ᯓᯓᯓ
— В норме. Я в норме, — опираясь на плечо Пака, кряхтит Юнги, в попытке устоять на своих двоих. — Уже почти не болит. — Если почти не болит, так чего давишь на меня, как тюлень? — старший явно поднабрал в весе: Чимин ощущает это каждой дрожащей косточкой. — Боюсь упасть и утонуть в пыли, которую ты ни черта не вытираешь. — Не ссы, — подбадривающе цедит младший. — Говно не тонет. Желание выдрать язык с корнем этой самодовольно улыбающейся язве стало для Мина уже привычным. Старший не знает: то ли Чимин всегда был таким, то ли всей этой остроты понабрался у него. Но не может для себя не отметить, что не будь в этом парне той самой застревающей в зубах изюминки, они бы никогда не сошлись. «Стоишь крепко?» — задают ему вопрос и, получив согласный кивок, подхватывают две куртки. Юнги плотно смыкает губы, ощущая слабость в коленях, которые отвыкли от веса своего хозяина. Делает первые короткие шаги в сторону двери под внимательным наблюдением Чимина. — Видал? — издает смешок старший, смотря на свои ноги. — Я почти в форме. — Не переоценивай свой жирок, — приподняв бровь, с шуточным задором лыбится Чимин, готовый в любую секунду подхватить своего откормыша, в случае если тот захочет носом вытереть пол. — Смейся-смейся. В скором времени на заднице сидеть не сможешь. Гарантирую. — Ох-х, Шуга-а, — наделано вздыхает Пак, двигаясь шаг в шаг за старшим. — Твои бы слова да небушку в уши. Маленький поганец. С момента, как Юнги получил травму, секс им обоим виделся только во снах, и Чимин не был бы собой, если бы не сделал тонкий насмешливый акцент на данном факте. Они выходят из комнаты, параллельно натягивая куртки. Громкая оживленность, активирующаяся под землей, заполоняет каждый угол, отскакивая смехом от каменных стен. Маленькие дети, с головы до ног закутанные в теплые одежды, скачут по коридорам как пузатые пингвинята. Некоторые из них утопают во взрослых куртках, что доходят им до щиколоток. Пока Чимин запирает дверь, пробегающий мимо них мальчик путается ногами в подоле куртки и падает с глухим выдохом: «ы-ых», а следом на него летит и девчонка, споткнувшаяся о его тело. — Слезь с меня, курица! — пыхтит шестилетний пацан, силясь спихнуть со своей спины лишний груз. — Не обзывайся! — Я тебе матрас что ли?! Сползай говорю! — Да, погоди ты! Два парня смотрят на эту кучку из дутых, визгливых курток и, не произнося ни слова, вспоминают самих себя — свою первую встречу. Случайности не случайны. Возможно, через много-много лет эти бухтящие дети, готовые сейчас друг друга покусать, пройдут все этапы дружбы, столкнуться с последствиями первой влюбленности и в конце примут для себя одно из самых сложных решений: двигаться по одиночке — каждый по своему пути, или создать общий. Юнги с Чимином этот выбор давно уже сделали.ᯓᯓᯓ
— Он глуп и вспыльчив. Постарайся больше не раздражать его. Мне потребовалось много времени, чтобы уговорить его выпустить тебя. На нашу семью давят со всех сторон, мы не можем больше допускать ошибок. Сегодня мы устранили хвост, но это — всего лишь одна капля в огромном океане. Совсем скоро подземные твари узнают о случившемся, если уже не узнали, и полезут из своих дыр, как тараканы. Мы давно бы их раздавили, заручись поддержкой заклейменных, но эти безликие гниды горазды только на то, чтобы воздух сотрясать своими высокомерными речами, да ножичками махать! Алрой, убрав руки в карманы, неспешно идет в ногу со своим недовольным отцом, смотрит куда-то вниз и даже не вслушивается в слова, от которых ему больше ни горячо, ни холодно. Его эмоциональный фон напоминает, выжатый покрывающийся плесенью лимон, от запаха которого самого уже тошнит. Хочется погрузиться в глубокий сон и больше никогда не просыпаться. Он похож на безжизненное дерево, сгнившее изнутри. Только бледная оболочка осталась. Безразличие в глазах, в движениях, в дыхании. Зачем ему зрение, если видит вокруг лишь пустоту? Зачем ему слух, если внутренняя одинокая тишина перекрывает все мирские звуки? Зачем ему обоняние, если больше не чувствует запах кожи, к которой никогда не сможет прикоснуться? Зачем ему жизнь, в которой он остался совершенно один? — Черный сейчас у мэра. О чем-то беседуют. Видимо пауза в бойне Агулара не устраивает: хочет больше зрелища, больше крови. Ждет, когда победившей стороне наконец сможет по гланды вогнать свой поганый член. Расчетливая сука. «О себе ли ты, отец?» За все те дни, что Алрой провел взаперти наедине со своим незаметно пожирающим его безумием, он осознал одну непростую истину: он никогда не смог бы стать тем, кого можно было бы полюбить. Никогда не стал бы хорошим человеком, даже если бы предложил взамен на этот дар свою душу. Потому что душа была утрачена еще в детстве: