На руинах твоего имени

Расслаблено вытянув ноги, Чимин с выдохом откинулся спиной на стену. Чуть поморщившись, помял напряженную мышцу бедра, что время от времени отзывалась ноющей тупой болью. В плену как-то не до этого было. Желание выжить перекрывало всякие неприятные ощущения. Сейчас же, когда внимание могло концентрироваться лишь на собственном теле, последствия травмы казались более ощутимыми. И вроде бы балка при обрушении придавила не сильно, но жизнь — не сказка, где все заживает по взмаху волшебной палочки. А Пак в сказки и не верил. Сидел, терпеливо ожидая прекращения тянущей боли, позволяя себе забываться в одиноком молчании. — Лучшей возможности, чем сейчас — у тебя не будет. Слова Джина, сказанные, кажется, три недели назад, растворялись в памяти вслед за сменяющимися днями. Приобретали бледные образы в глухой тишине. Подросток уже отдаленно помнил, как каждого из пленников выволакивали из клетки. Как самого неожиданно подхватили под руки и, заставив коленями проехаться по земле, прежде чем Пак смог самостоятельно встать на ноги, повели в неизвестном направлении. Тусклый свет аккумуляторных ламп, падающий на лица наемников, делал их черты еще более устрашающими. Подземные отопительные трубы, покрытые грязным зеленым налетом, тянулись вдоль потолков гремящими откормленными червями. Воздух был влажным, чрезмерно давящим. Мальчишка осматривался по сторонам, видел задумчивость во взглядах шедших возле него друзей, которые также находились под неустанным контролем людей Бомонта. Джин, Намджун и Юнги, с помощью незнакомого им хмурого мужчины, молча несли вспомогательную конструкцию, позволяющую безопасно перемещать Мэйсона по бесконечным туннелям. Припоминал, как, обернувшись через плечо, мельком на Тэхена взглянул, что с непонятной коробочкой в руке шагал вслед за всеми в сопровождении четырех наемников, держащих за жерди носилки с лежащим на них Чонгуком. Отмечал на задворках воспоминаний, как Гук с неуловимой улыбкой потянулся к свободно свисающим пальцам Кима, неосознанно в тот момент касающимся края тюфячной наволочки. Но улыбка на лице старшего исчезла, словно ее никогда и не было, стоило чужой руке безразлично уйти от теплого прикосновения. Почему-то на тот момент болезненное осознание Чона, что утаилось в его крепко сжавшемся кулаке, Пак принял за свое собственное: «Кто попадает на Дно, тот навсегда там остается» Чимину было обидно, вот только… За кого именно? За Чонгуга, что терпел кровавые удары плети, не до конца осознавая истинного мотива своего поступка? За Кербера, чьи первые попытки возродить свою человечность, по итогу никому не оказались нужными? За Тэхена, что, потеряв родителей, эту человечность в себе намеренно решил задушить? За себя, не видящего в жизни ничего, кроме мертвого, отталкивающего равнодушия? Или за Мина, что, вероятно, был с этим равнодушием уже рожден? Дорога была длинной, витиеватой, как и внутренние безотчетные размышления. А стоило глазам увидеть ночное небо, Пак сцепил зубы, чтобы в горло не заорать от пронзившего его голову трезвого осознания: он ничего не чувствует. Ни единой светлой эмоции. Не было яркой улыбки, не было глубокого вдоха, чтобы насытить иссохшие легкие чистым кислородом с поверхности. Не было ни слез радости, ни внутреннего облегчения. Приливы счастья подростком до основания обесценивались. Умение радоваться приходило в негодность. С раннего детства мальчишке внушали, что за радостью обязательно последует боль. Установки, которые детская память все еще помнила, продолжали незримо протекать в хронической форме. Чимин искренне верил, что, если позволит себе самую незначительную крупицу счастья, его обязательно