Homo Cantabrigiensis

Уэйн сгреб со стола письменные принадлежности, уронил при этом планшет, пихнул его трясущимися руками в портфель и пулей вылетел из класса под удовлетворенные шепотки и подхихикивания. Они все поняли. Все всё поняли. Это был конец всему… Сначала Уэйн блевал желудочным соком, запершись в кабинке туалета. Поймал себя на размышлении, которое протекало независимо от происходившего с его телом: ему думалось, что рвота — это хорошо. У него будет доказуемый симптом, которым Уэйн объяснит неотложную необходимость отпроситься домой. И параллельно вспомнились последние слова фэйкового Минотауроса про вечные попытки подстроиться под других и необходимость спросить на все разрешение. Вот сейчас на автомате, по старой привычке Уэйн планировал, как пойдет просить у какой-то малознакомой стремной тетки в униформе разрешение на то, чтобы… нет, не покинуть здание школы. Не в этом дело! Уэйн, в сущности, собирался выпрашивать согласие на то, чтобы ему погрузиться в горе, в несчастье, трагедию, переварить смертный позор. Он собирался просить разрешение на то, чтобы пережить худший момент в его жизни вдали от пялящихся глаз и оскаленных в насмешке ртов. Какой-то чертовой тетке он вручал право позволить или не позволить ему быть там, где Уэйну хочется быть в момент страшной душевной муки. Подумав об этом, Уэйн блеванул последний раз мимо унитаза — намеренно, мстительно, с дикой, едкой, но в равной мере бессильной злобой. Выразив, так сказать, свое негодование, он вышел из загаженной кабинки и нырнул в самую дальнюю, снова забаррикадировался и зарыдал. Слезы из его глаз катились, что называется, градом, грудная клетка дергалась от спазматических всхлипов, в горле будто бы прыгал теннисный мяч, но в какой-то момент Уэйн осознал, что пока его организм занимается всеми этими непроизвольными телодвижениями, в сознании все чувства пропали. Они превратились в некий пар, который мрачно висел внутри черепной коробки и иногда колебался от телесных конвульсий. Уэйн перестал понимать, зачем он плачет. Чтобы что? Его жизнь закончилась. Превратилась в труху окончательно и бесповоротно, он теперь не более, чем призрак. Как урод Квазимодо из мультика, над которым либо потешаются, либо не замечают его среди горгулий собора. Его уничтожили, превратили в… Уэйн даже не знал, как назвать то, во что его превратили. Скажем более, мозг то ли заморозился, то ли боялся подобрать верное слово, любое из них было недостаточно, чтобы передать весь ужас его внутреннего состояния. А назвав это состояние слишком мягко, Уэйн рисковал вообразить, будто не все так плохо, а, значит, есть надежда. С надеждой продолжится пытка. Он не хотел верить, что не все разрушено в его жизни. Это обесценило бы его гнев. Поставило бы его в один ряд с другими жертвами кибербуллинга — теми самыми, о которых ублюдки рассказывали в теоретической части своего ублюдочного доклада. Ведь пережили же, не померли. Никому не ведомо, с какими ранами они живут всю жизнь, главное, что они снова улыбаются равнодушным и брезгливым родственникам, друзьям, соседям, одноклассникам, делают вид, будто «проработали травму», и, самое важное, не доставляют беспокойства окружающим. Никому, кроме себя. Эти друзья-родственники будут восхищаться тем, что после всего пережитого, жертвы не превратились в алкоголиков и наркоманов, а рисуют картины и сочиняют музыку. И ничего, что из картины в картину кочуют изнасилования, а в песнях — адский сатана со всей свитой устраивает кровавые оргии. Уэйн видел где-то документальный ролик про творчество бывших работниц секс-индустрии. Одна художница, рассказывая, как ее в детстве мать продала в рабство, непрестанно хихикала, шутила и по виду прямо-таки лучилась от счастья, делая вид, будто вышла победительницей из своей трагедии. Но Уэйн прочитал ее как худшую из жертв — лицемерку. Она и победила-то не для себя, а для других, стала такой, какой ее хотят видеть другие. Не угрюмой, не злой, не