На руинах твоего имени

Под безразличным взглядом на столешнице крутится монетка. Падает с глухим подрагивающим звоном, а затем вновь под давлением пальцев набирает скоростные обороты. Парень не знает, сколько уже сидит в этом сгорбленном положении и время от времени прикладывается к бутылке хмельного. Нам, оперев локоть о стол и закопавшись пальцами в волосы, продолжает свое бессмысленное монотонное занятие, думая о том, что в целом его жизнь не так уж и дерьмова. Брат и мама живы, друг детства спит спокойным сном и больше не видит творящегося вокруг хаоса. Враг от досады обгладывает собственные кости, забившись в угол, а люди учатся жить заново. Вот только… Где во всем перечисленном сам Намджун? Он всегда считал свою личность плоской и малозначимой в лице окружающих, но обиды или зависти по отношению к другим это не вызывало. Джун никогда не стремился заполучить признание и купаться в лаврах, которые рано или поздно осыплются под ноги подобно листьям на ветру. Человеческая память слишком коротка, и пусть ни через десять, ни через двадцать лет, но вскоре люди или дети, или дети их детей забудут о чужих подвигах. Точнее, не так. Обесценят. Герои приходят и уходят, становясь бледной, выцветшей фотографией в жизнях тех, кто когда-то благодарно рукоплескал им и с обожанием награждал овациями. Потому за известностью не гонится, так как знает: она не вечна. Находясь здесь, в тихой комнатушке, без окон и солнечного света, он впервые задумывается о смысле всего происходящего. Впервые задается вопросом: его друзья, не познавшие родительской заботы, борются ради освобождения города? Или ради того, чтобы оставить о себе значимое воспоминание в сердцах людей и стать хоть кому-то в этой жизни нужными? Намджун не сирота, в этом ему повезло (хоть сын он и не родной). Парень не знает своей настоящей матери и причины, по которой от него отказались. Даже если они когда-то с ней случайно и пересекались, как два незнакомых человека, встретившихся на улице, даже если эта женщина находится сейчас где-то здесь, в Двойном Дне, ходит посреди толпы беглецов, бросивших свои дома и ищущих защиты у молодого лидера или даже если ее нет в живых: Намджуну плевать. Она ему никто, и тоски по ней он не испытывает. Ким Санун — единственная женщина в его жизни, которая имеет право зваться его матерью. Но почему, несмотря на любовь, которой его одарила семья, он все еще ощущает себя таким неполноценным и одиноким? Внутри щемящая пустота, нехватка нечто важного. Каждый раз, когда он видит гармоничное взаимодействие Юнги и Чимина, на лице рождается печальная улыбка: они выглядят такими улыбчивыми и счастливыми, словно их жизни не обременены текущими трудностями. Джун рад за них, правда. Но за себя он так порадоваться не может. Потому как тот, кто каждый день засыпает с ним в одной комнате на параллельной кровати, тот, кто частенько лежит у него на коленях, ведя непринужденную беседу, и тот, кого он так трепетно, безо всякого идеализирования любит, никогда не станет в его жизни больше, чем «сводный брат». Единственным человеком, знавшим о его скрытых чувствах, был Мэйсон. Но он, как преданный, верный друг, унес их общую тайну с собой в могилу, оставив Намджуна один на один с его безмолвной ношей, которую ни с кем больше не получится разделить. На памяти Джуна, старший брат никогда не проявлял по отношению к нему те самые чувства, которые принято называть неправильными. Принято. Какая чушь. Кто в этом мире устанавливает границы? Покажите ему этого бессердечного человека, и он сотрет его в порошок. Чтобы не делал людей несчастными. Чтобы не обрывал им крылья и не запирал в стальную клетку, лишая свободы выбора. Чтобы не смел оценивать столь безмерное, не поддающееся логике понятие, как «любовь». Как он смеет сравнивать ее со смертными? Любовь эфемерна: у нее нет ни возраста, ни пола, ни статуса. Она не подчиняется человеческим законам и не проводит разделительной черты между живыми существами. Так почему же он — Намджун, прямо сейчас вынужден