насильно вырвана из груди и растерзана родительскими руками. Куда бы он ни пошел, кем бы ни захотел стать, в конечном итоге все равно оказался бы здесь — посреди холодного бункера, бок о бок с человеком, разрушившим его жизнь, его будущее и его самого. — Тебе надо расслабиться, — подбадривающе хлопают младшего по спине, а у того картины из прошлого осязаемо вспарывают кожу: как металлическая бляшка ремня с особым всепоглощающим надрывом хлыстала по лопаткам, по бедрам, по позвоночнику. Как обжигающие пощечины заставляли валиться на пол и ползти по дорогому идеально вычищенному ковру. Как с упоением таскали за короткие детские волосы, как носом в горячий суп окунали, чтобы не смел поворачиваться на звук заигравшей в радио мелодии. Как терзали и мучали, просто по причине того, что он был маленьким, беззащитным и вероятно никому «ненужным» ребенком. — Отдыхай. Увидимся через два часа. Перед глазами закрытая дверь. Сбоку неспешно отдаляющиеся шаги. «Расслабиться». В личном понимании отца это слово всегда означало: сидеть в кресле с широко разведенными коленями, смаковать вкус выдержанного коньяка и время от времени опускать ленивый взгляд на чужую макушку, активно двигающуюся между ног. Не стыдясь ни слуг, ни сына, ни жены, сидящей за соседней стенкой. Зачем его мать терпела подобное унижение? — Алрой не знает. Да ему и неинтересно. Они для него — те самые люди, что всегда являлись родителями лишь на бумаге. В помещении стоит уже привычный спертый запах бетона, плесени и пыли. Собственно, как и во всем бункере. Невзрачные стены, когда-то в далекие, времена сияющие белизной, отныне душат своими пожелтевшими пятнами и осыпавшейся шпаклевкой. Алрой, проходящий в центр пространства, апатично осматривает свое пристанище, предоставленное ему отцом от всего несуществующего родительского сердца, и останавливается взглядом на пятке, выглядывающей из-под кровати. Трусливый мышонок забился в самый темный пыльный угол и искренне думает, что если он ничего не видит, то, значит, не видят и его. Подобная наивность непривычно умиляет, заставляет старшего в легкой улыбке приподнять уголки губ и медленным шагом направиться к кровати, чтобы через несколько мгновений на нее присесть и услышать ожидаемый скрип пружин. Прямо под ним, лежа на полу и сжимая кулаки, коротко и тревожно дышат: младший Браун отчетливо это слышит. Алрой, расставив широко согнутые ноги, сгорбившись в спине и уперевшись локтями в колени, задумчиво потирает большим пальцем внутреннюю сторону своей ладони и смотрит поверх пола, размышляя, как долго человек может пробыть в тесном пространстве в одном положении, без движения. На своей памяти однажды он так пролежал несколько часов, прячась от озверевшего отца, в очередной раз избивающего его мать. Наверное, безумно страшно — лежать на холодной поверхности, стараться не издать ни единого звука, чтобы спасти себя от чудовищной несправедливости, и слезящимся взглядом смотреть на ботинки своего будущего мучителя. В такие моменты ощущаешь себя загнанным насекомым. Все еще полуживой бабочкой, чьи раздавленные крылья остались на чужой ребристой подошве. Алрой понимает мышонка. Понимает, как никто другой. — В детстве… Мне нравилось сравнивать человеческие чувства с запахами. Бесшумную комнату заполняют ровные тихие слова, что непроизвольно вынуждают молодого парнишку, прячущегося под кроватью, в испуге вздрогнуть. Тело Брауна практически неподвижно, только пальцы наглаживают кожу рук, пока усталый, медленно моргающий взгляд будто смотрит сквозь само прошлое. Алрой не верит в Бога и ни к какой из существующих религий себя не относит. Но почему его напрягающиеся связки прямо сейчас звучат, как предсмертная исповедь? — Например, страх всегда имел тяжелый концентрированный аромат, — он незаметно длительно вдыхает воздух, возрождая в голове образные ассоциации. — В нем чувствовались волокна спрессованной телячьей кожи. Удушливый туман никарагуанского табака и двенадцатилетняя выдержка коньяка с древесно-медовым шлейфом. Когда я невольно вдыхал эту смесь, мне казалось: мои легкие чернеют и покрываются плотной, потрескавшейся коркой. Как бы ни старался сделать глубокий вдох, в груди будто что-то мешало, не давало легким свободно расправиться. Тогда мне казалось, что я тону в смоле. Браун не видел, но представлял, как парнишка, подложив ладони под щеку, смотрел на заднюю часть его ботинок и вспоминал все перечисленные запахи. Как продолжал лежать тихим опавшим листом и выполнять роль безликого независимого слушателя, который никогда не посмеет осудить вслух. — Представь… Как ты идешь по длинному одинокому мосту. Над головой звездное ночное небо, а под босыми стопами холодные лужи после проливного