за это накажут. Пак не мог контролировать это чувство, продолжающее беспрерывно плодиться внутри его мозга. Все злокачественные процессы давно уже начали работать сами по себе. Кто мог покарать его за рефлекторное желание обрадоваться свободе. Мальчишка не знал, просто неосознанно в это верил. — Чему ты радуешься?! — красивый вишневый торт, подаренный соседкой на День Рождения, валялся изуродованным комком грязи у ног вросшего в пол Чимина. — Может, к ней жить пойдешь, а? Я смотрю, тебя там уже прикармливают! Неблагодарное ничтожество! — Рэй, это просто подар… Ребенок не понял, как оставшаяся часть фразы пошла на дно вслед за его телом. Он упирался ладошками в испачканные джемом доски и окаменело наблюдал, как вишнево-бордовый цвет переплетается с цветом его собственной вытекающей из носа крови. За радостью обязательно последует боль. — Подарок? — отчим с усмешкой склонился над мальчиком, что словно скулящий щенок сидел у его ног и, схватив Чимина за светлые волосы, принудил взглянуть на свое красное от алкоголя лицо. — А что ты сделал, чтобы заслужить его, м? Скажи мне, — низкий тихий голос безжалостно ломал хрупкие, детские ребра. — Разве ты, маленькое отребье, заслуживаешь подарки? Заслуживаешь, чтобы радоваться им? Рэй отпустил чужие волосы, крепко сжал щеки мальчика и с напускной улыбкой прошелся пальцами по растекшемуся на полу крему. — Хочешь тортик? — злорадная усмешка, вырезающая сердце. — Ну, так жри! Чимин чувствовал, как его пухлые дрожащие губы пачкают липкие пальцы отчима. Ощущал полукруглую линию от уха до уха, что мужчина старательно выводил кремом, рисуя на исказившемся детском лице нечто похожее на улыбку. Невольно вдыхал омерзительный запах, который никогда из головы не получится выветрить: сладковатый запах засахаренной вишни, с тошнотворным привкусом теплого железа. В тот день, когда друзья лбом утыкались в землю, жадно глотая ртом воздух, Чимину показалось, что он единственный из всех, кто так и не смог выбраться на поверхность. — Ничего нет. У нас ничего нет, перышко. Пак не сразу понял, о чем в клетке на ухо шептал ему Мин. У них ведь и правда ничего не осталось. Не осталось даже самих себя: беспечно покинуты при рождении, выброшены родителями за ненадобностью. Тяжелая дверь издала протяжный металлический скрип. Из образовавшегося проема повеяло сквозной прохладой, а беспроглядная темнота сменилась ярким ослепляющим светом, обнажившим пространство, обитое стерильным войлоком. Пак, постыло выдохнув, сдавил пальцами веки, понимая, что с какой бы мощью сейчас его череп ни столкнулся с мягкой поверхностью: перед глазами ночь уже не наступит. Чужие шаги со стороны входа не рождали в теле тревогу, не вселяли заслуженного презрения. Их беззвучное, но вполне ощутимое приближение не вызывало ничего, кроме немой досадной усмешки, вероятно, адресованной самому себе. Безучастность к происходящему поселилась в груди как-то резко. Просто пришла, когда под звук впервые отключившихся световых рубильников погас весь существующий для подростка мир. И, честно, парень глубоко был рад такому раскладу. Не хотелось каждую секунду своей жизни отчужденно царапать взглядом белую камеру, в которой он оказался отчасти по собственной воле. — Лучшей возможности, чем сейчас — у тебя не будет. Пожалуйста, Чим-а, пойдем с нами, — Джин сжимал безвольно опущенные плечи друга, с надеждой заглядывая в безразличные глаза. — Ты не обязан возвращаться в тот Ад. Ради чего ты себя так наказываешь? — Я не могу ответить на твой вопрос, потому что сам не знаю на него ответа, — все, что смог выдавить из себя Чимин, опустив голову и отходя короткими шагами от старшего. — Чим-а?.. — Оставь