Homo Cantabrigiensis

Следуя какому-то внутреннему ориентиру, не размышляя и как будто вовсе не полагаясь на зрение, Йорн взбирался по стене. Тело на автомате выдерживало баланс, руки и ноги сами отыскивали опору на шершавой холодной поверхности кирпичной кладки. Отталкиваться и двигаться вперед было легко – главное, не расколоть декоративные элементы. Ощущение возникло почти такое же, как если играть на гитаре с закрытыми глазами, когда пальцы сами прокладывают путь по грифу и струнам, в то время как мысль уносится сколь угодно далеко. Йорн пребывал в состоянии сознания, которое, согласно не вполне компетентному мнению президента MCR Колина Беркли, никакого практического смысла не имело и внешне ни во что не выливалось. Более осведомленные исследователи психики Homo Rapax дали этому состоянию название «охотничий транс». Название, хоть и легитимизировало существование феномена, но в большой степени отражало глубокое непонимание, собственно, психики рапаксов даже в среде специалистов. Миниатюрные датчики, мобильные дроны ПЭТ-сканеры и вживленная в мозг электроника скрупулезно собирали информацию о динамических паттернах возбуждения в зонах мозговой коры генновосстановленных Homo Rapax, о взаимодействии их симпатической и парасимпатической нервных систем, о ритмах электрической активности синапсов и ее гормональной регуляции. Данные аккумулировались в попытке разобраться «как», а, главное, «что» рапаксы делают в измененном состоянии сознания, но вместо конкретных ответов на вопросы ученые получали лишь бесконечно усложняющиеся топологии нейронных сетей. И упирались в стеклянный потолок, где наблюдение материальных процессов в мозгу давало лишь видимость понимания рапаксовской природы. Во всяком случае, такой вывод делал Йорн на основании академических спекуляций, которые ему довелось изучить. Если бы Йорна спросили, он бы подсказал чуть более подходящее по смыслу слово для описания феномена, но его, конечно, никто не спрашивал. И даже если бы его мнением заинтересовались, то, несомненно, отвергли бы предложение переименовать пресловутый «охотничий транс» ни много, ни мало, а в «самадхи». Йорну бы хватило нахальства предложить термин «нирвикальпа самадхи», и люди, несомненно, были бы скандализированы амбицией представителя реликтового вида, не выдержавшего проверку эволюционным отбором. Применить подобный термин было бы слишком провокационно, слишком эзотерично, слишком ненаучно, потому как любой нейрофизиолог в Западной Системе знал, что «самадхи» может ударить в голову при инсульте, шизофрении, при массовом психозе, а весь ее чудесный фейерверк просветления – лишь результат абнормального возбуждения в коре, разрушения связей между ее зонами, или, на худой конец, эффект от поступления в кровоток психотропных веществ. При этом ряд китайских рапаксологов имели на счет своего исследовательского объекта самостоятельное мнение, отличное от западного, но делиться деталями не спешили. Посему на западе продолжали говорить об «охотничьем трансе». «Транс» – это как раз про дикарей, про троглодитов и антропофагов. Пускай и кажется, что дикари обладают сверхспособностями, но их можно объявить ошеломляющими неподготовленное воображение цирковыми трюками, которым есть вполне рациональное психофизиологическое объяснение. Пусть его не удается найти сейчас, но непременно когда-нибудь, когда замолчат бубны и гортанные песни… И все же, как они это делают? Йорн никогда не говорил, что «входит в охотничий транс», ибо рапаксовский «трансцензус» в его представлении не имел никакого отношения ни к охоте, ни к затуманенности сознания, ассоциируемой с трансом. Йорн называл это «состоянием, когда вещи видятся таковыми, какими являются на самом деле». Он предполагал, что санскритский термин «татхата» – «таковость» – указывает на аналог рапаксовского восприятия реальности, иногда доступный отдельным тренированным сапиенсам. Но поскольку здесь как сапиенс, так и рапакс вступали на территорию, где растворяется разум, а вместе с разумом исчезают язык и мысль, то Йорн не мог бы утверждать достоверно, что Абхидхарма имеет дело с теми же явлениями «охотничьего транса», только в их человеческом эквиваленте. Одна черта в учении о самадхи чрезвычайно занимала Йорна: красной нитью в нем проходило представление об освобождении и блаженстве от… от чего? Здесь тексты начинали тонуть в собственных метафорических попытках выразить невыразимое, обращаясь к иносказательным образам «Абсолюта», «Истины», «Всевышнего», а в наиболее запущенных случаях «Создателя». Рассказывали, что для некоторых возвращение в привычную реальность было мучительным переходом, и только отдельные великие мастера умели носить в себе искру высочайшего сознания, одновременно трудясь в грубом материальном мире. И за всеми рассуждениями о расставании с тяготами мира, внешними привязанностями и галочьим гвалтом голосов в голове, скрывалось главное: человек пытался научиться не быть человеком, чтобы оторваться от кошмара своего бытия, и стоило это ему воистину нечеловеческих усилий. Даже в абсолютном принятии своей сущности, подразумевалось что-то над- или сверхчеловеческое. Йорн не испытывал ни острого