дождя. На первый взгляд в воздухе веет ароматом петрикора. Ты чувствуешь временную легкость, потрепанное спокойствие и слышишь столь необходимую тебе тишину после длительной уничтожающей бури. Тебе не хочется видеть лица людей, ты не нуждаешься в чьем-то присутствии, потому как тебе хорошо и одному. Ты искренне начинаешь верить, что мир утратил всю жестокость, воплощающуюся в звериных человеческих глазах. Но когда решаешься с улыбкой вдохнуть полной грудью, внезапно видишь яркий ослепляющий свет от фар. А затем лишь удар, от которого твое тело молниеносно сносит с твоего, казалось бы, безопасного моста. Ты летишь головой вниз и немо шепчешь: «За что? «, пока по внутренним стенкам носа растекается отвратный запах сладкого металла и теплой рвоты с привкусом желчи, — Алрой замечает, как начинают подрагивать собственные пальцы. Тяжело сглатывает и договаривает: — Так пахла для меня боль. Она обжигала мою кожу не бесчисленное количество раз. Каждый год у нее было свое исключительное, четко выверенное число. Соизмеримое возрасту того, кто мне ее причинял, — старший закусывает губу, крепко скрещивает треморные пальцы и устремляет взгляд сквозь стену. — Иногда, малыш… Мне кажется, что я все еще лечу с того самого моста. В ответ по-прежнему безответная тишина. Браун хмыкает сам себе, понимая, что страх парнишки более чем оправдан. Выжидает несколько мгновений, постыло выдыхает и, поднявшись с постели, начинает неторопливо шагать к двери. Медленный монолог не облегчил ношу, но от понимания, что хоть один живой человек его услышал, где-то в глубине сознания стало чуточку легче. Старший опускает ручку и только думает перешагнуть порог, как слышит за спиной, из-под той же кровати неуверенное: — А любовь? Как пахла для вас любовь?.. Спустя секунды, дверь в пустую комнату, в которой Алрой все это время пребывал один, безмолвно захлопывается, оставляя в воздухе неозвученное: «Никак» В его жизни никогда любви не было. Лишь уродство.ᯓᯓᯓ
— Гу-уки! Тэ-Тэ-э! — маленькие кулачки ударяют в закрытую дверь, отчего два парня синхронно оборачиваются на громкий звук. — Там сне-е-ег! Откройте-откройте! Пошлите смотреть на сне-ег! — Снег?.. — хмурится Тэхен и смотрит на старшего, в таком же непонимании пожимающего плечами. — Может пепел? — Откройте! — настойчиво пинают дверь. Чон уверен: терпение этой маленькой прохиндейки вот-вот лопнет, как воздушный шарик, а потом ходи за ней и, вымаливая прощение, вытирай ее обиженный сопливый нос. — Открой, а то снесет дверь, — Ким кивает взглядом на дребезжащую поверхность и, лишая старшего своих объятий, сам поднимается с постели. — Нам никогда не дадут побыть наедине, — удрученно выдыхает Чонгук и, зачесав растрепавшиеся волосы назад, встает вслед за Тэхеном. — Чего какие медленные! Как мокрые гусеницы! Переглянувшиеся парни оскорблены. Их только что сравнили с волосатой червеобразной личинкой? — Ща обижусь! — продолжают угрожающе пищать из-за все еще закрытой двери. — Я почти обиделась! — Да идем мы, идем! — Чон лениво шоркает по полу, почесывая макушку. Пинает в сторону непонятно откуда взявшийся носок и, потянувшись к ручке, слышит мягкий шепот в кромку волос на затылке: «Э-эй..». Губы влажной дорожкой движутся вдоль его задней части шеи и застывают дыханием возле уха: «Я скучал». Такое простое: без высоких речей и торжественных клятв, воплощающее в себе задушевную тоску, неумелую нежность и благодарность, что напрямую никогда не будет озвучена. Тэхен не улыбается, не стреляет задорным взглядом. Под влиянием необузданных чувств, длительное время томящихся внутри, тянется к лицу старшего, развернувшегося к нему в пол-оборота и, поддев его подбородок пальцами, оставляет на губах бархатный, недолговечный поцелуй. За дверью слышится: «Значит одна пойду!», а Чонгук так и застыл пальцами на ручке. Не отрывая взгляда от смотрящих на него глаз, неосознанно для самого себя слизывает оставшийся на его нижней губе эфемерный след и сглатывает, понимая, что Ким только что сам, впервые, проявил инициативу: пусть и такую скромную. — Вонючки! — последний, яростный пинок в дверь, в созвучии с новым соприкосновением губ: более смелым, раскованным, одержимым. Спина старшего, резким движением притянувшего Кима к себе за шею, с глухим звуком сталкивается с поверхностью, когда Тэ, поддаваясь этому несдержанному тактильному призыву, сам грубо вжимает Чона в дверь. Пальцы Чонгука тонут в каштановых распущенных волосах, сжимают пряди в такт напору взаимно оголодавших губ. Их учащенное прерывистое дыхание смешивается в один опьяняющий напиток, в единую симфонию, чье звучание доступно только им двоим. Затяжной влажный поцелуй с непроизвольными стонами, так долго жаждущими быть отпущенными