его, — Юнги схватил за предплечье Джина, не позволяя тому последовать за уходящим парнем. — Я присмотрю за ним, обещаю. — Ты уже присмотрел… — исподлобья глухо проговорил Сокджин, выдергивая руку из чужого захвата. Он уважал Шугу. Любил, как брата. Но за младшего нестерпимо продолжало зудеть внутри. — Зачем так? — старший Ким приблизился в плотную к лицу не шелохнувшегося парня. — Зачем было делать так? Ты просто мог сделать видимость, что вы пара. Фальшивую видимость, блять! Но нет, тебе захотелось поиграться с его наивностью, потоптаться на и так в лепешку размозженной гордости. В роли кого ты собрался о нем позаботиться, а? — Джин с рыком толкнул Мина в грудь, от чего тот невольно отшатнулся назад. — Не издевайся над ним. Не калечь его! — Это уже давно сделали за меня. Тяжелый удар наотмашь запомнился каждому. Юнги одеревенело стирал костяшками кровь из рассеченной губы, с пониманием, как близко каждый из них подошел к пропасти. У них и правда ничего не осталось. — Зачем ты вернулся? — Раймонд присел на корточки перед парнем, полностью игнорирующим его присутствие. Склонил голову к плечу, пробежавшись взглядом по ровной коже лица, отмечая, что ссадины и синяки, с которыми когда-то забирал мальчишку в детским дом, полностью сошли без следов. — Потому что должен был, — не открывая глаз, безразлично ответил подросток. Чимин этот вопрос слышал каждое утро, с момента, как нога вновь шагнула в жерло приюта. Наказания за побег он не боялся, как и не боялся боли, которую каждому беглецу должен был обеспечить Гард. Парень ожидал, что их всех прилюдно высекут. Отсчитывал секунды до встречи с разъяренными глазами распорядителя. Но все оказалось куда проще, чем собственные изощренные фантазии. Раймонд не обмолвился с ними и словом. Убрав руки в карманы, мужчина устало окинул парней, стоящих перед воротами, бесцветным взглядом и ровным тоном приказал своим людям запереть каждого в отдельные подвальные камеры. Чимин ребят давненько не видел. Открывал глаза с врубающимся в комнате светом, обменивался парой фраз с, на удивление, спокойным распорядителем, после ел, не замечая вкуса еды и под надзором, приставленного к нему охранника, до самого вечера батрачил на улице, выполняя грязную работу. Лишь однажды Пак краем глаза заметил Тэхена, что красил решетку забора, находясь под таким же неустанным контролем. Тэ повернул голову, почувствовав на себе чужой взгляд. И все, что Пак успел прочесть на слегка исхудавшем лице парня — глубокую отрешенность. На него будто смотрела живая статуя, внутри которой медленно угасала прежняя жизнь. — Вы все отвечаете одно и то же, — мужчина усмехнулся и задумчиво почесал подбородок. — Мне вот интересно. Вы говорите, что были должны вернуться. А кому должны? — Гард мягко прошелся пальцем по скуле мальчишки, отчего тот лениво приоткрыл веки. — Что это за фигура такая мифическая, ради которой ты, Пак Чимин, своей свободой пожертвовал? Палец мерно спускался по щеке парнишки, очерчивая после напряженно-подрагивающую линию челюсти. Раймонд видел ступор, зародившийся в глазах Чимина, видел непонимание и скрытый страх. Мужчина знал: столкнуться с правдой лицом к лицу, порой оказывается куда больнее, чем стерпеть физические наказания. У него не было стремлений подавить подростка. Напротив, Гард жаждал увидеть абсолютное осознание, чтобы после оставить его с этим осознанием жить. Блуждать годами вдоль белой решетки, беспрерывно вглядываясь в глубину свободы, которой Пак собственноручно себя лишил. — Знаешь ради кого ты пожертвовал свободой? — распорядитель растянул губы в фальшивой улыбке и склонился к уху, тяжело сглотнувшего парня. — Ради отчима, в похвале