заливать свое паскудное состояние алкоголем и думать о том, что о нем скажут люди? Люди, покорно движущиеся вслед за стегающей их плетью подобно зомбированному стаду. Интересно, если перестать быть сыном для своей матери: ему станет легче? Если он и Джин больше не будут официально считаться братьями, тогда его запретные чувства получат право на существование? На свете столько глубоко несчастных людей, что земля ими уже переполнена. Джун, прикрывая глаза, горько усмехается: «Как же ты, планета, выдерживаешь на своих плечах этот непомерный груз человеческих страданий?» — Рановато ты начал. Сейчас только день, — звучит неодобрительный голос в унисон захлопывающейся двери. Намджун в сторону вошедшего брата не поворачивается, дергает бровью и смотрит расфокусированным взглядом на остатки алкоголя в бутылке. Когда она успела так быстро закончиться? Джин, с руками в карманах, устало оглядывает беспорядок на столе, где стоит еще три таких же осушенных напитка и покачивает головой, понимая, что на младшего подобное поведение совсем не похоже. Тот слегка покачивается, сидя на низком табурете, пребывает в неясной для Сокджина задумчивости, а затем, хмыкнув чему-то своему, овощем бухается лбом на стол. — Ужрался все-таки, — раздраженно цедит Джин и, цыкнув, торопливо подходит к брату со спины. — Давай-ка мы тебя перетащим, — он подхватывает младшего подмышки и, поднатужившись, отрывает его тяжелую тушу от стула. Закидывает чужую безвольную руку себе на шею и, сцепив зубы, начинает движение в сторону кровати. Нам мычит что-то нечленораздельное, замечая, как пустая бутылка становится все дальше от его внимания, и послушно волочит заплетающиеся ноги по полу, ожидаемо наступая брату на ботинок. Старший шипит, но упорно продолжает тащить парня, временно опуская матерные комментарии. Его сейчас все-равно не поймут. Они вместе пошатываются из стороны в сторону, от чего Джин держится из последних сил, чтобы не распсиховаться. Вес младшего преобладает над его, из-за чего колени старшего слегка подгибаются. Когда они достигают края кровати, Намджун мешком летит на постель. От столь шаткого приземления комната еще активнее приходит в движение, а мозги, подобно жидкой массе перемешиваются. — Первые выходные за столько времени и ради чего? — злобно шипит Джин, стягивая с брата берцы. Ботинки грубо отбрасываются на пол. — Еще и футболку облил, свинья! — дайте Сокджину терпения. Он, забираясь на постель, садится на бедра младшего и, игнорируя его пьяную улыбку с глазами щелочками, поддевает края заляпанной одежды. — Руки приподними, осел! — Джини-и-и, — тянут заплетающиеся губы, пока с их хозяина через голову снимают футболку. — Не руга-айся. — Умолкни. Майка летит в сторону, как и резкий выдох Джина, когда чужие пальцы одной руки неожиданно хватаются за шлевки на его штанах, а пальцы другой давят на поясницу, грубым движением вынуждая старшего склониться над вздымающейся грудью Нама. Джин спасительно хватается за металлическое изголовье, чтобы полностью не рухнуть на младшего. — Что творишь?! — натужено пыхтит старший, уже почти полностью уверовав в то, что тот словил белку, пока его талию, подобно удаву, красноречиво уже окольцовывают обеими руками и, сжимая, заставляют все же упасть на грудь. — Крыша поехала?! — он срывается на рык, пытаясь скинуть ладонь, зачем-то неспешно начинающую пробираться ему под футболку. А Намджун ничего не отвечает, прижимает чертыхающегося брата крепче к своему телу, словно в последний раз и с прикрытыми глазами зарывается носом в изгиб шеи, что от трепыханий постепенно покрывается влагой. Если бы Нам только мог объяснить, как ему стыдно за эти неправильные чувства, как тошно от самого себя. — Джун, заканчивай! Это, блять, не смешно! А разве он смеется?.. В груди Нама на мелкие части распадается мир, но никому до его отчаяния нет никакого дела. В его душе беспощадный конец света, который в глазах собственного брата — всего лишь шутка. — Почему именно ты?.. — доносится до старшего надсадный