного тона, и от небрежных движений этого парня. Он подбежал к Стефану и прихватил его за локоть. Тот развернулся медленно, настороженно и взглянул хотя равнодушно, но всё-таки напряжённо. Легко освободился из-под чужой ладони и как-то криво усмехнулся.       — Я вроде бы всем кивнул, Дмитро. Разве тебе нужны особые знаки внимания? — Милан хорошо научился слышать этот голос, и сейчас он звенел льдом, чистым и безукоризненно жестоким.       Парень, рослый, плечистый, хороший собой внешне, тут же стушевался и даже на миг оробел. Милан бегло оглядел его: как и все защитники, он заплетал тёмные волосы в хвост, только у него он спускался аж до середины спины. Широкий подбородок с миловидной ямочкой, крупный нос, широкий лоб. Но размашистые мазки кистью, которой рисовали его лицо, не сделали его уродливым или грубым; он был, пожалуй, симпатичен той мужской красотой, какую ценят девушки. Простоват, но искренен — это ли не было важно? Если когда он и выглядел неотёсанно, то только в далёком детстве; прохладная капля взрослости добавила ему очарования. Он был выше Стефана, но тот глядел на него так вызывающе и неприязненно, что разницы почти не чувствовалось.       — Стефан, я это… — добавил он тише и отвёл его чуть в сторону, чтобы слова больше не долетали до группки девушек и парней, наблюдавших за ними с интересом. — Ты прости меня, если я что сделал не так. Я старался тебя хоть где-то подловить, да ты всё делом занят…       Милан же слышал всё приглушённей, но острый слух, натренированный когда-то на тонких аккордах, помог ему различить слова. Хотя, думалось ему, справедливей было бы отойти ещё дальше…       — Да, дядя свалил на меня много работы. Зачем я тебе? — оборвал его Стефан, посмотрел колюче и скрестил руки на груди. Милан точно не знал, что между ними произошло, но чувствовал: их отношения перечеркнула какая-то серьёзная ссора.       — Как зачем, Стефан? — Дмитро расстроенно почесал затылок. — Мы всё-таки друзья, раньше всё время были вместе… А теперь? Ты даже на мои письма не отвечаешь, а мы живём всего-то в двадцати минутах друг от друга.       — Я занят делами, Дмитро. А у тебя семья. Кстати, как поживает твоя дочка? — Стефан усмехнулся. — Уже научилась говорить слово «папа»?       — Ну да… Всё в порядке, потихоньку, — Дмитро как-то отстранённо сказал о семье, и у Милана возникло стойкое ощущение, будто ему на них всё равно. — Мы так давно с тобой не встречались. Как раньше, в баре или на нашем месте, помнишь, у лодочной станции? За кружкой пива и хорошим разговором…       Стефан побледнел и дёрнулся в движении, как будто хотел сбежать. Только какое-то неимоверное самообладание оставило его на месте.       — Ты напиваешься, как свинья, Дмитро. Забыл? Потом жена выхаживает тебя ещё несколько дней… Так что забудь! К тому же, у меня сейчас есть заботы поважнее.       — Какие же это? Возиться с деревенским рыбаком, из-за которого на Марац свалились все проблемы? — Дмитро вдруг резко потерял терпение и наконец выплеснул злобу и желчь, скопившиеся в душе. Милан тут же понял, почему толчок в плечо показался ему намеренным.       Стефан тоже весь ожесточился и напрягся.       — Да этот рыбак умнее любого из нас! А происходящее в Мараце вообще никак не связано с его приходом, звери нападали на нас и в прошлом…       — Теперь, значит, он твой друг? — в голосе Дмитро сочился яд — яд ревностный и концентрированный, самый жуткий, когда дело заходит о двух людях, когда-то хорошо друг друга знавших. Милан стал невольным предметом раздора и хотел поскорее спрятаться, убежать от этих двух подальше, чтобы дать им довести личный разговор до логичного конца.       — Да. Уж получше некоторых, — Стефан отвечал коротко, рублено и прохладно, смотрел в глаза Дмитро прямо и выдержал сначала его злость, затем раздражение, а потом уже и жалкую мольбу:       — Стефи… ну ты чего, ты разве забыл, как мы были счастливы? — Дмитро сделал шаг ближе и наклонился к нему; рука вновь скользнула по плечу Стефана, но тот грубо её сбросил. — Как он может быть тебе другом, зная тебя… сколько? Полмесяца? Не смеши меня! Я знаю твой характер наизусть. Ты просто обиделся на меня и всё не можешь простить что-то… Но кому, как не нам с тобой, знать, что это временно, что тебе нужно просто принести какой-нибудь хороший подарок и ты оттаешь, вновь заговоришь со мной, как прежде…       Милан продолжал испытывать отвращение к этим словам, сам не зная почему. Лица Дмитро, наклонившегося к Стефану, он не видел, но чувствовал, какая фальшь пронизывает и его светлые жестокие глаза, никогда не знавшие сострадания, и плотные тонкие губы, бросавшие только дерзости, и бледные бесчувственные щёки, не видевшие на себе румянца искреннего смущения. Этот парень шёл напролом, шёл по известной, грубоватой, исхоженной тропе, и Стефан, теряя терпение, обладание и, что уж говорить, прежние обиды, начинал сдаваться.       