и заботе которого ты все детство нуждался, — Гард сквозь шепот, насильно вливал в голову разъедающую кислоту. Чтобы выжгла все, не оставила маленькому внутреннему ребенку ни единого спасительного заблуждения. — Думал, вернувшись сюда, сможешь стереть со своего имени позорное клеймо ничтожного сына? Действительно верил, что заслужил все это? Раймонд медленно поднимался на ноги, наслаждаясь результатом своего собственного труда. Подросток мотал головой, мысленно пытаясь опровергнуть слова, сказанные мужчиной. Пытался собрать воедино вновь и вновь распадающегося маленького Чимина, что истошно выл где-то глубоко внутри. — Извини, но вынужден тебе сказать, что твоя жертва оказалась бессмысленна, Пак Чимин. Потому что твой названный папаша никогда ничтожеством тебя не считал, — мужчина облизал губы, задумчиво посмотрев в потолок. — Знаешь, сколько детей я повстречал за свою жизнь, которые наивно полагали, что родители их ненавидят за что-то конкретное? — Раймонд убрал руки за спину, в фальшивой жалобности выпятил нижнюю губу и опустил взгляд на молчаливого Пака, в стеклянных глазах которого в истерике билось маленькое дитя. — Эти дети не понимали, что их родители, посредством побоев и наказаний, вовсе не стремились к тому, чтобы привить им послушание. Взрослые неосознанно нуждались в том, чтобы уничтожить в своих детях несостоявшихся себя. Твой отчим презирал не тебя, малыш, — медленно моргая, Раймонд холодно душил своей нещадной, суровой правдой. — Он презирал того, кого каждый день видел в зеркале. Потому что дети, — распорядитель убедительно постучал пальцем по собственному зачерствевшему сердцу, — самая уязвимая проекция своих родителей. Проще причинить боль проекции, нежели искалечить свою собственную оболочку. Все еще думаешь, что должен оправдывать чьи-то ожидания? Шум закладывал голову. Чимин подрагивающими ладонями потянулся к ушам, желая избавить себя от ровного голоса, что казался сейчас немыслимо громким. В грудь словно ледяное железо напористо всаживали. Сквозным ударом протыкали легкие, царапая острием панически стучащее сердце. Он будто вновь оказался в своей тесной, ободранной комнатушке. Лежал там на потертом матрасе и безжизненным взглядом смотрел на кожаный ремень, висящий на гвозде возле двери. Мальчишка знал, что никогда не почувствует себя целостным, потому что отныне куда бы он ни пошел, его невидимая часть навсегда останется в родительском доме — продолжит бессмертно дышать в обшарпанных стенах, хладнокровно распятая на маленьком гвоздике. «Проще причинить боль проекции, нежели искалечить свою собственную оболочку» Раймонд знал, о чем говорил. Рычаги психологического давления, профессионально им изученные однажды в Трарде, где он провел пару месяцев с маленьким Гуком, умело применялись на людях, на чьем теле чуть позже появлялось тату черной мальвы. Со всеми детьми, попадающими под вербовку, проводилась отдельная кропотливая работа. Перед бывшим лидером стояла нелегкая задача — обесточить все светлое в маленьких душах и оставить там добровольное стремление к неукоснительному подчинению. Ровно так же, как делали это лидеры в рядах заклейменных. Два, казалось бы, разных мира, преследующих лишь одну чудовищную цель. — Думаешь: в семье жертвой был только ты? — мужчина, выдохнув, вновь приблизился к парню, что без перерыва слабо мотал головой. Без труда отодрал напряженные ладони от чужих ушей, принудив шестнадцатилетнего мальчишку внимательно слушать. — Чаще всего в тени насильника сидит жертва. А в теневой части жертвы скрывается садист, который бессознательно разрушает своего мучителя. Отчим причинял тебе боль физически, а ты калечил его морально, заставляя