на свободу, не рискует прерваться. Старший свободной рукой скользит вниз, по этажам чужих позвонков. Давит на поясницу и, вжимая в себя крепче, меняется с Тэхеном местами, вынуждая того лопатками врезаться в дверь. У Кима от этих импульсивных действий дыхание перехватывает. Его несопротивляющиеся запястья заключают в томительный плен и поднимают над головой, следом переплетая пальцы их ладоней в крепкий, нерушимый замок. От будоражащего, пожирающего все нутро поцелуя, вздувшиеся на шеях жилы норовят у каждого прорвать кожу. У младшего под ребрами, под прикрытыми веками, в центре нарастающего экстаза полыхает багряным пламенем, а Чон и не думает останавливаться: его об этом и не просят. Старший острой дорожкой из зубов спускается к подбородку тяжело дышащего Тэхена и чуть прикусывает, выжимая еле слышимое шипение. Плотнее давит пахом на чужой. Смещается ниже, мокро смыкая губы на шее, открыто сейчас подставляющуюся под его распаляющееся дыхание. Этот парень, ногтями вгрызающийся в тыльную сторону его ладоней — вовсе для Чонгука не солнце. Тэхен — его затмение. Его черная луна в огненной короне. Его мистическое явление власти, пред которым собственные колени готовы преклоняться бесчисленное количество раз. Между ними ни похоть, ни естественная жажда тела. В заряженном воздухе, которого, кажется, больше не хватает, нечто ускользающее, неуловимое, но тайно желающее быть обузданным, покоренным. Как вершина самой высокой горы, что подвластна не всем. Тэхен чувствует, как его запястья отпускают, а колени грозятся подкоситься, когда поцелуи начинают степенно тянуться длинной дорожкой вниз, вдоль груди, прикусывая кожу сквозь футболку. Ким старается перезапустить работу собственных легких, пока перед ним красноречиво, будто в замедленной съемке, опускаются на колени, пока продолжают безотрывно губами блуждать по напрягшемуся торсу, спускаясь все ниже и ниже, до самого пупка, в унисон его падающему в пятки сердцу. Развейте его пеплом. Распните. Сожгите заживо. Потому что стыдно до невозможности. Сгорит, провалится ниже уровня земли, и никто его оттуда вытаскивать не станет. Он делает попытку уклониться от прикосновений, вызывающих необъяснимый мандраж в каждом участке тела, но чужие крепкие ладони, впившееся в его бедра, безмолвно возвращают обратно. Чон кончиком носа касается майки, дышит в живот, пока его своевольные пальцы неспешно перебирают ткань штанов, крадутся к основанию футболки и, поддевая ее края на боках, приподнимают гармошкой наверх. — Тебе необязательно это делать… — Все хорошо, — шепчет старший в ответ на ожидаемое отрицание, обдавая чужие мурашки горячим воздухом. Он никогда не делал ничего подобного, но с Тэхеном хочется до помутнения рассудка. Ким сглатывает тяжелый, непроталкиваемый ком. Смотрит на чужую макушку, не зная, куда дрожащие руки деть, потому прижимает их запястьями к груди. Щеки воспламеняются с новой силой, стоит уверенному дыханию коснуться его пресса, стоит языку, подобно змее, описать кожу вокруг пупка. Младший рвано дышит через нос, вжимается ягодицами плотнее в прохладную дверь, чтобы хоть как-то удержаться на непослушных ногах, не подозревая о том, что в скором времени потерпит в своей беглой идее катастрофический провал. Чон мажет губами по коже возле резинки боксеров, выглядывающих из-под черных карго, и в ритм своим неторопливым, смакующим поцелуям, под оцепеневший, бесшумный сверху вдох, медленно тянет штаны вместе с бельем вниз, спуская до щиколоток. Дает себе доступ к возбуждению, стыдливо обнажающемуся перед его серым взглядом. А Тэхен сейчас падет, попрощается с сознанием, о чем говорят колени, все же подламывающиеся, подобно дрожащим на ветру тростинкам. — Так не пойдет, — слышит младший сквозь шум в ушах и зашкаливающий пульс, когда с его ватного тела, скользящего вниз по двери, быстрым движением через голову снимают футболку, подхватывают на руки и несут в сторону кровати. Чон, понимая объяснимую чувствительность парня к подобным ласкам, не торопится в своих действиях. Опускает Кима на постель и под его черный тревожно-ожидающий взгляд, поставив колено на матрас, заносит руку себе за спину, чтобы неторопливым движением стянуть с себя никому из них не нужную футболку. Стены видят чужие шрамы, которыми усеян каждый сантиметр кожи. Видят крепкие мышцы спины, отливающие в приглушенном свете длинными рубцами, которые с Чонгуком останутся навсегда. Они не будут в будущем перекрыты татуировками, потому как являются его памятью. Его невидимой запекшейся кровью, пролитой в один дождливый день, что стал точкой отсчета его бесконтрольно зарождающихся чувств к Тэхену. Ким нечитаемо моргает ресницами, держит руки скрещенными на груди, неосознанно