шепот, утопающий в коже поверх ключиц. Джин учащенно дышит, хмурится, вслушиваясь в пьяный лепет, вероятно не имеющий никакого смысла. Объятия становятся не сдержаннее, удушливее. — Почему ни кто-то другой, а именно ты? — алкоголь не помогает забыться. Напротив: усиливает внутреннее разочарование в тысячи раз. Заставляет Намджуна, позволяющего себе эти вольности, чувствоваться себя еще ничтожнее, еще более жалким. — Ты ведь даже не понимаешь, — он вдыхает запах не родной кожи, мечтая стать ее полноценной частью. — Не понимаешь: насколько я… тебя люблю. — Джун… Тебе проспаться надо, — нервно сглатывает Джин и напрягается всем телом, когда губы младшего непривычно смыкаются на его шее и начинают короткой цепочкой поцелуев продвигаться вдоль натянутых вен. — Ты пьян, слышишь?.. — паника охватывает грудную клетку: действия брата неправильные, выходящие за рамки дозволенного, ввергающие в неловкость и замешательство. — Джун! — Сокджин упирается ладонями в постель по бокам младшего и совершает попытку принять сидячее положение: «Джун, хватит!», но ладонь, вцепившаяся в его взмокший затылок, не позволяет приподняться ни на дюйм. — Не понимаешь, — оставляя новый поцелуй, еле-еле покачивает головой Нам, повторяя одну и ту же фразу. Его голос настолько болезненно искренний, настолько пронизывающий, что у Джина, силящегося выпутаться из этих объятий, в неясном морозе спина покрывается мурашками. — Никогда не поймешь. Никогда не полюбишь. Все, что сейчас понимает Намджун: его живая любовь, как сумрачное небо, до которого он не сможет дотянуться ни в этой жизни, ни в следующей. Оно возвышается над его головой и осыпает холодным ветреным ливнем. Нам смотрит на это небо, боготворит его, мазохистично морщится от кислотных дождевых капель, смешивающихся с немыми невидимыми слезами на щеках, и ждет: когда же оно, наконец, падет в его объятия. И неважно, если после этого от него больше ничего не останется. — Ты — мое сердце, — содрогаясь в лихорадочном вдохе, произносит Джун, не в силах оторваться от кожи, что оставляет слегка горьковатый привкус на языке. Он ни на что не рассчитывает и взаимного признания не ждет. Его беспомощные чувства вполне совместимы с жизнью, но, когда связки издают слова, ранящие стенки собственного горла, дыхание от внутренней боли перехватывает настолько, что кажется будто его легкие разорвутся на куски. — Ты для меня все. Абсолютное, ничем невосполнимое «все». Ты — моя благодать, присутствие которой я не ощущаю. Ты — моя душа, от которой моему телу больно. Ты — мое сокровище, которым я никогда не смогу обладать. Ладонь медленно соскальзывает с влажной поясницы, и рассудок под влиянием алкоголя погружается в темную одинокую пустоту, с которой Нам внутренне давно породнился. Сокджин, понимая, что хватка ослабла, рвано выдохнув, отрывается от обнаженной груди засопевшего парня. Смотрит на его чуть приоткрытые губы и тяжело сглатывает, все еще ощущая их отпечатки на своей шее. Внутри отчего-то все дрожит, но Джин не слышит своего внутреннего голоса, что громкой правдивостью кричит ему в лицо: «Он тебе не брат». Не слышит, потому что не хочет верить в правду. Сокджин тихо укладывается рядом. Привычно скрещивает их пальцы в замок, тесно жмется щекой к теплому предплечью и устремляет взгляд сквозь воздушную пыль, мерцающую в свете лампочки. Сомнения стягивают ребра, но Джин отказывается думать о вещах, которые воспринимаются им, как сбой системы, произошедший между ними впервые. Потому спускает интимные порывы брата на временное алкогольное помешательство, недостаток внимания или же гормональный всплеск. Он не знает, какую боль причиняет Намджуну, каждый раз вот так, по-запретному тепло прикасаясь к нему. Не знает, как безжалостно продолжает крошить сердце, за которое готов отдать свое собственное. Спустя столько лет Сокджин, сворачивающийся клубком под боком младшего, так и не смог рассмотреть во взгляде брата любовь: настоящую, ничего не требующую, нежную, жертвенную. Но неизменно… безответную.