Прежде, чем Милан ворвался бешеным ураганом между двумя друзьями, в голове скользнуло сомнением: а не упустил ли он какой-нибудь правды? Той болезненной, горчащей правды, которая призвана оголить чужие души до стыда, до всех жутких комплексов и спрятанных пристрастий? Вдруг он чего-то не знал? Вдруг… потерял сны об эпизодах на речке и сейчас встревал, подобно острому камню, на её русле шквальным порогом?       «Нет, то не мог быть Стефан…». В Милане говорила не логика, а надежда.       — Ты разве не видишь, что он не настроен говорить? — он закрыл плечом Стефана и смело взглянул на Дмитро. Его лицо постепенно сгущалось гневом и раздражением, но Милан не боялся ни его роста, ни его бури. Когда Никола подрос и обогнал его в высоту, то тут же решил, что теперь сможет запугивать брата и доминировать в их маленькой семье. Но он жестоко ошибся, потому что невысокий рост хоть и достался Милану от матери, в подарок с ним пришли стальной, яростный взгляд и откровенное желание броситься в неравный бой — с остервенением кошки, на чью свободу посягнула огромная псина. Поэтому выдержать взгляд какого-то оболтуса из Мараца Милан смог легко!       — Ну и ну! — Дмитро понял, что проиграл в этом поединке, и отступил на шаг. Теперь он отбивался последним оружием: желчью. — И это ты на него меня променял? Я слышал, его мать была из нашего благородного племени. Но отец, видно, сбежал из цыганского табора и не иначе, как колдовством, охмурил столь приличную девушку…       Милан понимал, как неизбежна драка — сам её острый, как леска, начищенный запах адреналина витал в воздухе, и уже готовился врезать Дмитро — пусть единожды, пусть только обмахнув кровавыми подтёками, а сам взамен получив десятки тумаков. Но его прыжок — прыжок лесной кошки, взъярённой кобры, серой волны — остановили. Крепкая прохладная ладонь вцепилась в плечо; шёпот, прежде нежно направлявший движение его стрел, теперь приказал жёстко и строго: «Не надо».       И Милан послушался, дал себя увести. Стефан по дороге ещё что-то сказал Дмитро, обернувшись; наверняка пристыдил его за вольности, но, Милану показалось, как-то отдалённо, глухо, будто сам пребывал в тяжёлых думах. Сердце колотилось оглушительно вовсе не от страха, а от упущенной битвы; Милан просто знал, что должен был проучить наглого, настойчивого дружка, что бы в прошлом ни происходило между ним и Стефаном.       Только на улицах Мараца, где закончился лесок и поля для тренировки, они заговорили вновь. Стефан мрачно хмурил брови и снова прятался за панцирем равнодушного, скрытного, безликого защитника, каким старался быть для всех и всегда, дабы оправдать статус племянника главы. Милан подумал, что на него злятся — и не на пустом месте: он встрял, куда не надо. Но слова Стефана ведали о другом:       — Я ведь едва тебя остановил: так хотелось, чтобы ты врезал этому самодовольному лицу… — и улыбка, кроткая, смурная, но живая и искренняя, тронула его нежные губы, когда он обернулся к нему. Милан, ожидавший, что ему сейчас прочтут лекцию о том, как не надо бить бывших или не бывших друзей, изумился Стефаном в сотый раз; если бы считал эти разы, если бы любил математику так, как про него думали раньше, то сплёл бы из всех этих восхищений прекрасным защитником яркий фейерверк и озарил им весь Марац.       Немая благодарность так ослепила его, что он долго не знал, что ответить. Стефан легонько усмехнулся и сжал ему плечо.       — Вот и настала пора познакомиться с моим прошлым, Милан. Как ты уже понял, это был мой друг, Дмитро. Раньше, в детстве, мы хорошо общались, но потом, знаешь, как это бывает, разошлись разными дорогами… Я понял, что меня тяготит его общество, и разорвал с ним близкие связи. Думаю, тут ты захочешь пожурить меня, но таково уж взросление: мы меняемся, и наши интересы вместе с нами, — Стефан говорил быстро, но вдумчиво, и теперь поглядел на него, словно спрашивал: понял ли он сказанное; Милан понимал всё до глухого отзвука. — Полагаю, что и я не был идеален, когда отнекивался от него, но… знаешь, — Стефан вдруг остановился, и Милан, влекомый только его ладонью на плече, тоже, — я больше не мог притворяться, не мог допустить ещё одной лжи в моей жизни. Её там и так много… — он грустно усмехнулся и опустил глаза. — Всё время я — только племянник, только один идеальный фасад и строго выверенный образец. Терпеть ещё и изжившую себя дружбу с человеком, чьё присутствие меня ранит, я не могу. Тебе это знакомо, Милан? — спросил вполне серьёзно, зная, как различны их судьбы: где племянник самого Драгана и где — простой рыбак в маленькой деревеньке?..       