желая спрятать обнаженные участки тела от теплого взгляда, прямо сейчас исследующего его ничем не прикрытые ноги и оголенный, глубоко вздымающийся торс. Они уже видели друг друга полностью обнаженными, но сейчас непонятное стеснение никак не удается подавить. Тело словно задеревенело, последовав за разумом. Мысли сбились в непроглядную кучку и логическим образом расходиться не планируют. А Чонгук лишь уголком губ улыбается. Все еще находясь в штанах, забирается полностью на кровать. Безопасной тенью склоняется над младшим, без труда раздвигая собственными коленями его плотно сжатые ноги и, расставляя руки по бокам от румяных щек Тэхена, прислоняется обнаженной грудью к его ребрам. — Мы не будем продолжать, если ты не готов. Шепот старшего проникает в чуть приоткрытые губы Тэхена. Их кончики носов соприкасаются, пряди Чона спадают на лоб Кима, прямо сейчас рассыпающегося от интимно-волнующей близости, вызывающей у него щекочущий зуд в паху. На своей памяти он всегда смело и открыто смотрел в глаза чье-то смерти, не боялся крови или ужасающих картин с изувеченными телами, а сейчас, как самый последний трус, готов забиться в угол только от одного голоса, от одного дыхания, от которых хочется кануть в небытие. Чонгук, так и не получив ответа, ни о чем не спрашивает. Мягко накрывает чужие губы своими и, почувствовав незамедлительную отдачу, по нарастающей волне их общего наслаждения, прикрыв глаза, углубляет поцелуй. Не врывается, как животное, не давит своей страстью: он целует нежно, неторопливо, всасывая то нижнюю, то верхнюю губу. Целует так, словно просит верить в него. Верить до финальной черты той самой надежды, что теплится в груди каждого из них. — Жалеть не будешь? — сквозь поцелуй шепчет старший, совершая пробные осторожные движения, проезжаясь ширинкой по вставшему органу Тэхена. Безо всякого принуждения пытается понять, насколько далеко они сегодня могут зайти. Его не отталкивают, не просят остановиться, напротив, чуть слышимо отвечают: — Не сегодня. Ким укладывает вспотевшие ладони на чужие лопатки, впивается короткими ногтями в кожу и, продолжая упиваться насыщенным долгоиграющим поцелуем, начинает делать ответные поступательные телодвижения, немо заявляя о том, что жаждет большего. Сегодня он, вдыхая запах своей одержимости, не боится погибнуть под ее ласками, которым решается всецело открыться и довериться. Ведь родится заново ровно через десять дней, с печатью на возрасте «семнадцать лет». — Во вселенной есть не только боль, Тэ. Вспоминает далекие слова Тэхен, когда Чонгук ненадолго отрывается от его припухших губ, тянется к стоящей рядом тумбочке, выдвигает одной рукой ящик и заранее достает оттуда смазку с фольгированным пакетиком. Ким смотрит на квадратик, блеснувший в приглушенном свете, и с натяжкой сглатывает, потому как никогда подобного даже в руках не держал и понятия не имеет, как правильно надевать это латексное изделие. — Тебе не нужно ничего делать, — улыбается старший, будто прочитав чужие мысли. — Я все сделаю сам, — и вновь утягивает в долгий поцелуй, разогревая и, без того уже, объятое пламенем тело. Была ли им заранее предначертана такая судьба, или это было их личным выбором: они никогда не узнают. Но, что есть «судьба», как не наши решения? Несмотря на недостатки друг друга, они совместно создали внутри себя нечто общее, что будет их любить без оправданий и осуждений. Невзирая на страшное кровавое прошлое. Чонгук переходит к дразнящим ласкам, награждая вниманием другую часть тела младшего. Приподнимаясь и полностью перенося вес на свои колени и напряженные до вен руки, целует Тэхена под ухом, под острой линией челюсти. Всасывает кожу под кадыком, концентрируясь на приглушенном мычании парня. Старший не пропускает ни одного миллиметра смуглого тела. Облизывает выпирающие ключицы, кружит по ореолам заострившихся сосков, уделяя им чрезмерно повышенное внимание, ведь бурная, неуправляемая реакция Тэхена на это ни с чем не сравнима. Ее хочется бесконечно прокручивать на повторе, как виниловую пластинку. Фиксировать подробными художественными картинками в дневнике, которого у Чонгука к его великому упущению нет. Он блуждает по ребрам, плывет языком по волнам вздымающегося живота, оставляя холодящие следы на мурашках. Минут, секунд больше не существует. Ким, зажмурившись, впивается пальцами в пододеяльник, вдавливает свою голову в подушку, приподнимает подбородок к потолку и, рефлекторно разводя ноги шире, глухо, протяжно мычит, стоит губам Чонгука плотно сомкнуться на призывно дернувшемся члене и теплым тягучим движением заскользить вдоль вен, позволяя прочувствовать весь спектр новых ощущений. Говорят: в минуты наслаждения, под закрытыми веками, яркими