депрессивной, не несчастной, а веселой и жизнерадостной. Для кого? Вот для них?! Для вот этих? Для журналистов, которым нужен сюжет, для зрителей в интернете? Для спонсоров ее маленькой организации? Да-да, вот для них в первую очередь! Смотрите, какая я классная, какая беспроблемная, как я умею вас обхаживать, дайте денежку… ААААААА! Не-ет, вот увольте! Уэйну была омерзительна сама мысль, что он отныне когда-нибудь кому-нибудь улыбнется. Улыбаться — значит, просить. Как уроды сказали в презентации? Просить любви, принятия, интереса к своей персоне. А ведь Уэйн просил. Самое чудовищное, непоправимое, разрушительное заключалось в том, что Уэйн был как на ладони, четверка его раскусила, словно орех. Не грецкий, не кокос, а чертову бумажную скорлупку земляного ореха. Он представил, как вечерами эти уроды собирались в комнате или сидели все вместе онлайн и угорали… Да, возможно, они не присутствовали лично, потому что Джастин не смог бы отыграть свою роль: он бы лопнул от смеха. Они бы все лопнули от смеха и мешали бы ему «работать». Онлайн, Уэйну представилось, они то и дело отключали микрофоны, чтобы истерически похохотать. Поугорать. Поржать. Погоготать. Животные. Подключались минут через пять и тут же осознавали, что их опять душит хихиканье, пока Уэйн на камеру в блестящих серебряных шортиках трясет своими жирными складками, а потом облизывает дилдо и неловко делает вид, что приставляет его к заднице. И эти записи они слили всей школе. Уэйн нутром чувствовал, что слили, не паранойя была у него возле шкафчиков, на него реально пялились. Специально оставили флэшку в туалете где-нибудь — с кем не бывает. Учителя пожурят немного, мол, должны учесть на будущее, если станут учиться и работать в какой-то исследовательской сфере. А Уэйн… лица его там не видно, скажут, с чего он подумал на себя? Ну, то есть…. ААААААА! Мысли в голову лезли запутанные и бредовые, нелогичные. В любом случае, скажут, что это ему тоже урок на будущее, чтобы не названивал мудями перед ноунэймами в сети. Сам виноват. Сам! Сам! Сам! Сам! Сам себя втянул во все это дерьмо, теперь должен нести ответственность. Он же прекрасно знает отношение администрации и особенно воспитательного департамента к «обиженным». К слабакам, которых вот так подставляют. У них позиция простая: если тебя обижают друзья — они же глумливо скажут «друзья», у них вся эта школьная свора называется «большой дружной семьей» — значит, что-то в тебе категорически не устраивает. Не может же целый коллектив без какого-либо повода вот так ополчиться. Все студенты — нормальные люди, с другими нормально общаются, не терроризируют никого. Уэйн не знал, кого в этот момент ненавидел больше. Подумалось: а чувствует ли он вообще что-то к «Великолепной Четверке»? Они были… ну, почти животными, что ли. Пускай они умничали, используя наукообразные формулировки, они все равно списали заковыристые слова откуда-то из литературы или им помог ИИ составить текст презентации. Но, по сути, они были просто лысыми обезьянами в пубертате, идиотами, недоразвитыми детьми. Уэйн-то себя таким не считал — глупым ребенком. И тем не менее, эти обезьяны разобрали по косточкам то, что он в самых своих самоуничижительных мыслях говорил темными ночами самому себе. Needy. Нуждающийся в поддержке со стороны, как в свежем воздухе. Похудеть — и то для кого-то. Создать другого себя — ради кого-то. Ради какого-то уебка из сети, который, ко всему прочему, оказался миражом, фикцией. Figment of imagination. Уэйн оказался прост, как яичница с луком. И он ненавидел себя за прозрачность и пошлость. Может ли в природе быть что-то пошлее, чем озабоченный жирдяй-подросток с ником «Леденец»? Разве только старая проститутка по имени Кенди, заигрывающая на кассе в супермаркете со старшеклассниками. Но кроме Уэйна и обезьян вокруг была херова туча народа — одноклассники, которые не выделывались и не умели никого травить. Однако они с жадностью поглощали контент, который