Homo Cantabrigiensis

Поставив видео на паузу, Уэйн переплел пальцы, уперся в них подбородком, стал мечтательно разглядывать застывший поток кадров. Уэйну было хорошо. Отчего ему сделалось так благостно на душе? В последние пару недель он, как никогда прежде, казался себе… самим собой. Да, такой вот курьез, размышлял Уэйн и со вкусом неторопливо разматывал цепочку рассуждений, как если бы аккуратно развязывал сатиновую ленточку на коробке с вожделенным подарком. В его воображении возникло видение, которое неподготовленному человеку или психотерапевту показалось бы очень тревожным симптомом, но Уэйн получал удовольствие, наблюдая, как оно развивается. Вот Уэйн пробирается по узкому коридору. А, может, и не по коридору вовсе, а ползет по обескровленной артерии, или по трахее, вдоль темного и мягкого гофрированного прохода, который колышется, словно гамак, под его стопами – это обыденная жизнь Уэйна. Чем занят Уэйн в своей обыденной жизни? Он все время идет, стремится на зов тусклого света в конце бесконечного тоннеля. Уэйн старается не замечать пространства, по которому перемещается, ибо это территория кошмарных снов и мрачных теней. Он нарочно выработал тоннельное зрение и натренировался забывать себя, не замечать себя, отключаться от себя, чтобы упорно ползти к свету, не отвлекаясь от цели и не пугаясь встреченных по дороге ужасов. Но внезапно ему явилось видение. Далекий и желанный фантом вдруг предстал прямо перед его глазами в форме водного зеркала, озерной глади, поставленной вертикально – Уэйн при виде его даже утратил на минуту способность ориентироваться в пространстве. Из зыбкого ликвора показалась ладонь, в ней Уэйн узнал проекцию собственной руки. Руки у него были крупные, покрытые темными, неряшливо растрепанными волосами, но без ранних седин, в отличие от бороды. Его ладони были широки и мозолисты, и на свои ловкие, крепкокостные пальцы Уэйн любил смотреть, занимаясь всяческим «рукоделием» – он в шутку называл хобби, за которыми проводил вечера, «мужским рукоделием». Уэйна манило все миниатюрное: масштабные модели автомобилей, макеты зданий, деревца-бонсай, окаменелости, аквариумы, чучела и кости мелких животных, коллекции насекомых и раковин. Он любил смотреть на свои руки, когда они умело работали с самыми крохотными и хрупкими предметами, когда острый инструмент поблескивал в его коротких пальцах с черными щетинками на фалангах, подобными волоскам на лапках паука. Уэйн иногда совершенно себя гипнотизировал, засмотревшись на то, как скальпели соскребают с вываренного черепа остатки мяса, как прокалывают тканевую подкладку и сшивают мездру острые тонкие иглы, прячут швы в толще меха, как тянут надрезы ролики, пинцеты вытаскивают внутренние органы или, наоборот, заталкивают впитывающие материалы в отверстия, ножницы подрезают, кисточки оставляют опрятные дорожки клея, словно дрессированные слизни. Уэйн уважал свои руки, может быть, даже больше, чем всего остального себя, и когда отражение его руки протянулось из зеркала для дружеского пожатия, его охватило невероятное переживание – он как будто отыскал опору в себе самом. Внутри его тела что-то расслабилось, отпустило застарелый зажим, Уэйн словно соприкоснулся с давним другом, с которым его развела судьба, и вот после стольких лет неприкаянных скитаний… Уэйн тряхнул головой и улыбнулся смущенно, посмотрел на застывшую голограмму, которая навела его на прихотливое стечение образов и заставила себя забыть, чтобы встретиться с самим собой. Уэйн наведывался в Большой Секретный Архив пранкстерского портала «Fuck with Shmo» от силы раза два в год, когда его одолевало чувство томной пустоты и необъяснимой ностальгии по прошлому. Кроме регулярных периодов меланхолии, тягу взглянуть на архив наивного стыда вызывали некие переломы и внутренние трансформации. Тогда остро хотелось оглянуться назад, посмотреть вниз, в пропасть злосчастной юности, дабы оценить пройденный за годы путь. Уэйн, словно маньяк, тайком возвращался на место своего первого преступления, ходил по уединенным задворкам, рассматривая асфальт, на