ᯓᯓᯓ

Тэхен, зажмурившись, спиной летит на кровать. От мягкого приземления его тело чуть подпрыгивает на матрасе, пока чужие шаги от постели отдаляются, и спустя мгновения дверь закрывается на замок, во избежание неожиданных посетителей. — А теперь мы поговорим спокойно, не размахивая своим грязным бельем на глазах у всех. — Ты про свое? — Ким убийственным взглядом стреляет на старшего из-под упавших на глаза прядей и инстинктивно отползает к металлическому изголовью, собирая под собой постельное белье в гармошку, стоит раннее игривым эмоциям на лице Чонгука раствориться в напряженно заигравших скулах. — Что? Скажешь, не виноват? — Нет. Не скажу. Чон приближается к кровати и неожиданно для младшего скупо присаживается на самый край, позволяя Киму видеть лишь свой профиль. Его плечи опускаются, спина слегка горбится, а взгляд направляется на ногти, которыми он начинает неловко теребить заусенцы. Тэхену кажется, он может по пальцам сейчас пересчитать количество вдохов и выдохов, которые совершает чужая грудная клетка. Младший смотрит на двигающийся кадык Чонгука, в то время как тот активно перебирает в голове все возможные фразы, которые не звучали бы, как нелепое глупое оправдание, но вместе с тем несли бы в себе безусловную честность. Пусть и не самую приятную. — Я признаю свою вину перед тобой, — начинает старший, проталкивая сухую слюну по горлу. Весь путь до комнаты под чужие трепыхания на своем плече он набирался смелости, чтобы ни один уверенный звук, слетающий с его губ, предательски не дрогнул. А сейчас теряется, как маленький мальчишка, язык грозится исковеркать смысл будущих слов, раскидав буквы в хаотичном порядке, а участившийся пульс перехватывает дыхание, спрессовывая голосовые связки, из-за чего естественный тембр голоса начинает звучать тише, надтреснуто, ранимо. — Я понимаю: извинения — это всего лишь слова. Они не изменят моих ранних поступков и не сделают меня в твоих глазах лучше. Нет никакого смысла показывать тебе мои…— он запинается, невольно отрывая заусенец, — мои несуществующие положительные стороны. Я знаю, кто я. И поверь, гордости от этого знания не испытываю. Ты можешь меня осуждать, можешь злиться, можешь даже презирать: и будешь прав, — Чонгук закусывает губу, чувствуя, как собственный профиль горит от пристального взгляда, немо награждающего его бесконечными пощечинами, которые он заслужил. — Я не стану настаивать на прощении. Не стану объяснять, в силу чего подорвал твое доверие, таким гнусным образом. Не стану оправдывать себя, потому что этому поступку нет логичного оправдания. Когда-то я хотел быть хорошим человеком. Но это было настолько давно, что сейчас кажется чем-то никогда не существовавшим, — Чон намеренно погружается в свое болезненно прошлое. Он делает это не ради себя, а ради лишь одного человека. — Моя мать всегда хотела, что бы я был честен по отношению к другим. Чтобы стал тем, на кого можно было бы положиться и всецело довериться. И я рад, что она не видит, кем я по итогу стал. Из меня так и не вышел хороший человек. Таких, как я… Не любят, Тэхен. Мне потребовалось много времени, чтобы понять это. Потому… Голос окончательно уходит в хрипотцу. Оборвавшаяся фраза оказывает сопротивление, не желает быть озвученной, так как рискует стать последней в их разговоре. Стать той самой финальной чертой, от которой внутри старшего заведомо все покрывается ледяным, болезненно ранящим холодом. Для него, человека, не умеющего проигрывать, следующие слова — как «мат» в шахматной партии. Как проигрыш, который никогда не получится переиграть. Как признание собственного бессилия и заслуженного поражения. Но, невзирая на борьбу с собственным эго, Чонгук, наступая