вспышками начинают сиять звезды — но Ким не согласен. Там не звезды, а черные дыры, расщепляющие твое тело на атомы и затягивающие твои ничтожные остатки в невесомую бесконечную глубину. Чонгук не отдает отчета своим действиям, лишь прислушивается к своим внутренним порывам и учащающемуся дыханию младшего. В этой части тела они одинаковы, потому, не имея опыта, руководствуется собственными инстинктами, представляя, как было бы приятно ему самому на месте Тэхена. Чон уверенно петляет языком, искушающе двигает головой вниз-вверх, ощущая на языке специфический естественный вкус набухшей плоти, что его личными усилиями проезжается по стенкам его горла. Собственный член давно упирается в ширинку и истекает смазкой, но ради этой возбуждающей, изнемогающей картины, имеющей столь будоражащее звуковое сопровождение в виде сдавленных стонов, можно и потерпеть. У Кима внизу живота стихийное бедствие. Пальцы на ногах поджимаются, а постельная ткань в кулаках вот-вот затрещит по волокнам. В голове тихо, пусто, словно разум покинул его навсегда. Покоряясь голым эмоциям, он сам подается бедрами навстречу. Закусив губу, бездумно проталкивает свое возбуждение глубже вдоль языка, заставляя дернувшегося Чонгука, поперхнуться. Извинений никаких не следует: связки Тэхена настолько перетянуты, что не могут произнести в слух ни одну различимую букву. Пальцы правой руки сами тянутся к волосам старшего, активно продолжающего работать ртом. Грубо, весьма несдержанно зарываются в его пряди и красноречиво давят на макушку, безмолвно приказывая вибрирующим стенкам чужого горла сжиматься теснее, брать в себя глубже, активнее. Тэхен не осознает своего тайного желания управлять ситуацией, просто делает то, к чему призывает его собственное тело. Чонгук, ощущая импульсивную инициативность парня, не удерживается от глухого непроизвольного стона. Его будоражит, возбуждает то, с каким рвением его пытаются насадить до основания, то, как больно держат за волосы, принуждая сквозь сопротивление гортани опускаться ниже. Телодвижения младшего становятся быстрее, агрессивнее, что говорит о приближающейся скорой кульминации, которую следовало бы оттянуть на подольше. Потому Чонгук, невзирая на поспешность парня, предательски замедляется в ласках. Переходит на увлажнение только головки члена, играется с уздечкой кончиком языка, чем, наконец-то, приковывает к себе рассеянное внимание из-под полуприкрытых век. — Не торопись, — хмыкает Чон и, бросив многообещающий взгляд, одним движением со щелчком вскрывает смазку. — Самое приятное впереди. Тэхену отчего-то в это верится слабо. Он туго сглатывает, чувствуя, как в паху разворачивается немыслимая термоядерная война, но ничего не говорит. Мандраж от неизвестности по новой заключает его в свои крепкие объятия. Старший оставляет поцелуй на внутренней стороне бедра, рвано вздохнувшего парня. Ненадолго приподнимается, сам сгибает ватные ноги Кима в коленях. Разводит их шире, полностью открывая себе вид на это безбожно желаемое им целомудрие и вновь пристраивается между ног, ложась на живот. До слуха Тэ долетает тихое: «Расслабься», но ему думается, что над ним сейчас верно подшутили. Потому что невозможно размягчить мышцы всего тела, что от одного неожиданного неестественно-прохладного касания меж его ягодиц, напряглись подобно жесткому металлическому пруту. Влажная скользкая субстанция на подушечке среднего пальца Чонгука мягко кружит вокруг складочек тугого отверстия. Он дует на головку члена, ненавязчиво щекочет языком крайнюю плоть по кругу и внимательно наблюдает исподлобья за эмоциями на лице Кима, что лежит живой, тяжело дышащей статуей и смотрит в потолок, в тайне молясь, чтобы тот одной большой глыбой сейчас на него рухнул. Стыдно. Потрясающе. Страшно. Тэхен крепко смыкает зубы и молниеносно дергается назад, как только в него медленно начинают проникать пальцем, одновременно стимулируя губами сочащийся член. Интересно, можно ли стать неодушевленным предметом? Например: тумбочкой? — Тихо-тихо, куда побежал? Тэ совершает ошибку. Возможно одну из самых наиглупейших в своей жизни, когда опускает глаза на хрипловатый, чуть насмешливый звук и сталкивается взглядом со своим личным грехом — с растлителем его души. Кто из них двоих настоящий Дьявол: Тэхен не знает, но прямо сейчас, утопая в жажде, сверкающей из-под чужих ресниц, он внезапно чувствует себя беспомощной птицей, оказавшейся в клетке, которую… вовсе не хочется покидать. Чонгук, не отводя бесстыдного взгляда от чужого поалевшего лица, демонстративно смыкает губы на дернувшемся возбуждении и мерно вбирает его на половину длины, в унисон полностью проскальзывая пальцем в тесное горячее пространство. На попытку резко