котором умирала жертва, искал в бетонных швах стены остатки брызнувшей из горла крови, вымытой дождями десятки лет назад, искал царапины, оставленные на камнях, когда волочил жертву по земле. Он принюхивался к воздуху, не поменявшемуся за все эти годы, и, казалось, что гуляющий по подворотням ветерок своим дуновением принесет аромат непродуманной, неумелой, неискусной, но головокружительной, как первый секс, охоты. Курьез заключался в том, что Уэйн приходил на место, где убили Уэйна. Он пересматривал видео, выложенное целую вечность назад одноклассниками, не чувствуя уже ничего. Когда-то очень давно, до появления «Виртуалити», он разыскивал четверку по социальным сетям, год или два скрупулезно отслеживал их активность, наблюдал, как они женились, оканчивали курсы вождения, заводили котов и рыбок. Одно время у него даже зрел, словно болезненный фурункул, План. Но, как это иногда бывает с фурункулами, однажды Уэйн проснулся и понял, что фурункул больше не болит, а стержень, очевидно, стал рассасываться, так и не показавшись наружу. Это произошло после торжественного объявления Латифы о беременности. Двойней! Чувства Уэйна в одночасье перевернулись: он осознал, что четверка, едва не лишившая его жизни, превратилась во взрослых людей, а интерес Уэйна к ним, словно по мановению руки, выгорел до тла и угас. Взрослые люди не возбуждали интерес Уэйна. Они не возбуждали в нем никаких чувств в принципе. Чужие видео с портала «Fuck with Shmo» Уэйн перестал просматривать лет десять назад. Он их перерос. Утих праведный гнев, осталась в прошлом даже вялая Schadenfreude, которая играла на самых низменных струнах души, забавляя и развлекая, когда не хотелось делать ничего другого. Но внезапно, по наитию, сверхъестественная интуиция подтолкнула Уэйна зайти в раздел архива с контентом, созданным новыми поколениями его ненавистной и болезненно любимой школы – Уэйн открыл ветку Образовательного Комплекса имени Святого Бернара, где его поджидало настоящее сокровище. Про себя Уэйн с трепетной полуиронией называл обнаруженный им ролик пятилетней давности «алмазом стыдобы», «изумрудом позорища» и «жемчужиной в короне долбоебизма». На видео не происходило ничего, что отличало бы ролик от других пранкстерских опусов. Как всегда, группа сообщников заваливается в туалет и начинается потеха: один незаметно просовывает селфи-стик с камерой над кабинкой школьного туалета за спиной у парня в черном хорошо скроенном костюме в тот момент, когда он стоит над унитазом, еще двое снимают с других ракурсов и готовятся увековечить кульминацию. Очевидно, заподозрив неладное, парень спешно застегивает брюки и оборачивается, смотрит вверх, и тут его окатывают струи желтой жидкости сразу с двух сторон из двух бутылок – кадр в кадре приглашает насладиться зрелищем с нескольких точек наблюдения. Снаружи кабинки показано, как два атлетически сложенных старшеклассника тем временем держат за ручку и за верхний край дверь, выжидают, дабы облитый как следует пропитался содержимым бутылок и замариновался в нечистотах. Парень стоит, не шевелясь больше минуты, словно превратился в бетонную статую. Моча стекает по лацканам стильного, явно не тинейджерского пиджака, который ладно сидит на фигуре, не потерявшей мягкого аристократизма и прямой осанки даже в этом омерзительном положении. У Уэйна защекотало в носу: он живо вообразил, как перемешивается запах моющих средств, висящий в любом общественном туалете, с вонью от прогорклой мочи и качественным заграничным парфюмом. Уэйн мог представить запах духов, которые носил этот юноша: восточный аромат наполнял большой полиэтиленовый пакет, запрятанный в шкафу, куда было сложено уже целых три комплекта чужой одежды, причем коллекция пополнилась в последние пару недель. Одна минута и двадцать три секунды – Уэйн нарочно проследил хронометраж видео – этого времени хватило, чтобы старшеклассники с их неразвитой концентрацией внимания заскучали и потеряли бдительность. Тогда темная фигура, уловив наступившее расслабление снаружи кабинки, ожила. Облитый, со скоростью не человека, но