на горло вшитому в него чувству собственности, пренебрегая личными «хочу», подавляя привязанность и желание быть с этим человеком на всех уровнях своего существования, набирает чуть больше воздуха, поворачивается к Тэхену, на чьем лице невозможно сейчас ничего прочесть, и, кротко положив ладонь на его колено, не дрогнувшее от прикосновения, не отводя глаз, искренне произносит: — Я не буду тем, кто уверено заявляет о том, что никогда больше не причинит боли. Потому что весь из нее состою. Я не стану тебя удерживать рядом с собой насильно, потому что ты — не вещь. Ты не принадлежишь мне. «Никогда не принадлежал». Не буду кричать, о том, что ты для меня весь мир. «Потому что он значительно меньше, по сравнению с тобой». Чонгук подсаживается ближе к парню, что сидит не шелохнувшись, и касается большим пальцем шрамика на скуле, который сам же ему в драке однажды поставил. — Я просто позволю тебе сделать свой собственный выбор относительно меня. Я приму любое твое решение. Принимать меня со всеми моими проступками, сброшенными масками, со всей моей грязью и уродством или не принимать: решать только тебе. Идти со мной до конца, полностью доверившись, или оставить меня прямо сейчас: решать… Только тебе. Это тот выбор, который можешь сделать только ты сам. Но я хочу, чтобы ты знал: мои чувства к тебе никогда не были шуткой или игрой. Они не были чем-то, что не имело бы для меня значения. Я не знаю, что такое любовь и понятия не имею, как она проявляется. Знаю лишь, что… — несмотря на слова, погружающие тихую комнату в непереносимую тоску, Чонгук выдавливает из себя бледную улыбку. — Что люблю тебя гораздо сильнее матери, по которой все еще тоскую. «Люблю» — оглушающим громом звучит в голове Тэхена. — Сильнее человека, который вырастил меня. «Люблю» — Сильнее друзей, ставших моей семьей. «Люблю» — Мои чувства к тебе, как активирующаяся бомба, взрыв которой уже не остановить. Они не идеальны, как и я. Но… — Чон постукивает себя костяшками пальцев по центру груди, не замечая, как чужая от его признания трещит по швам, — всегда были настоящими, Тэ. Мои чувства были настоящими. Пусть на первый взгляд и выглядели уродливо. «Уродство живет в каждом из нас» — думается Тэхену, заторможено убирающему чужие пальцы со своей щеки, но все еще в силу собственных противоречий не выпускающему ладонь старшего из своей. Он видит, как Чонгук на его действия подавлено поджимает губы и еле заметно кивает самому себе, покорно принимая тактильный ответ, который даже еще не был озвучен. Прямо сейчас, под потускневшими серыми глазами, что больше не смеют смотреть в лицо Киму, младший пытается представить свое будущее. Силится понять, насколько несчастным и опустошенным станет его существование без этого человека, сидящего напротив. Люди подобны временам года: кто-то жесток и холоден, как самая суровая вечная зима. Кто-то пахнет всеми красками жизни и вселяет в сердце утраченную надежду на лучшее, как распускающаяся листва под лучами весеннего солнца. Кто-то выжигает до тла, заставляя это беспощадное пламя, что зовется «страстью», мазохистично желать еще сильнее. Желать до истощения, до изнеможения. А кто-то — словно тоскливая капля дождя, стекающая по стеклу в период осени, вынуждающая каждого человека погружаться в лабиринты своей памяти и ностальгировать по временам, навсегда оставшимся в прошлом. Тэхен смотрит на это красивое лицо и понимает, что Чонгук — его зима. Его весна. Его лето и осень. Он для него — та незаменимая стихия, без которой все последующие годы померкнут в бесцветных красках и погрузят его в нескончаемый безрадостный сон. Там, за пределами стен, в огромном пугающем мире, так сильно отличающимся от