замычавшего младшего вновь отстраниться, сбежать (исчезнуть), крепко обхватывает колено, не позволяя сдвинуться с места. Тэхен уверен: его учащенно вздымающиеся легкие сейчас переполнятся воздухом и разлетятся на ошметки под сжимающейся грудиной. Рождается непреодолимое желание немедленно соскочить с этого пальца, начинающего выводить внутри мажущие круги, несмотря на сопротивление сжимающихся в пульсации стенок. Грани ощущений все еще размыты, но от двойной стимуляции в ушах постепенно нарастает шум. Чонгук не знает, как все еще держится, но в уважении готов пожать самому себе руку за бешеное терпение. На секунду хочется, чтобы собственный член ненадолго опал, потому как ствол горит внутри всеми существующими цветами пламени, пульсирует так, что вот-вот взорвется. Под шипение младшего, игнорируя его бесконечные усилия избавиться от ускоряющегося проникновения, спустя бесконечные минуты Чон подставляет второй палец. Прикрывает глаза и, преодолевая возможности собственного горла, опускается ртом по члену младшего на всю длину, до самого основания, сразу же дополняя средний палец, медленно входящим указательным. Комната слышит первый протяжный, громкий стон. Небеса… Не дайте Чонгуку прямо сейчас кончить от этих звуков. Спустя несколько минут минета и активной внутренней стимуляции, Тэхен с расплывающимся сознанием шепчет что-то неразборчивое, морщится, но вместе с тем, неосознанно для самого себя сам начинает насаживаться на пальцы, приносящие ему сейчас столь противоречивое пьянящее удовольствие. Когда старший выпускает его член изо рта, давит ладонью на живот и резко входит всеми фалангами: сквозь вздрогнувшее тело Кима проходит огненная стрела тока от самых стоп до затылка. А затем вновь и вновь. — Подожди… Гук, подожди.. — Не вижу для этого причин, — на загнанное дыхание довольно улыбается Чон, понимая, что нашел то самое чувствительное место, от которого младшему прямо сейчас стихийно сносит крышу. На лбу старшего выступили капельки пота. Он отрывает свой торс от постели, усаживает на пятки и, вытерев пот внешней стороной запястья, тянется к пуговице на своих штанах, чтобы хоть как-то облегчить свое положение. Нетерпеливо ее расстегивает свободной рукой, следом ширинку, при этом не прерываясь ни на секунду в своих интимных манипуляциях. Собственное сознание грозится отключиться от такого растрепанного, вспотевшего Тэхена, подстраивающегося под возбуждающие движения пальцев внутри. Чонгук, положив одну ладонь на колено Кима, закусывает нижнюю губу, склоняет голову к плечу и завороженно смотрит, как его пальцы с оттяжкой проскальзывают внутрь, расширяют вход, подготавливая тело стонущего парня для будущих более откровенных ласк. Он никогда не любил заниматься растяжкой, но с Тэхеном подобное занятие приобретает по-особенному метафорический смысл. Дело ни в собственническом обладании, ни в ощущении власти над ним, ни в пресных физиологических потребностях. Истина кроется в неповторимом удовольствии, которое возможно только между двумя безумно влюбленными людьми. Это исключительное удовольствие нельзя скопировать, нельзя воссоздать даже в виде искусной качественной подделки. Наслаждение Тэхена становится для старшего проводником, по которому беспрепятственно течет ток, доходящий до самых темных безжизненных глубин его сердца… что заново учится дышать. Тэхен, пребывающий, кажется, в другой вселенной, на короткое мгновение чувствует между ягодиц неожиданное опустошение. Слышит звук падающей на пол одежды и, тяжело распахивая ресницы, подвисает на уже полностью обнаженном, возвышающимся над ним парне, заслоняющим своим силуэтом мерцающую лампочку. Во рту от длительных стонов сухо, как в пустыне. Чон, читая немую просьбу в черных глазах, тянет руку к полу и подхватывает небольшую бутылку с водой. Легким движением откручивает крышку и прислоняет горлышко к губам приподнявшегося парня, давая ему возможность сделать необходимое количество глотков. Несколько капель уходят мимо рта и тонкой дорожкой стекают по шее, приковывая к себе внимание старшего, что вовсе не торопит. От влаги, мерно стекающей по чужой коже, в паху Чонгука все грубеет еще сильнее. Заставляет напрягать скулы, рвано вбирать в себя больше воздуха. Когда младший вновь укладывается на подушку с тихим: «Спасибо», Чон сам делает один быстрый глоток из побуждений протолкнуть застрявший ком в глотке, туго закручивает бутылку, несдержанно отбрасывает ее в сторону и, больше не желая оттягивать грядущее, подхватывает лежащий рядом пакетик. Под волнительным взглядом умело вскрывает зубами презерватив, безотрывно продолжая смотреть в эти бездонные глаза и, откидывая обертку в сторону, раскатывает латекс по своему крепко стоящему