автомата фабричной роботизированной линии двинул ногой «с вертухи» в хлипкую дверь со стороны петель. Ее вынесло, словно штурмовым тараном, одному из двоих, висевшему на ручке, засветило дверным полотном в нос, он упал на пол, а дверь упала на него. Остальные отскочили и бросились врассыпную. Облитый вышел из кабинки напружиненно, агрессивно, как выпущенный на арену toro bravo, в его движениях сквозили уверенность и злой задор, которые Уэйн никогда не встречал у простого обывателя. Только коллеги из Гвардии, тренированные спортсмены, бойцы, готовившиеся к своему ремеслу с детства в комплексах «Олимпионика», демонстрировали подобного рода уверенность в силе и ловкости… и все же, это было не то. Уэйн щурил глаза и много раз пересматривал запись. Казалось, парень вот-вот начнет фыркать и колоть копытом белый кафель пола, как лед в замерзшей колее, а потом подденет дразнящих его пикадоров и подбросит в воздух, пропоров кому-нибудь рогом зад. От него убегали и с нервным хохотом жались в угол, делая вид, будто боятся замараться, хотя боялись-то пранкстеры другого. Они выставляли руки, размахивали камерами, пока кто-то другой снимал, встав позади. Однако Уэйн звериным чутьем улавливал необыкновенную напряженность вибрации, исходившей от этого видео. Облитый был натянут, словно струна, он был близок к тому, чтобы сделать с хохочущими школьниками то, что он сделал со злополучным мажорчиком из Кембриджа. На свое счастье, школьники этого не знали, не догадывались в какой смертельной опасности находятся, а Уэйн знал. Совсем недавно он воочию лицезрел ужасное и прекрасное, словно извержение вулкана, зрелище ярости Йорна Аланда. Испепелив компанию ясными серыми очами, юноша резко развернулся на каблуках и бросился прочь, сжимая зубы и кулаки, но на выходе из туалета, наехав на снимавшую видео девицу, резко ударил ее по рукам, выбив коммуникатор. Девайс подлетел аж до самого потолка, в то время как девица завизжала от боли и неожиданности. Потом за парнем некоторое время с улюлюканьем бежали еще два оператора, но концовка кино оказалась открытой: облитый быстро оторвался от преследователей, галопом пересек хорошо знакомый Уэйну центральный холл, выбежал из здания школы и ушел в закат. Хороший, наверное, был костюм, такой еще раздобыть надо, если не хочешь втридорога переплачивать, и так его мерзко изгадили… Уэйн перемотал до того момента, когда камера сняла крупный план с ожесточенно-сосредоточенным, красивым и неуловимо странным лицом, поставил на стоп-кадр. Покусывая по привычке грубые заусенцы на большом пальце, он принялся рассматривать четкое и сочное изображение, застывшее на голографическом экране. Уэйн не мог разгадать, с чем он имел дело, а имел он дело явно с феноменом ненормальным и необыкновенно будоражившим любопытство. Чем дольше он всматривался в лицо юноши, тем сильнее казалось, что человеческие черты студента Аланда размываются, превращаются в призрачную иллюзию, а вместо них все рельефнее проступают черты зверя. Или человека, который на самом деле зверь – Уэйн пока не придумал, как выразить словами то, что видел. Юноша был объективно красив, но многое в его облике вызывало неприязнь – Уэйн любил чувство неприязни к красивым юношам, с этого начинались самые интересные его проекты. Впрочем, было бы точнее сказать, что лицо Йорна Аланда вызывало неприятие, необъяснимое отторжение и даже смутное желание растоптать, какое вызывает скорпион или змея, несмотря на хтоническую красоту этих тварей. Какое-то особенно томительное, сосущее чувство, будто щекотка в сгибе локтя, возникало у Уэйна, когда он рассматривал его верхнюю губу. У молодого человека был чувственный рот, хотя нынче, к моменту недавней живой встречи, он стал несколько строже, и выражение его казалось более зрелым или…как бы это поточнее выразиться… подконтрольным, что ли. Верхняя губа, более широкая, чем нижняя, имела рельефный и характерный изгиб «лука купидона», он особенно скверно искривлялся в выражении ярости. Слегка выдвинутая вперед нижняя челюсть напрягалась, инстинктивно приготавливаясь к бесчинствам, которые