наслаждения от «охотничьего транса», ни горечи от возвращения в «грубый материальный мир», для него это было одно из естественных состояний, способ видения и познавания. Впрочем, о равнодушии к познанию и просветлению, как о высшем достижении мастера, тоже кое-что говорили человеческие философы. Если бы исследователь психики рапаксов заглянул в сознание студента Аланда, пока тот лез по стене Форкорт Лодж, он был бы удивлен тем, как надмирные, многомерные картины наслаиваются друг на друга, и человеку, наверняка, показалось бы, что они заслоняют и затуманивают окружающую действительность, хотя для Йорна они приподнимали расписную вуаль и показывали вещи «такими, какие они есть на самом деле». И Йорн не был уверен, что индийская випассана – это то же самое. Йорн видел снежного леопарда словно на старинной кинопленке, подергивающейся из-за незначительных скачков мальтийского механизма в проекторе. Хищник гнался за своей добычей – перед ним врассыпную разбегалось стадо азиатских ибексов, самцов с круто завернутыми, ребристыми рогами. Сознание Йорна останавливалось всегда на том моменте, когда выбранная барсом жертва срывалась с обрыва в отчаянной попытке уйти от преследователя, а леопард, вцепившись в ее круп, следовал за козерогом в бездну. Замирало сознание ракшаса, застывала мысленная картина, прекращал вращаться барабан проектора: леопард и козерог начинали свое падение с пятидесятиметровой высоты. И всегда чей-то призрачный голос задавал вопрос: «Почему оба бросаются в смертельные объятия бездны, когда единственная цель этой схватки – продолжить жить?» Обычная случайность? Просчет тупого инстинкта? Ошибка помутненного первобытной тьмой звериного интеллекта? В одних лишь Альпах ежегодно десятки ибексов, в погожий день способных бродить в поисках соли по вертикальным стенам высокогорных плотин, гибнут, бездарно сорвавшись со скалы. Рапаксу же виделось нечто иное в этой сцене: момент, когда оба забывают о жизни, чтобы исполнить свое предназначение, когда жажда жизни толкает в объятия смерти. В первое мгновение свободного падения стирается грань между жизнью и смертью, между хищником и жертвой, между сансарой и нирваной. Оба на пике своего звериного бытия, в наивысшей точке совершенства, доступного четвероногим. Человеку нужен возвышенный предлог, чтобы отключить протестующий «здравый смысл» и вот так же швырнуть себя в бездну – победа над врагом, самопожертвование ради общественного блага, спасение тонущего ребенка. Экзистенциальный минимализм ирбиса и ибекса, падающих в пропасть, зачаровывал своей кристальной пустотой, великолепием бессмысленности жизни во вселенной. Йорн старался как можно дольше удерживать внимание на первой секунде падения, но в какой-то момент картинка неизменно оживала и раздавался первый безмолвный удар двух сцепившихся звериных тел о камни. И оба оставались живы – бессмысленную, блистательную, божественную жизнь так легко не вышибить из тел, которые готовились к ней миллионами лет и сотнями тысяч перерождений. После первого удара о жесткую плоть земли, который врезался в сознание особенно ярко, следовали новые и новые удары, зверей тащило и влекло вниз, драло о камни и швыряло из стороны в сторону, крутило в вертикальной и горизонтальной плоскости. Каждый из них не сдавался на свой лад. Горный козел, которого, казалось, должно было разорвать и переломать на скалах, то и дело отрывался и от когтей барса и бежал вниз огромными прыжками. Ирбис, чье гибкое тело временами напоминало скрученную в толстые жгуты и растрепанную по краям ветошь, собирался, вновь приобретая очертания хищника, и с чудовищным упорством следовал за козерогом, обхватывал его передними лапами, а задними тормозил падение – свое и добычи в несколько раз тяжелее себя. В воздух, ледяной и тяжелый, как богемское стекло, поднимались клубы пыли, снега и фонтаны мелких камешков. Падение и борьба длились бесконечно. Человеческое сознание с недоумением вопрошало, зачем барс продолжал цепляться за козерога так, словно следующее столкновение со скалой не размозжит ему голову? Не размозжит головы им обоим? Разве не разумнее выпустить козерога из когтей и затормозить падение, ведь именно попытки удержать добычу не дают зверю спастись? Но животное, в отличие от человека, живет текущим моментом, не вспоминая о прошлых ранах и не воображая будущих несчастий… Йорн не знал, откуда возникала столь яростно и отчетливо сцена в его голове, словно он когда-то ее наблюдал воочию. Но он отчего-то точно знал, что козерог разбился, а снежный барс, очевидно, порванный и изувеченный, пропал из поля зрения. Но через несколько дней он внезапно снова возник возле частично обглоданной сороками и лисицами туши – бесшумно крадущийся среди круч триумф случайности и естественного отбора. Триумф не индивидуального сознания, продлевающего свое бытие, а закона кармических взаимодействий, высшего космического порядка, бессострадательно взирающего на взлеты и падения своих детей. Бесчеловечного порядка, в котором нет места непоследовательным и переменчивым, обманчивым любви и состраданию человека разумного. Единственное, что было в этой зияющей пустоте – непостижимая красота.