члену, на который прямо сейчас опускается тревожное внимание сглотнувшего Кима. Тэхену думается, что дать заднюю под ложным предлогом плохого самочувствия — не такая уж и плохая идея, когда его обхватывают за лодыжки и с нетерпимым: «Иди сюда», резко дергают на себя, заставляя позвоночником проскользить по одеялу. — М-может мы-мы.. — Остановимся? — заканчивает чужую заикающуюся фразу Чонгук и беспрепятственно проталкивается между ног младшего. Тэхен чувствует вес крепкого тела, которым накрывают его грудную клетку, слухом впитывает щекочущий шепот над ухом: «Правда хочешь этого?». Ощущает жар чужой кожи, с которой его собственная будто склеилась, подстроилась под каждый изгиб старшего. — Тэ, говори со мной, — продолжает Чон, прикусывая парня за линию челюсти и проезжаясь собственным возбуждением по его члену. — Мне остановиться? — на первый взгляд Киму дают выбор, но где-то в глубине своей грешной души он знает, что этого выбора у него нет. Они уже зашли дальше некуда и, если сбежит прямо сейчас, то назад возвращаться будет очень неловко. — Будет больно? — все, о чем спрашивает Тэхен, когда губы старшего присасываются к коже у основания шеи. — Немного, — шепчут ему в ответ, обдавая дыханием оставшийся пощипывающий красный след. — Откуда знаешь? — внезапно смеется Ким, пытаясь снять внутреннее напряжение. Смешок получается несколько нервным, подернутым, что не уходит от старшего, поддержавшего чужой подкол улыбкой. — Я никогда не был снизу. — Все случается впервые, — выдает младший, передергивая бровями. Чонгук не видит лисий взгляд, но чувствует его кожей, интонацией и в отместку прикусывает сосок, срывая с губ болезненное шипение. Чтобы он? Снизу? — Даже не думай. Этому, — старший, крадучись, целует в подбородок. — Никогда, — больно прикусывает за нижнюю губу. — Не бывать. И, не позволяя Тэхену даже возмутиться, в подтверждение своих слов с давлением врывается языком в его приоткрытый рот, без промедления углубляя жадный поцелуй. Лишает воздуха, мыслей, одновременно подхватывая его ноги под коленями и заставляя принять гибкую миссионерскую позу. Ким пытается поспеть за напористым поцелуем, вдыхает через раз, пока Чон, скашивая взгляд в сторону, тянется к смазке. Переворачивает ее, чтобы жидкость обильно вылилась на пальцы, и, защелкнув крышку, вновь возвращает все внимание к своему сумасшествию. Младшему хочется глотнуть воздуха, но цепенеет в одно мгновение, когда Чонгук просовывает свою влажную ладонь между их телами, мажет смазкой вдоль половинок и направляет головку члена к заветному месту, что, кажется, вовсе не готово к будущему натиску. — Потерпи немного, — тихо, сквозь учащенное дыхание в губы произносят одеревеневшему Киму и намеренно вдавливают весом в постель, чтобы не подумал резко дергаться. — Потерпи. А дальше… Все, о чем мечтает Тэхен — это послать старшего в самое адское пекло. Он мычит, шипит, пытается выползти из-под неподъемного тела, жаждет сбежать подальше от чужого органа, что своим беспощадно медленным движением проникает внутрь, распирает сопротивляющиеся стенки до громких оскорблений, что так силятся вырваться из горла, но оказываются задавлены новым посягательством доминирующих губ. Ким впивается в чужие плечи, старается отпихнуть от себя старшего, что не сдвигаемой скалой продолжает терзать губы, душу, тело, по дюйму проникая все глубже и глубже. — Чш-ш. Не надо меня отталкивать. Успокойся. — Все-все-все, хватит-хватит, все, — болезненно мычит Ким, оставляя алые полосы на напряженных предплечьях Чонгука. — Вы-ытащи. — Не сжимайся. У Чона у самого от садистической узости в висках вены кипят и лопаются. Несмотря на длительную предварительную растяжку, Тэхен все еще слишком тесный. Напряжение разъедающей кислотой растекается по всему телу Чона, продолжающего входить, невзирая на паникующее, вертлявое: « Вытащи-вытащи, больно!». Чонгук, прикрыв глаза медленно выдыхает. Терпение исчерпано. И больше не желая продлевать их общую пытку, сцепив зубы, вопреки активным просьбам остановиться, одним слитным движением со шлепком входит по основание, вырывая из чужого горла низкий вскрик. Сразу же прочувствовав, с какой яростью ему на спине, в унисон грубому толчку, вспороли ногтями кожу до саднящих царапин. Он не шевелится, дает младшему передышку длительностью в полминуты. Все это время вслушивается в задушенные проклятья и искренние обещания Тэхена: отыметь его неприступную задницу по полной, когда Чон уснет. «Угроза весьма нешуточная» — думается старшему, в противовес оскорблениям, бережно, успокаивающе целующему Кима в лоб, в кончик носа, в ямку над губой. И выждав еще пару мгновений, все же начинает совершать поступательные неторопливые толчки, слизывая с