этот на вид интеллигентный мальчик мог учинить. Когда Уэйн разглядывал на кадрах узкую, но сильную челюсть с комками желваков, нижняя половина этой диковинной физиономии выглядела неуловимо менее человеческой, словно самурайская боевая личина мэмпо. А вот глаза… черт возьми, чем больше Уэйн их изучал на видео, тем больше ему хотелось рассмотреть их в живую – просто глядеть, наблюдать часами, как они моргают, как расширяются и сужаются зрачки, как наполняются кровью капилляры на склере, как они в молчаливом испуге следят за Уэйном, и как меняется их выражение, когда Уэйн для виду производит непонятные манипуляции с различным инструментом. Глаза, в отличие от всего остального лица, в котором виделось нечто мозаичное, были сравнимы с метаморфической горной породой, цветным мрамором, к примеру, в которой вещество одной природы – мягкий и рыхлый известняк – преобразовалось в нечто твердое, кристаллическое… то, от чего веет дыханием вечности. Иногда даже казалось, будто в этих глазах замурован человек, точнее, он превратился в некую псевдоморфозу, повторяющую человеческие формы, но заменившую ее совсем другим материалом. Но что это был за материал? Уэйн, кажется, имел дело с психопатом. Его этот факт тоже ужасно интриговал. Уэйн всегда испытывал приправленное скепсисом, но весьма живое любопытство в отношении индивидов с людоедскими, образно выражаясь, наклонностями. Стоит уточнить, что интересовали его психопаты, облеченные полнотой власти, а выродки человеческой цивилизации, всякие Дютру, Даммеры, Банди, Сатклиффы, Мэнсоны и прочие неуправляемо похотливые лузеры, бездарно попавшиеся в руки правосудия, – все они вызывали лишь гадливое раздражение. Уэйн, скорее, предпочитал анализировать судьбы и взгляды деятелей типа Преемника, развязавшего Последнюю Войну. Уэйна, конечно, совершенно не впечатляли их бред избранничества и вера в высшую волю, произраставшие на почве различных личностных аномалий типа супернарциссизма, лживости, подлости, паранойи, непоследовательности и патологической неспособности посмотреть на себя глазами другого человека. Однако, размышлял Уэйн, он мог трезво смотреть на этих людей, находясь на огромном историческом расстоянии, когда сами персоны канули в Лету вместе с их харизмой и унесли с собой секреты обольщения масс. Аура личностей давно рассеялась, и поэтому он не мог испытать на себе действие их самого страшного оружия. Таинственная природа смертельного темного обаяния интриговала Уэйна чрезвычайно. Несбыточной фантазией, экспериментом, который он всегда хотел провести над самим собой, было позволить себе на время попасть под влияние и изучить изнутри магнетическое поле харизматичного психопата. Какие предохранительные механизмы разума отключатся в первую очередь? За какой приманкой поплыл бы Уэйн прямиком в сети? И смог бы он повторить подобные фокусы сам? В конце концов Бенито Муссолини называл себя лучшим актером Италии. Не меньше. Но и не больше. Лицедей, актер, притворщик, наколдовавший пиар-фантома из трюков для посетителей шоу уродцев. Уэйн снова обратил мысленный взор на верхнюю губу своего исследовательского объекта. С левой стороны ее пересекал нитевидный, едва намеченный, но довольно длинный шрам. Гипотрофические рубцы, начинавшиеся от крыльев носа, резали щеки ровными бороздами, словно проделанными хирургическим инструментом, заворачивали под челюсть и там соединялись. Плавно изогнувшись, они повторяли очертания подъязычной кости. На видео лицо студента было заштукатурено косметикой, но Уэйн успел довольно внимательно исследовать при личной, так сказать, встрече, секрет, скрываемый гримом. И сделал определенные выводы. Ну, как «выводы»… «Ни черта не понятно, но очень интересно», – таким был его вывод. Подобного татуажа Уэйн никогда в жизни не видывал. В его распоряжении оказалось достаточно времени, чтобы отснять несколько макрофотографий, пока Йорн Аланд лежал в отключке. Уэйн был совершенно поражен детализацией: угольно-черная, на первый взгляд, кожа в действительности не была однотонной, в нее вкраплялись ряды плоских чешуек