каждый раз испытывать терзающее чувство вины. — Нет, нет, нет… Мужчина жадно ловил на себе бегающие в неверии зрачки. — А когда твой папочка впервые не приполз на коленях и не попросил у тебя прощение, как делал это всегда, — Раймонд с силой сжал челюсть парня и шепотом выдохнул в трясущиеся губы, — твой внутренний садист избавился от него, как от бесполезной вещи. Избавился. Застывший взгляд медленно пополз вниз. — Не испытывай чувство вины за собственные решения, что были единственно верными в важный для тебя момент. Отчим никогда не просил прощения конкретно у тебя, — змеи в черных глазах шипели, продолжая смертельно жалить. — Он просто ставил себя на место своих собственных родителей, которые когда-то не попросили прощения у него. Твой отчим сам не понимал, как на протяжении всей жизни нуждался в утешении, и ты был той самой удобной проекцией, на которой он отыгрывал свои и чужие роли. А еще ты был мальчиком, которого однажды просто нашли бы забитым до смерти. Влажная пелена скрыла четкие очертания сидящего перед Чимином мужчины. Из мальчика словно насильно, с хрустом что-то важное выдрали и с ухмылкой кинули в непроглядную груду мусора — нечто всегда над ним доминирующее, безжалостно скручивающее кости в распоротой грудной клетке. Оно не было мертвым и не являлось живым. Проигрывалось громким фоном, не позволяя отвлекающим мыслям победно переорать. Непрерывно рождающееся в немых муках. Не поддающееся на мольбы разума, сломанного в детстве. Необъяснимое, всеобъемлющее. Никогда на самом деле в реальности не существовавшее. Распорядитель, чью душу никогда не трогали чужие страдания, неторопливо выпрямился, беззаботно одернув свой слегка помявшийся пиджак. Удовлетворенным взглядом прошелся по не моргающему мальчишке и, развернувшись к выходу, по слогам проговорил вопрос, который намеревался задать в этой камере в последний раз: — Зачем ты вернулся? Чимин сглотнул, приложил ладонь к животу, мечтая с криком выдрать из себя все жизнеобеспечивающие органы. Сжал глаза до проявления ярких пятен, закусив губу с внутренней стороны. И, ощутив постылый металлический привкус на языке, впервые за три недели, сквозь влажный хрип, выдавил правду, которую долгие годы не мог в себе признать: — Чтобы заслужить право на счастье. — Постичь счастье путем страданий — великая жертва. Вот только жаль, что она оказалась не нужна ни Богу, ни твоему отчиму. Никому не нужно твое самопожертвование и попытки быть лучше, чем ты есть сейчас. Сколько бы ты ни кричал, что должен что-либо заслужить через наказания: никто тебя не услышит. Потому что всем плевать. Это лишь твое. Мог бы сбежать, и поверь, я не стал бы искать тебя. Но ты вернулся, Пак Чимин. Вернулся из-за собственных заблуждений относительно себя и своего места в этой жизни. Раймонд победно улыбнулся и, оставляя дверь открытой, бесшумно покинул пределы одиночной камеры. Он точно знал, чего добивался. Прямо сейчас за его спиной, сглатывая острые комья глубоких переживаний, один внутренний искалеченный ребенок доживал свои последние минуты жизни. Чимин не мог по щелчку пальцев выкорчевать из себя стремление к самонаказанию, но и больше не способен был слепо игнорировать этот нездоровый факт. Он будто бы оказался между двух огней. Старые постулаты обжигали очень больно, но вместе с тем несли в себе долю привычной, эмоциональной стабильности. В то время как новые инородные убеждения варварски поджаривали мозги до корочки, обещая при этом, что в будущем боль непременно закончится. «Все еще думаешь, что должен оправдывать чьи-то ожидания?» Прежний мир безвозвратно рушился под ногами, и Пак чувствовал, как по кускам исчезал вместе с ним.