их нынешнего, найдется ли хоть один человек, способный своими идеальными, «правильными» поступками перекрыть все то, что сделал для него Чон? Смогут ли своей любовью заменить яркий взгляд, что внутри Кима давно уже живет как неотъемлемая часть его жизнеобеспечения? Станет ли новый человек для Тэхена родным, уютным домом, поможет ли забыть обо всех потерях? И самый важный вопрос: поймут ли, узнав о его прошлом, разящем кровью? — Я любил его. Мог ли Тэхен знать, что намеренная ложь, брошенная в лицо Алрою, из побуждений задеть, отвергнуть, причинить боль, окажется так близка к правде? Невозможно вырвать из спины позвонок, ставший полноценной частью твоего скелета. Без него ты не сможешь больше ходить так, как раньше. Привязанность никогда не отпустит тебя без боя. Не имеет смысла отказываться от реальности, если заранее знаешь, что беспощадно по отношению к самому себе, будешь в будущем искать в бесконечно чужих лицах похожие черты своего человека. Если изначально нет внутренней готовности отказаться от прошлого, куда бы ты не пошел, оно всегда будет следовать по твоим стопам. Оно будет мерещиться тебе на улицах, в серой безликой толпе. Оно будет по ночам топить тебя в сожалениях и заставлять давиться криком, исчезающим в подушке. Оно будет мучить тебя до конца жизни лишь из-за того, что в нужный момент ты, уверенно развернувшись к выходу, ушел, не оглядываясь.… забыв при этом плотно закрыть за собой дверь. Старые привычки всегда сильнее новых убеждений: Тэхен знает это. И возможно в других, более щадящих обстоятельствах, не имея за плечами ужасающего прошлого, он поступил бы по отношению к себе более гуманно, более разумно. Но требовать адекватности от жизни, в которой он оказался: полное сумасшествие. Тэ никогда не найдет в другом мире равного себе. Не найдет того, в чьем взгляде читалось бы глубокое понимание. Он никогда не станет для нового человека, всю жизнь прожившего в цивилизованном обществе, нечто большим, чем просто изувеченным чудовищем, родившимся в Аду. — Ты — моя ошибка, — от чужих слов, произнесенных без жалости, у Чонгука внутри все трескается и осыпается. Он медленно поднимает взгляд на мерно моргающие ресницы младшего и с трудом заглатывает каждый кинжал, бросаемый в его сторону. — Ты — мое заблуждение. Несмотря на теплые пальцы, касающиеся его костяшек, Чону мерещится, как каждая его ладонь немеет от незримого холода. Как к горлу подступает колючий ледяной ком, а потолок обрушивается на голову тяжелым небосводом. — Я похож на того, кто победит тебя? — Ты первый и последний, кому это удастся. Ощущать себя поверженным вовсе не страшно. Страшнее понимать, что с земли подняться уже не получится. Словами можно ранить гораздо больнее, чем огнестрельным оружием. Когда пуля проходит сквозь твою плоть, боль проявляется не сразу. Она рождается постепенно, отзываясь в ране нарастающим жжением, после напоминающим бесконечное соприкосновение с раскаленным металлом. Но слова... Они всегда оказываются беспощаднее. Бьют прицельно и ввергают в пучину боли без промедления. Не жалеют ни плоти, ни души, ни разума, застревая внутри. Чонгук будто чувствует эту пулю, вылитую из обжигающих букв. Чувствует, как не может пошевелиться, потому что та внутри его тела приходит в движение, перекрывая дыхание. — Нужно быть сумасшедшим, чтобы любить тебя. Но, как ты сказал мне однажды… — Ким склоняется к плечу старшего. Касается ухом его побледневшей щеки и договаривает неожиданно улыбающимся шепотом, — сумасшествие в нашем городе давно уже стало врожденным геном. Будь моим домом, который я утратил. Стань моим вторым сердцем, чтобы внутри больше не было так одиноко. Взгляд Чонгука цепенеет, устремляется