размером с маковое зерно, и все они были окрашены в разный оттенок иссиня-обсидианового. Они собирались в узорные кластеры, отражали свет под разными углами, иризировали и переливались черным перламутром, отчего при разглядывании возникала иллюзия глубины, подобная эффектам на масляных полотнах старых фламандских мастеров. Кроме того, Уэйн обнаружил ряды пульсирующих светящихся точек на лице, руках, спине и бедрах молодого человека. Объяснения последнему феномену у него не нашлось. Он пытался вычислить, кто мог бы позволить себе подобную телесную модификацию. Уэйн даже паниковал некоторое время, предположив, что к нему в капкан попал сынок какого-нибудь системного бонзы, спустившийся в Кембридж инкогнито из поднебесья. Но сведения Реестра говорили о вполне плебейском происхождении студента Аланда. Уэйн заключил, что Йорн Аланд – сумасшедший. Именно это слово, давно изъятое из психиатрического лексикона, казалось Уэйну наиболее подходящим для характеристики изучаемого индивида. Слово «сумасшедший» Уэйн использовал в значении, которое приписывает ему Мишель Фуко в «Истории Безумия». С медицинской точки зрения, как Уэйн предположил ранее, Аланд был, примером высокофункционального психопата, но такое определение казалось Уэйну пресным, в нем не было жизни и пульсации живой крови – фонтанов живой крови, если уж быть откровенным. К тому же, психопат сосредоточен на себе, а в Йорне Аланде интуитивно просматривалась способность к нарушению дремотной гармонии обывательского мирка. Его темная сила была изначально направлена вовне, нацелена на какие-то неисповедимые задачи преобразования людей – вероятно, болезненные и страшные, но чрезвычайно захватывающие. Уэйн был заворожен, и чем дальше он размышлял, анализируя видеоматериал, тем сильнее возбуждалось в нем любопытство и некое туманное томление. Ему хотелось продолжить дальше с этим странным молодым человеком – как бы это поточнее выразиться? – взаимодействовать. Заставить его плясать, как черт на сковороде, разнуздать тьму во всей ее красе. Уэйн помнил, что студент Аланд сказал относительно «ряженого Минотавра». За секунду до того он свернул голыми руками шею человеку, хоть и сам едва держался на ногах. Уэйна эта фраза задела и озадачила. Сначала он предположил, что студента переклинило от скополамина во время нападения. Но последующие преступные действия студент совершал, когда к нему уже вернулся рассудок. Уэйн, отъехав на полтора километра от станции, с волнением наблюдал при помощи дрона, как Йорн Аланд перетащил труп и залез с ним в канализацию – потом, как ни странно, вылез живой и невредимый, – затем раздобыл где-то и приволок канистры с горючим, насобирал по этажам станции все, что могло гореть, и устроил пожар, после чего сбежал в забрезживший рассвет. Его действия были обдуманы, хладнокровны, механистически скоординированы. Пускай тело выдавало изнеможение и разлад из-за наркотика, воля Йорна Аланда была неостановима. Уэйн не мог отрицать, что этот юноша был крут, нормальный человек не может так реагировать на экстремальные ситуации – Система работала над этим, периодически тестируя результаты через техногенные катастрофы и террористические атаки. И все-таки что-то было в студенте… что-то уязвимое, что-то от ненастоящего психопата… Уэйн категорически не мог понять, какая сила руководила Йорном Аландом. Или, может, Уэйн был в плену ложных представлений о «настоящем психопате»? Уэйн испытывал страсть к разоблачению, и слово «разоблачение» он использовал как в прямом, так и в фигуральном смысле. Во-первых, он имел в виду разоблачение-раздевание, выставление тела напоказ со всеми его изъянами, несовершенствами и уязвимостями. Тут Йорн Аланд тоже нарушал правила и смешивал категории. Его тело без одежды казалось голым не в большей степени, чем тело фризского коня. Сам дьявол, что ли, набил ему татуировку, одевшую его словно бы в невидимую броню? Или дело не в татуировке, а в том, как он себя держал? Почти так же, как в туалете: будто для Йорна Аланда не существовало стыда и грязи, словно он – водоплавающая птица, которая