Одинокая дорога

Задыхайся. Он не помнит ни своего прошлого, ни настоящего, но перед ним – будущее: яркое, цветастое, как взрывы фейерверка на тёмном небесном полотне. Внизу люди: такие приветливые, добрые, отзывчивые - непривычно; их толпа, их много – почти задавили, но он протискивается сквозь них, чтобы выйти к… самому себе? Там стоит он вместе с несбывшейся мечтой: рядом с ним – силуэт женщины и ребёнка, но их лиц не видно; они держат его - другого - за руки и наблюдают за небом, за звёздами, падающими на символ величия Американского народа – статую Свободы. В этом мире они счастливы. Он счастлив. Ему не верится в то, что он видит: этот мир не может существовать, нет – он иллюзия, ирреальность, мираж… Хочется отрицать происходящее, но он лишь тянется к нему, как к спасительному кругу, но боится; его здесь нет, его никто не видит, но собственное отражение перед глазами с фантомами неживых грёз – это ли настоящее? Так странно наблюдать себя со стороны в той роли, о которой мечтал, наверно, всю жизнь; они разговаривают: - Папа, папа, что это такое? - Это символ свободы. Символ нашего будущего. Нашего счастья. Не «нашего» - только их. Он понимает, что они ненастоящие, когда дотрагивается до них – пальцы чуть касаются собственного плеча, и голограмма утопии резко разбивается множествами осколков: ранят до крови – ранят внутри. Он, обессиливший, падает на колени, а потом наблюдает, как мир - в голове - меняется: преобразовывается в комнату, в мебель... превращается в дом. А там – колыбель с младенцем с белыми волосами. Его маленькая копия. Он тянется к ребёнку, но быстро отстраняется, когда сквозь него – пустоту – проходит он сам, подхватывая младенца на руки и кружась с ним по всей комнате, будто в танце. На лице собственного двойника царит улыбка – такая непривычная, такая искренняя, и в неё хочется верить. Потому что настоящий помнит лишь только боль, особенно – как легкие наполнялись бесцветным ядом. Задыхайся. Он наблюдает за ними, не веря, что именно такое будущее его ждёт: прекрасная работа, дом, семья, ребёнок, ожидающий прибытия матери в его руках, он сам – идиллия. Ему хочется что-то сказать им, но он лишь может открывать рот в немом крике; дотрагивается до собственного горла, а потом смотрит на них - глаза полыхают янтарём - и видит, как и оно – надежда на лучшее - разбивается, а в голову прокрадывается чернота мыслей и бесконечные голоса, ставшие единым шумом – его сводили с ума. То, за что хочется зацепиться, удержать – исчезает: он сам, этот дом, младенец с белыми волосами… Мир, наполненный счастьем, рушится, меняясь в его личный кошмар. Наяву. Ему страшно открывать глаза, но всё же он не может сопротивляться; резкий выдох, и он возвращается в реальность: там, в клетке, среди учёных, что видят в нём лишь жалкое подобие побитого зверька для жестоких экспериментов; на их лицах – жуткие маски, гримасы улыбок; все как один смотрят на него, удивляются тому, что он жив; они хотят, чтобы вода – стала его могилой. Они уверены, что станет. Он закрывает глаза, пытаясь вернуться в тот иллюзорный мир, но вместо этого просто ловит на себе фантомное касание женской руки; там, в голове, он поворачивается к ней и замечает только силуэт её тонких пальцев с поблескивающими серебристыми ногтями… Вода вновь заполняет лёгкие, и он выплывает, окончательно вернувшись в реальный кошмар: ему хочется обратно, но впереди будет только хуже, только больнее, и всё, что ему остаётся – просто закрыть глаза и ждать своего суда. Задыхайся. Ему хочется, а он не может, и от этого только больнее. Худшее для него сейчас – что он способен дышать.