сквозь пространство, когда кончик носа младшего уязвимо утыкается ему в шею, а руки притягивают его окаменевшее тело ближе, заверяя в том, что все в относительном «порядке». — Наш мир переполнен болью и сожалениями. Поэтому нет ничего плохого в том, чтобы верить в лучшее. Надежда — это все, что у нас осталось. «Все, что осталось у меня». Да, когда-нибудь я могу пожалеть о своем выборе. Но это случится не здесь, не сегодня и даже не завтра, — голос Тэхена исчезает в ощутимом пульсе на шее старшего. — И пока эти разочарования не обрушатся на мою голову, я просто буду продолжать жить так, как приказывает мне мое глупое потрепанное сердце. Потому что могу. Чонгук, все еще пребывая в неверии, несмело кладет чуть подрагивающую ладонь на затылок замолчавшего парня. Он знает, что не достоин прощения, не достоин этих объятий, рассказывающих ему о том, что даже такое ничтожество, как он, имеет право на искупление. Они никогда не будут друг для друга целым миром или смыслом всей их незавидной жизни. Потому что любовь, какой бы она ни была, невозможно измерить ни в одной из существующих величин. Она — его второй непрочный шанс. Последний шанс для них обоих.

ᯓᯓᯓ

— Почему мы бездействуем? — Указаний не было, — отвечают нетерпеливому напарнику, безынтересно пожевывая соломинку травы и продолжая смотреть в прицел дальнобойной винтовки. Двое молодых парней лежат на земле, скрываясь за грудой развалин, и с одинаковой сосредоточенностью наблюдают через объектив линз за подозрительным передвижением черной фигуры, приближающейся к бункеру. — Как Дасом? — удерживая на прицеле объект, как бы между делом интересуется первый. — Хорошо. Третий месяц пошел. Говорит будет пацан, а я всем отцовским нутром чувствую, что девочка, — во все зубы улыбается старший, уже представляя, как будет держать на руках свою здоровенькую пухленькую ляльку. — Не страшно в таких обстоятельствах детей заводить? — Страшно. Но жизнь продолжается, друг. Пусть и нелегкая, но все же жизнь. Я верю, что к моменту появления нашей крохи, времена станут лучше. А если не станут, я постараюсь сделать для своей семьи все, чтобы они не чувствовали столь сильного давления. — Это правильно. Так и надо. — Эй, смотри-смотри! — парень, философствующий до этого, неожиданно напрягается всем телом, занимая более удобное положение; прищуривается, концентрируя зрение через прицел, когда подошедший к бункеру заклейменный заносит кулак над непробиваемой литой поверхностью и делает стуки с определенной выученной периодичностью. — Проснулись мрази, — он довольно улыбается и сплевывает соломинку в сторону, укладывая палец на курок. — Может лысину ему подшлифовать? — издает смешок младший. — Думаешь, они лысые? — Не знаю. Всего лишь предположение. Ну так что? Пальнем? — у парня, ожидающего разрешения, от предвкушения внутри все сжимается. Хочется снести голову хотя бы одному виновнику людских бедствий. Но единственное, что он делает, это досадно цыкает, когда получает уверенное: — Нет. Мы не знаем, чем обернется для нас устранение заклейменного. — Подорвать бы их туши к чертям, и дело с концом! — бесится младший, вызывая своим тихим бухтением у напарника лишь легкую улыбку. — Легко сказать, сложно сделать. Пока мы связаны. Чем ты слушал на собраниях? — Штаб тоже казался сложным делом, тем не менее управились с ним за один день. Не понимаю, чего лидер ждет. Только время без толку тянет. — И сколько за тот день погибло? Забыл уже? — интонация старшего становится на уровень ниже. В его голосе слышится осуждение, из-за чего негодующий парень тут же затыкается. — Никто никогда не поймет лидера, пока не пройдет весь его путь собственными ногами. Если такой умный, иди к