ныряет в болотную тину, а когда возвращается на поверхность, вся муть скатывается с ее пера. В Индии за то же свойство почитают священным цветок лотоса, он поднимается из илистых вод и раскрывает свою девственную сердцевину, оставаясь неопороченным. От такого сравнения Уэйна покоробило. В конце концов, грязеотталкивающим свойствам растений и птичьих перьев есть банальное физико-химическое объяснение. И Йорну Аланду должна найтись столь же тривиальная разгадка. Однако, больше телесного разоблачения Уэйна интересовало, конечно, разоблачение душевное. Он не любил историй о диктаторах типа Маркоса, Сухарто или Дювалье, поскольку они, сбежав из страны, доживали свои дни в тишине и достатке. Гораздо больше ему импонировали концовки жизненного пути Пол Пота и Пиночета, но наиболее захватывающими были для Уэйна биографии Муссолини, Чаушеску, и, несомненно, Преемника – биография последнего будоражила особо, поскольку с его публичной казни началась традиция Недели Правосудия в Западной Системе. Горячая волна удовольствия разливалась по всему телу Уэйна, когда он смотрел документальные фильмы и размышлял о сокрушительном падении того, кто был всем и в одночасье стал никем. Жалким. Ничтожным. Голым. Особенно Уэйну нравилось, если разоблаченные и раздавленные на пути к своему бесславному концу, властители мира никак не могли взять в толк, что их уже спихнули с пьедестала, а история не повернется вспять. Они настойчиво продолжали по привычке требовать, указывать, приказывать, выкрикивать до хрипоты ими же придуманные лозунги. До чего пошло выглядели лжецы, поверившие в собственную пропаганду, ни дать, ни взять старики, кончающие на молодухе, воображают себя Гераклами, когда со стороны уморительно смотреть на их сморщенные зады и слушать похотливые свиные взвизги. Жаль, что графический видеоряд можно было найти только к казни Преемника. К сожалению, зрелищность придавала архивным кадрам явный оттенок театрализованного действа, порнографичность последних часов сумасшедшего ублюдка, едва не уничтожившего планету, так сильно напоминала художественный вымысел, что лично Уэйну было трудно вжиться в обстановку. Другое дело – суды над историческими предшественниками тирана. Уэйн предпочитал оригинальные, необработанные искусственным интеллектом материалы, лишь оцифрованные с видеопленки, где качество картинки и звука оставляло желать лучшего. Но в них чувствовался дух времени, запах сырого мяса и животного страха, который еще не осознает свою животность. Жаль, что зачастую не происходило фиксации непосредственно расстрела или повешения, помешала в те времена некая стыдливость: победители редко допускали «механический глаз» в интимную область убийства. Либо не захотели увековечить собственный грех. Уэйну мечталось оказаться на месте палача для диктатора. Он бы с удовольствием казнил человека, мнящего, будто он может выйти за свои пределы и стать сверхчеловеком, всего лишь потому, что руками подчиненных изнасилует, замучает, убьет, вгонит в нищету целый народ. Уэйн хотел бы увидеть собственными глазами, какой беспомощной окажется всесильная железная рука, когда подручные внезапно развернутся и плюнут властителю в рожу, когда эта рука будет не способна остановить одну единственную пулю, пущенную в лоб. Да что там пулю! Даже инъекционную иглу с нервно-паралитическим ядом не сможет удержать всесильная рука, если к диктатору приставить пару крепких молодчиков. А ведь и в двадцать первом веке, до пришествия Системы, отыскивались властители, вещавшие народу, будто летают по воздуху, самолично опыляют сельхозугодья и осеменяют поголовье коров. Да, зрелище тотального разоблачения и низведения полубога до биомусора дорогого стоило. К сожалению, такой опыт невозможно себе обеспечить никаким прилежным старанием, и нельзя его запланировать, он может обрушиться на голову лишь по счастливой случайности волею грандиозных исторических обстоятельств. Но таковых в ближайшие несколько десятков лет в жизни Уэйна не предвиделось. Уэйну досталось лишь наблюдать, как обыватели из своего базово запуганного и