Но как будто догадывался, что сходство, призрачное, тонкое, мягким печальным кружевом сплело их жизни.       — Пожалуй, более чем, — ответил Милан и накрыл его ладонь своею. И хотя он не мог рассказать ещё обо всём — и что скрывалось за его инаковостью и почему не одно только хорошее образование, ему показалось, что Стефан разглядел на дне его души, сквозь толщу серой воды, очертания тяжкой рассеянной тайны.       Больше всего в этом лице Милану нравился миг терпкой, открытой искренности, когда бледные голубые глаза зажигались огоньками внимания, а губы, полные, красивые, манящие, тянулись в улыбке, которую бы набрасывать эскизами, теплить краской, изображать на сотне набросков, только чтобы однажды поставить вместо хмурого неба на окно и любоваться, вечно только любоваться… Милана и смущали, и баловали такие моменты. Стефан, очевидно, замечал его задумчивость и, возможно, догадывался о её природе, но позволял, не отталкивал, не проводил снежную черту между их душами. Даже когда взгляд Милана цеплялся за его губы или утопал в россыпи выпавших на шее завитков…       — Спасибо тебе, — улыбнулся юноша. — Не каждый готов броситься с кулаками на Дмитро, ведь он один из лучших воинов в Мараце! Ты словно знал об этом, но едва ли бы тебя это остановило… Надо напомнить тебе вновь о твоей безрассудности, но она так очаровательна… — Стефан прикоснулся к его чёрным растрёпанным кудрям и отбросил назад. Так заботливо, так нежно, будто и не было вокруг них мрачного каменного города, мира с его двояким прошлым и закутанной в нервозный туман болью. Будто они стояли одни и могли принадлежать друг другу — бесконечно, беспричинно и навсегда…       «Но она так очаровательна». Милан хотел утащить этот миг с собой, запаковать в самое укромное место сердца и втайне наслаждаться. Он был даже готов излить всю свою позорную душу в ту секунду, болезненно раскрыться перед Стефаном и принять все его штыки-осуждения. Рассказать и про несчастную флейту, и про то, почему она стала наводить тоску, и отчего он сам на себя стал наводить тоску, загнив, как рыбёшка, которую он ловил, в неприметной деревушке и отчего отказался от грандиозных планов, построенных в юношестве. И что же червоточило его лучшие годы, проведённые в неге рядом с солёным пышным берегом, под тенью синих елей и в окружении мечтательных рыжих гор, сгорающих дотла уже к июню.       Но одумался, отрезвил себя, тяжко вздохнул и отгородил Стефана от того, что ему ещё неизбежно предстояло услышать.       Удивительно, но после того дня Милан стал запоминать прикосновения между ними полнее, ярче, заострять на них много внимания и подмечать детали, которые прежде утекали сквозь пальцы повседневности. Стефан не чурался дотронуться до него во время разговора: накрыть руку ладонью, погладить плечо, мелко провести по кудрявой макушке, подтянуть за локоть ближе. Во время занятий он стоял близко, сзади, и шептал, касаясь губами мочки уха: «Чуть ниже… а теперь чуть выше, ну же, будь мягче в движениях!». Милан делал вид, что понимал его, а не краснел от гулкого волнения, расходившегося рябью по всему телу. Стефан мягко массировал ему затёкшие плечи после стрельбы, смазывал порезы на руках от стрел и помогал вытаскивать занозы из пальцев. Словом, он знал, что его прикосновения желанны и не отпугнут Милана, не взболтнут в нём горький осадок прошлых печальных дней.       Милан же, взбудораженный, остро всё чувствовавший и стянутый смутными желаниями, с головой упал в эту забаву и совсем забыл о рассудительности, о причинах, об отчаянии, которое плескалось в глубине голубых глаз. Он мог лежать на коленях у Стефана и позволять ему легонько гладить свои чёрные кудри; сам же изредка касался его худого плеча, вместо того чтобы окликнуть голосом, и путался пальцами в его коротком хвостике, пока они отдыхали.       Взаимное притяжение, очень хрупкое и опасное, стало их обыденностью, и они отлично балансировали на этой грани.