нему и скажи, что готов взять его бремя на себя. А если не готов, то просто утихни и следи за целью. Но взвинченный напарник не успокаивается. Скрипит зубами и продолжает гнуть свою линию: — Мы, как идиоты даем позволение врагам пересекаться и строить планы по нашему уничтожению. Сидим на жопе и видимо ждем, когда их план успешно реализуется. Извини меня, но лидер — не истина в последней инстанции. Он тоже может ошибаться. — И когда он ошибся, напомни мне? — на первый взгляд, может показаться что между двумя давними друзьями вот-вот начнется потасовка, но они даже не смотрят друг на друга, продолжая под словесный спор наблюдать за медленно приоткрывающейся, защитно-герметической дверью перед лицом заклейменного. — Не грохнул Бомонта сразу, как должен был. И чем это обернулось? — Мэя больше нет. Хочешь сказать Кербер в этом не виноват? Не его ошибка? — младший напарник убирает глаз от прицела и кидает злобный взгляд на профиль своего собеседника, что поигрывает скулами, но неизменно держит внимание на бункере. — Его ошибка лишь в том, что он, невзирая ни на что, все еще остается человеком. А людям свойственно давать второй шанс подобным себе. Но почему-то все решили, что если ты — лидер, то не имеешь на это право. — Человек и лидер — два разных понятия, — отбрасываются фразой, что вызывает в старшем едкое, саднящее чувство. — Он не может любить, не может прощать, иначе эти слабости станут концом для всех, за чьи жизни он поручился. — Чонгук состоит из плоти и крови. Не забывай об этом. Любой, независимо от звания и статуса, утративший одну из конечностей, станет слабым, уязвимым, но все еще существующим и способным принимать нелегкие решения. Но если у лидера ампутировать сердце, будет ли он все еще считаться живым? Молчание, повисшее над друзьями, не требует никаких ответов. Младший повержено жует внутреннюю сторону нижней губы и больше не пытается внести свою лепту в закончившийся разговор. Они — жители Двойного Дна, и правда забыли, что их предводитель такой же живой человек, как каждый из них. — Вон, посмотри лучше. Не могу понять, что происходит, — разбивая недолгую тишину, хмурится старший и вглядывается в темное пространство, уходящее в глубь открытого тоннеля, в котором минутой раннее скрылась фигура заклейменного. — Двери почему-то не закрываются. — Такое уже было? — сразу же всем телом подбирается младший, ощущая, как неприятно загудело под ребрами. — Нет. — Прием. Прием. Подозрительное движение на объекте. Требуются четкие указания. Прием. Бесшумную комнату заполняет шипящий, прерывистый звук. — Прием. Ответьте. Срочно нужны указания! Повторяю: нужны указания! Прием! Меня кто-нибудь слышит, ответьте?! Тревожный голос разрывает рацию, но парень, мирно сопящий на столе, его не слышит. — Дерьмо! — рычит старший и несдержанно бросает рацию на землю, отчего та отлетает от почвы. — Не отвечают! — Крысы решили выползти из своих нор, — младший сглатывает и сжимает винтовку крепче. — Вот и закончилась тишина. Два друга, тяжело дыша, вглядываются в темноту, стараясь различить хоть какое-то видимое движение. Напряжение, исходящее от этой мертвой холодной пустоты перед их взглядами, нарастает с каждой невесомой минутой. Они словно попадают в бесконечную петлю времени, что заставляет их собственные сердца в оцепеневших грудных клетках издать хрупкий, все понимающий стук, когда из черной глубины высовывается кончик миномета. Никто из них не произносит ни слова, не подрывается со своих мест, потому что времени у них хватает только на один короткий вдох в унисон. — Я верю, что к моменту появления нашей крохи, времена станут лучше. Времена, которых он — двадцатипятилетний парень, уже не застанет.