ослабленного состояния скатывались в состояние животное. Готовые сделать все, что угодно, лишь бы не испытать боль, они утрачивали последнюю гордость и самоуважение. Но вот этот Аланд… На кухне запищал таймер, чем отвлек Уэйна от теоретизирования относительно скромного студента Аланда и нескромных властителей прошлого. Он поднялся из-за рабочего стола и в предвкушении отправился к плите. Там в объемистой десятилитровой кастрюле вываривались две головы. Щипцами для мяса Уэйн подцепил из бульона бобровый череп и выложил на разделочную доску. Поскольку бобровая голова была уже предварительно обработана личинками кожееда по знакомству в зоологическом музее, Уэйн варил ее недолго для дополнительного обеззараживания, чтобы украсить ею аквариум. Теперь ему оставалось дождаться, когда череп остынет, прочистить зубные каналы и отбелить кость в перекиси водорода. Вторую голову Уэйн ни при каких обстоятельствах не мог отдать в музейную лабораторию на обработку, так что с ней приходилось возиться самостоятельно. Зато применение ей Уэйн придумал гораздо более изысканное: он собирался использовать ее в сложной и масштабной по собственным Уэйновым меркам композиции. Он еще не придумал работе названия, но рассчитывал, что варившийся сейчас череп окажется одной из центральных смысловых точек полуабстрактного ассемблажа, который Уэйн собирался смонтировать из таксидермических и остеологических образцов. Он также решил покрыть его цветными эмалями, чтобы череп стал больше похож на художественный пластик, имитирующий натуральный материал, и тогда, может быть… Уэйну очень хотелось выставить задуманную работу на ежегодном вернисаже Клуба Анатомической Препарации и Консервирования Тел. Но в провокационной задумке заключался немалый риск: все-таки, любоваться ею будут люди опытные, по меньшей мере, насмотренные – как бы они чего не заподозрили. С другой стороны, включение имитационных элементов, независимо от того, насколько качественно они были сделаны, всегда снижало ценность композиции, и Уэйну было немного обидно выдавать настоящую вещь за подделку. Может, лучше не дразнить судьбу? А ведь ему уже так опостылели традиционные «Вольпертингеры» и «Белки за чаепитием», официально одобряемые Комитетом по Культуре. Черт бы побрал этот рейтинг «13+» за который боролись выставки клуба, чтобы привлечь побольше посетителей. С третьей стороны, если говорить о «постиронии», или как это у художественных критиков называется, то, конечно у ассемблажа возникло бы новое измерение смыслов: один из его самых ценных аутентичных элементов был бы замаскирован под подделку для того, чтобы безнаказанно быть представлен ничего не подозревающей публике. Публика при этом оценила бы ассемблаж более низко, чем он того заслуживает, даже не поняв, с каким художественным произведением столкнулась. Облучились бы зрители «радиацией» от его, так сказать, «присутствия» – вот в чем вопрос? Надо же, как Уэйн закрутил! В мире «постправды», «постньюс», «пост-нетворкс» и всепроникающей «Виртуалити» Уэйн потому и увлекся искусствами прошлых веков, что находил опору в их материальности, последние островки правды, которые можно потрогать руками, не облачаясь в сенсорный костюм. Меланхолическая анатомия Фредерика Руйша, философско-модернистская пластинация Гюнтера фон Хагенса, натуралистическая таксидермия Карла Эйкли напоминали ему о самом главном – о неразрывной связи между жизнью и смертью. Даже коллеги из Гвардии, оперативники Криминального Контроля, которым по работе приходилось не только ломать кости, бить электрошоком и душить мокрым полотенцем на допросах, но и расстреливать без предупреждения, ставили непроницаемый барьер между своей жизнью и чужой смертью. Из редких разговоров на эту тему, в которых Уэйну довелось участвовать, он вынес, что бойцы и расследователи ни на секунду не примеряли на себя понятие мортальности. Несмотря на ежедневное столкновение со смертью, последняя по большей части оставалась в их головах концептом сугубо отвлеченным. Уэйн искренне завидовал такому устройству мозга коллег, но его собственный, видимо, оказался