ᯓᯓᯓ

Струи воды били по задней части шеи. Теплыми ручьями стекали по лопаткам, уходя вниз вдоль сгорбленного позвоночника. Тэхен, не поднимая головы, полностью выкрутил вентиль в противоположенную сторону, сменяя температуру душа на ту, в которой прямо сейчас нуждался. Ледяной поток незамедлительно прошиб иглами вздрогнувшее, напряженное тело. — Зачем ты вернулся? Губы с усилием сжимались, запрещая издавать звуки. Тэ интенсивно дышал через нос, впиваясь пальцами в надтреснувшую, запотевшую плитку. Казалось, еще мгновение и болотного цвета керамика твердой шелухой посыплется под ноги. — Потому что: должен был. Холодные капли срывались вниз с неподвижных ресниц, разбиваясь многотонным грузом о жесткую поверхность. Подросток безотрывно следил за тем, как вода воронкой утекает в сливное отверстие. Освещения в общей душевой не было, лишь слабый дневной свет, пытающийся пробиться сквозь узкие прямоугольные отверстия под потолком, делал помещение обозримым. Тэхен знал, что будет находиться здесь один. Никто не зайдет сюда в обеденное время — все улюлюкающие звери бодренько движутся колонной в столовую. Рваный вдох через нос. — Не поверю, что в тебе взыграло чувство долга. Признайся уже, — распорядитель лениво опирался плечом о дверной проем, скрестив на груди руки, — иначе сгниешь в этих четырех стенах. Шаг, сделанный Раймондом в глубину камеры, привлек секундное внимание Кима, лежащего на белом матрасе и перебирающего в руке миниатюрный ловец снов. — Еще одно движение в мою сторону, господин Гард, и с красивым лицом вы отсюда уже не выйдете, — голос Тэ звучал абсолютно спокойно. — Тебе так хочется меня изуродовать? — усмехнувшись, мужчина оглядел расслабленную позу мальчишки, что продолжал пялиться в стену напротив себя. — Понравились шрамы одного человека, — Тэхен широко улыбнулся, вспоминая глубокие, длинные рубцы на коже Бомонта. — Думаю, они добавили бы вашему образу чуть больше устрашающей ауры. Ведь именно этого вы пытались добиться от меня в нашу первую встречу? — Ким повернул голову в сторону хищно улыбающегося распорядителя. — Страха? — Страх тебе не свойственен. Как и не свойственен был твоему отцу. Медленно сползающая ухмылка с лица подростка ласкала Раймонду душу. Тэ, стараясь наладить резко сбившееся дыхание, принял сидячую позу и, повернувшись полностью к старшему, постарался сделать голос, как можно ровнее: — Что вы знаете? — Знаю, что ответы, которые ты ищешь, в этом месте ты точно не найдешь, — Гард издевательски обвел пальцем камеру. — Они все были на свободе, — тон мужчины сошел до шепота, а подростку захотелось ногтями выдрать чужие связки из горла, — которую ты добровольно решил покинуть. И ты ведь прекрасно знал, что правды о том, кто поспособствовал смерти твоих родителей, в приюте ты не найдешь. Но тем не менее вернулся. Раймонд обвел глазами чужие черты лица, отмечая точную схожесть с чертами человека, так глупо погибшего из-за неосуществимой идеи. — Одной ненависти недостаточно, мальчик, чтобы уничтожить систему. — Мне не нужна система! Мне нужно лишь одно имя! Эмоции, накапливающиеся внутри Тэхена каждую секунду, пожелали быть отпущенными. Гард ждал именно этого момента. Ждал, когда тихие воды скручивающегося сердца поднимут залежавшийся, черный ил. — А что, если имя — это и есть система? — старший, посмеиваясь, склонил голову к плечу, наблюдая за хаосом, всполохнувшим в глазах парня: агрессия, замешательство, потрясение, беспомощность, отчаянье, крупица надежды — все смешалось в смертельный коктейль. — Что тогда? Кадры недавнего разговора вспарывали грудь без наркоза. Сверлили металлом каждый участок черепа, заставляя в мучениях захлебываться безысходностью. Тэхен упирается лбом в мокрую плитку, дрожит всем телом под непрекращающимся ледяным потоком. Зубы глухо постукивают сквозь плотно сжатые, посиневшие губы. Он не знал, сколько уже мучает себя холодной водой. Потерянность прослеживалась не только во времени — она царила и внутри. Невозможно было собрать воедино то, что так умело всего за один день распалось. Восстановить себя подетально казалось недостижимой целью. Подросток так и продолжил бы