фабриковали «Fab Four», ибо если не Уэйн, то они сами окажутся в его положении. И они обезьянничали вместе с главными обезьянами, наслаждаясь моментом, пока злобное внимание было направлено не на них. Кроме одноклассников имелся господин Нокс, вся школьная администрация и другие учителя, но они четко сказали, что школе нужна дисциплина и хорошие отметки. Больше их ничего не интересовало. Жизнь — штука суровая, поэтому никто не будет заниматься сирыми и убогими. И так перенаселение на планете. Школе Святого Бернарда нужны сильные, смелые, целеустремленные ученики, а шелуха отвалится по мере движения цивилизации в сторону прогресса. Уэйн чувствовал себя отвалившейся шелухой. Да, он хуже яичницы с луком. Он — яичная скорлупа и луковые очистки, ненужный и мусор в простом, но вполне себе вкусном и питательном рецепте обывательской жизни. Можно сколько угодно уговаривать себя в духе «жизнь одноклассников лишь показуха, на самом деле она пуста и глупа», но она выполняет свою главную функцию: она делает их счастливыми. А если не счастливыми, то довольными. А если и не довольными, то хотя бы удовлетворенными. Когда как внутри Уэйна была сосущая пустота… Нет, не сосущая, а воющая. Бывают такие дурные собаки, которые не приучены сидеть дома без хозяев и довольствоваться собственной компанией. Такие воют или лают с утра до вечера не переставая, пока не придет человек. Тогда они затыкаются, а потом снова воют изо дня в день, не уставая, не переключая внимание ни на что другое. Пустота Уэйна была такой же, ее просто заткнул Минотаурос на три недели, пока длился «научный эксперимент». Уэйн закинул на плечо рюкзак, который показался невыносимо тяжелым. Наверное, это была слабость после прочистки желудка. Он выполз из кабинки, умылся перед зеркалом, посмотрел на свое лицо, на котором смешались бледность после приступа рвоты и краснота после горьких слез. Затем он покинул туалет и направился прямиком к выходу из школы. Ни к какой медсестре он не пошел, ему было плевать, что он покидает здание школы без официального дозволения. Ему вообще было на все плевать. Ненавижу! Сдохните все! До своего дома Уэйн добирался, словно в бреду. У него появилось своего рода гриппозное состояние: слизистая затекла и нос заложило, как при сильном насморке, натертые и распухшие веки болели и чесались, горло побаливало после рвотных спазмов, а по всему телу разлилась неимоверная слабость. Уэйна натурально клонило к земле, но он, подобно, автомату (примитивному ярмарочному болванчику, а не высокоинтеллектуальному самообучающемуся киборгу) — упорно переставлял ноги, неуклонно двигаясь к цели. Шаг. Еще шаг. Раз. Два. Раз. Два. Раз. Раз. Раз… раз… раз… Он подошел к дому и с сосущей тоской взглянул на довольно ухоженный садик перед крыльцом. Что он здесь делает? Вдруг представилось, что родители узнают о видео. Им могут прислать ссылку в личные сообщения соцсетей. Намеренно. Чтобы еще сильнее поглумиться. Какой это будет скандал, какой стыд! Отец будет в бешенстве, он скажет, что ему не нужен сын-извращенец. Маленький, прыщавый, жирный моральный уродец. Скажет, что он вкладывал в него все самое важное, что имеет дать сыну, а что из него в результате выросло — это существо он знать не знает. Почему отец так скажет? Уэйн не знал, не мог объяснить, но ему казалось, что он всеми внутренностями чувствует то, что почувствует отец, если увидит записи… если ему их подсунут, злонамеренно подбросят… Уэйну представлялось, что в глазах отца он будет выглядеть дураком… клиническим дебилом, жалким недотепой, который извивается в этих своих блестящих трусиках перед совершеннейшим незнакомцем. Отец увидит мерзкое сочетание стокилограммового лба, здоровенного половозрелого хуя, желания потрахаться, как у вполне взрослого мужика, в сочетании со способностью принимать решения и держать себя перед людьми на уровне пятилетнего имбецила. Это несоответствие формы и содержания отца убьет… Хотя нет. Уэйн вдруг понял, что если