слишком сильно перемолот в ранней юности, чтобы легкомысленно относиться к подобного рода вещам. Работа с мертвыми животными и превращение методами науки и старинного ремесла их разлагающихся трупиков в элегию о продлении существования умиротворяли Уэйна в море повседневных забот. И снова его мысль возвратилась к Йорну Аланду. Как, черт возьми, этот тип мог с такой легкостью в один момент преодолеть барьер, который Уэйну не удалось преодолеть до сих пор? А ведь Уэйн работал над его преодолением не один год. Каждый раз, когда он пытался сделать последний шаг, он отступал, приходилось дожидаться, пока все произойдет само собой, естественным, так сказать, путем. И чего он боялся? Уж точно не крови. Уэйн боялся взгляда. Взгляд словно пригвождал его к месту и приводил к полнейшему параличу воли. Даже если надеть повязку, даже если накачать наркотиками до отключки, все равно это не помогало. Глаза как будто продолжали на него смотреть – через повязку, через закрытые веки. Один раз, давно, в самом начале пути, Уэйн едва не совершил самую большую глупость в своей жизни – даже большую, чем тогда в гараже. И все из-за чертова взгляда. Взгляд у нее был строгий. Она так сурово на него смотрела, с таким весомым, давящим укором – непередаваемый взгляд. Он был каждый раз, будто пощечина от матери, будто дверь, громко хлопнувшая за отцом, уходящим в ярости и отчаянии из комнаты Уэйна. Он уничтожал, заставлял Уэйна чувствовать себя… голым. Может, он именно из-за этого взгляда ее выбрал, не догадываясь, какую травму в результате она ему нанесет? Как ей это удавалось, Уэйн ума не мог приложить, но она себе же сделала хуже: пришлось просто уйти на три недели, подвергнуть, так сказать «мацерации». Но с этого момента Уэйн так и пошел кружиться по порочному кругу, подвергая себя опасности, неспособный завершить цикл, когда наставало время, и вынужденный полагаться на силы природы. Может быть, поэтому слова Йорна Аланда про «ряженого» Минотавра застряли в голове занозой? И ладно бы он это просто сказал. В Йорне Аланде чувствовался своего рода отстраненный, выдержанный артистизм, и убедительно сыграть выбранную роль, грубо говоря, пустить пыль в глаза он был, очевидно, в состоянии. Однако свои слова он подкрепил действиями, на которые способен мало какой кровавый упырь. Уэйн ему верил… и не верил. Не верил, что Аланд – настоящий психопат несмотря на то, что он, как это говорится, выглядит, как психопат, ходит, как психопат, и крякает, как психопат. Психопат без «темного пассажира»? Холодный, словно гранит, бесчувственный биоробот, но откуда столько жизни и жажды в его глазах? И жажда у него была совсем не такая, как представлял себе Уэйн жажду маньяка, не черная дыра, втягивающая все, что попадает в поле ее желания, а… Черт, Уэйн не знал, алмазный бур его анализа глох и останавливался, когда он пытался представить желание Йорна Аланда. Если бы он разгадал его желание, он бы понял его слабости, но Уэйн лишь интуитивно чувствовал, что этот индивид уязвим. Однако вовсе не страсти и не вожделения делают его таковым. Может быть, Йорн Аланд и не был, как он выразился, «ряженым», но он не был и настоящим Минотавром. Последняя мысль немного смягчила Уэйна. Нужно было все-таки дождаться от Аланда ответного хода, раз уж он сам предложил «поиграть», тем более что Уэйн сделал ему такой забавный сувенир – он немного даже гордился этой небольшой, но несущей особый смысл деталью. «Сувенир» по-французски значит «чтобы вспомнить», вот пускай и не расслабляется. Аланд совершенно пропал с радаров почти на две недели, нынче опять приполз в Кембридж, но пока реагировал на намек Уэйна довольно вяло. Кончился адреналин, и юноша растерял веру в себя? Парализован страхом и растерян? Пообещал Минотавру то, что не в состоянии выполнить, и теперь пассивно ждет своей участи? У Уэйна был разработан весьма хитроумный план для того, чтобы разрушить стальную ауру студента Аланда, но он все еще рассчитывал на инициативу со стороны второго игрока. Про себя Уэйн дал Йорну Аланду времени до следующего понедельника.