бы оно действительно могло отца убить, то в самом дальнем уголке души он был бы этому рад. Но нет, отца видео не убьет, у него не будет никакого сердечного приступа. Ему будет противно, мерзко, он начнет чаще мыть руки и отставлять свою тарелку отдельно от остальных, чтобы Уэйн ею не пользовался. Уэйн станет, как носитель ВИЧ-инфекции: все знают, что никакой опасности при грамотном лечении он не представляет, даже если заняться сексом, но в постель с ним никогда не лягут. Предки станут относиться к нему также: он будет все тем же Уэйном, замкнутым, скрытным, погруженным в свои хобби, которые так жестоко высмеяли его мучители, неловким в разговоре, неумеющим пошутить или остроумно ответить — все тем же сыном, которого они знали 16 лет, — но каждый раз, когда они станут смотреть на него, перед их глазами будет сальная, вульгарная сцена из видео. И они станут спрашивать себя, кто же из этих двоих Уэйнов — настоящий. А он сам-то знал, кто настоящий? Признаться честно, до появления Минотауроса, до того, как ему пришлось подбирать наиболее соблазнительные и возбуждающие слова, чтобы озвучить свои самые развратные желания (впрочем, до самых развратных он так и не дошел), Уэйн даже не рассматривал этот вопрос. Мастурбировать под одеялом, разглядывая пошлые картинки с телефона, ему удавалось совершенно гармонично, как… животному. Он просто удовлетворял желание, возникавшее пару раз в день где-то внизу живота. Желание было настоящим, Уэйн был настоящим, оргазм был настоящим, а пошло все наперекосяк, когда к этому присоединился еще один человек… Опять он про Минотауроса так, как будто он существует… Ну да, существует, целых четыре штуки: два мудозвона и две суки… Хорошая рифма… Стоило ли теперь воспринимать всерьез хоть одно их слово? Все равно, что смотришь на фантастически сюрреалистические картины, копаешься в деталях, пытаешься разобраться в тайных смыслах и пасхалках, а потом тебе говорят, что картины-то сгенерированы нейросетью! А ты уже такого напридумывал, столько всяких мыслей зароилось у тебя в голове про смысл картины. Минотаурос, например, повторял непрестанно, что секс нужно превратить в искусство, чтобы он не наскучил, сделать его источником вдохновения и, так он выразился, полотном для творчества. Теперь понятно, что ублюдки просто раскручивали Уэйна писать побольше витиеватых глупостей про соски и нежные дырочки… Но разве в этом нет доли истины? А-А-А-А-А-А!!! Уэйн окончательно запутался, потерялся, был в ужасе от того, что предстояло пережить в будущем. Он не знал ни как пойдет снова в школу — эта мысль вызывала у него животный страх — ни как будет объясняться с родителями. А ведь в том или ином виде придется объясняться: либо они узнают про его переписку, либо придется объяснять, почему он не может больше показать свою рожу в Святом Бернаре. Вдруг взгляд его упал на подъемную дверь гаража. Его как током ударило. Уэйн быстро взбежал на крыльцо и отпер входную дверь. Родителей нет дома, оба на работе. Мать — учит сопляков в начальной школе, отец разъезжает по строительным объектам. До их возвращения еще куча времени. Уэйн с каким-то даже облегчением скинул со спины рюкзак в прихожей, снял ботинки и побежал к двери в гараж. Раз. Два. Раз. Два. Раз. Раз. Раз… Надо. Надо. Надо это сделать. Чтобы не пришлось испытать невыносимых человеческих мучений, нужно заставить себя перенести несколько минут звериных конвульсий… Уэйн знал, как это происходит у кошек, это довольно неприятно, но они-то не хотят, а он-то хочет, он сможет. Руки дрожат, но он шарит по материным полкам с ветошками для пыли и тряпками для пола, наверху как раз коробка с бельевыми веревками. Упала. Прямо Уэйну на голову, веревки, скрученные и спутанные рассыпались по полу. Он нашел среди них ярко-голубую нейлоновую, она довольно толстая, но гибкая, легко вяжется в узлы, легко скользит сама по себе, как змея, чистящая чешую. Уэйн и держит ее, словно змею, бережно, но надежно сжимает, будто она могла бы на него наброситься и впиться в нос. Оглядывает гараж. Он смотрит вокруг совсем новыми глазами, никогда не смотрел на свой дом через такую призму. Гараж его разочаровал: под потолком нет ни балок, ни крюков или колец, только лампочка висит. Он знал, что ЭТО можно сделать на дверной ручке, но не верилось, что у него получится, слишком ненадежно. Уэйн снова с каким-то холодным пристрастием исследовал гараж, пока не остановился, наконец, на газовой трубе. Она выходила из стены примерно на уровне глаз и была старой конструкции, стальная, отчего выглядела надежно. Уэйн подумал о своем центнере: выдержит ли труба? Было бы ужасно глупо не довести дело до конца, но при этом устроить газовую аварию. А вдруг пожар? Предки же его убьют за такие шутки. Поискав для верности еще варианты, Уэйн снова вернулся к трубе. Приладил один конец голубой бельевой веревки, подергал — показалось, что надежно, труба не сместилась ни на миллиметр, никакого люфта. Тогда он намотал конец веревки на правую руку, дополнительно ухватился левой и уперся в стену ногой, опять дернул — конструкция держалась на месте. Да и вообще, насколько Уэйн помнил, достаточно давления всего в несколько килограммов, всей массы тела не нужно, чтобы тянуть вниз. Он только не мог никак вспомнить, с какой стороны должен находиться узел для надежности. Возникла мысль взглянуть в Интернете, но он ее отбросил. Это было как-то… тупо, что ли. Однако в следующий момент ему пришлось заниматься еще более странным, глупым, но совершенно необходимым делом: измерять длину веревки до петли и решать, в какой позе он будет ЭТО делать. Уэйн решил, что надо сделать так, чтобы его колени чуть-чуть не доставали до пола. Потом он вспомнил, что у отца где-то лежали стяжки для кабелей. Пошел разыскивать их по ящикам старого бабкиного комода, переставленного в гараж, нашел — целый пучок. Он решил, что в самый последний момент, когда останется только подпрыгнуть и лишится опоры, затянет хомут на запястьях за спиной. Уэйн до конца, честно признаться, не верил, что из того положения, которое он себе заготовил, нельзя вывернуться. Представлялось, что непременно испугается, схватится руками за стену, за трубу и просто поднимется. Но впервые в жизни, пожалуй, он рассчитывал на то, что лишний вес ему поможет в достижении цели. Сомнений не было. Вообще никаких чувств не было, они вдруг угасли, и даже мир вокруг как будто потускнел, оставив ему единственное яркое пятно — бельевую веревку цвета весеннего неба. …Little darling It’s been a long, cold, lonely winter Little darling It feels like years since it's been here Трясучка в руках вдруг прекратилась, и Уэйн смог спокойно завязать скользящий узел, напевая себе под нос. Here comes the sun doo-d-doo-doo Here comes the sun And I say, «It's alright»… Мысли и ощущения скачком прояснились, протрезвели, выстроились в организованную шеренгу. Раз. Два. Раз. Два. Раз. Раз. Раз… Петля легла на шею мягко и равнодушно, словно бы по-деловому, что ли, как неудобный галстук. Но от пресности этого ощущения Уэйн почувствовал своего рода азарт. Ему захотелось заставить веревку сделать что-то запоминающееся, заставить ее показать, на что она способна. Она была как Уэйн: если использовать «по назначению», то она не совершит за срок, отпущенный ее материалу, ничего, что выделило бы ее из миллиона других отрезков такой же веревки. Она будет выдерживать лишь вес мокрых трусов и пододеяльников, а потом сгинет в небытие, так что никогда даже отец, ненавидящий выбрасывать вещи, не вспомнит о ней за вечерней сигаретой: «Ах, была у меня в молодости такая ярко голубая бельевая веревка!» Однако Уэйн знал, как можно сделать, чтобы эта веревка до конца жизни стояла у отца и матери перед глазами. Он приладил узел пониже затылка, подергал еще раз для верности, потом просунул руки в две петли стяжек и затянул пластиковые ленты. Они впились в кожу, как листья жесткой осоки. Затем он подпрыгнул и расслабил ноги.