стоять, подобно отсутствующему леднику, пока что-то ударившееся о его пятку, силком не вытянуло в реальность. Ким, прерывисто выдохнув, все же выключил воду и устало прислушался к голосу, доносившемуся из соседней кабины. — Друг, пни обратно. Тэ безразлично взглянул на обрубок мыла, валяющийся возле его ноги. Поднял кусочек, не имеющий никакого запаха и, загадочно ухмыльнувшись чему-то своему, смело вышел из кабинки, не заботясь о своем нагом виде. — Ну, ты чего там?! Парень в полуулыбке огладил кончиком языка уголок губ и, взглянув на секунду сквозь воздух, шагнул в чужую душевую секцию. Глубокие, серые глаза, прямо сейчас ответно смотрели в его черную, утягивающую бездну. Чонгук, сидя на деревянной скамье, молча позволял чужому взгляду изучающе скользить по своим влажным, слегка вьющимся волосам. По обнаженной груди, на которой яркой полосой выделялся шрам, четко рассекающий лепестки черной мальвы. По легкой, неравномерной пене, частично покрывающей смуглый торс. По гипсу, обтягивающему ногу. В тишине, разбиваемой лишь медленными шагами, Чон сознательно разрешал утягивать себя в водоворот тьмы, к которой столько дней хотел прикоснуться, но не имел ни единой возможности. Передвигаться на костылях — было верхом беспомощности. Вступать в словесную схватку с Гардом — неразумной ошибкой. Пылающая жаром от горячей воды кожа, готова была слиться с ледяной, покрытой острыми мурашками. Казалось, никто из них не дышал. Вот только сердца по-прежнему бились ровно: обещали друг другу несуществующую безопасность. Пульс не зашкаливал. Животная страсть все еще не бурлила. Чонгук просто понимал, что дико скучал, а Тэхен по наитию стремился к своему личному месту спасения. — Скажи, — Тэ сжимал в ладони мыло, вставая между разведенными ногами старшего, — от того домашнего мальчика что-то еще осталось? Он возвышался над непонимающим Чонгуком, отчетливо замечая его беззвучную растерянность. Память Тэхена — феноменальна. Забери память, и от него ничего не останется. Находясь в одиночной комнате, он неосознанно вырисовывал на белой стене затупленным, случайно найденным карандашом, деревья и стоящего в пол-оборота незнакомца на фоне леса. И если сам подросток не мог сразу вспомнить знакомого лица, то код памяти сделал все за него. — От меня все так же разит уютом? — Тэ склонился к левому уху старшего, легким касанием холодных губ, приводя механизм общих, длительное время подавляемых желаний, в действие. — Тебя по-прежнему тошнит от меня? Чонгука тошнило, но не от Кима. Его мутило от осознания. Мог ли он быть уверенным в том, что встреча, произошедшая десять лет назад, сквозь боль и психологическое давление, будет умело стерта из его памяти по собственной же просьбе? Мог ли догадываться спустя столько времени, о неоспоримой схожести маленького напуганного ребенка, вжимающегося в дерево, с тем, кто так уверенно сейчас стоял перед ним? Мог ли предположить, что история их жизней была наполнена единым смыслом, уже задолго до того, как их судьбы переплелись на пороге детского дома? Мог ли знать, что будет искать спасение в глазах, предвещающих лишь разруху? «У каждого воспоминания должна быть история. То, что не имеет истории — не имеет смысла» Мог ли предотвратить то, что сделает в следующую секунду? Ким давно понял, что летит вниз. И жаждал утянуть за собой человека, что с приглушенным рыком подхватив его за талию, несдержанно заставил усесться к себе на бедра. Что прямо сейчас грубыми пальцами впивался в ледяную кожу поясницы, вжимая покорное тело Тэхена в свой крепкий торс до предела. Что напористо проникал языком сквозь неумело раскрывающиеся губы младшего, победно улыбающегося в процессе. Чонгук влажно ласкал каждую трещинку. Покусывал каждую линию губ, не давая тому инстинктивно отстраниться, стоило лишь прикусить чуть больнее. Ким не чувствовал мелкой боли, но приказывал себе воскрешать в образах ее острые очертания. Чонгук руководил своей вырвавшейся бурей так, как всегда руководил действиями Кербера: бескомпромиссно, грубо, всепоглощающе. Глушил чужие, выжигающие до основания стоны в собственном животном рычании. Тэ пальцами тонул в мягкости чужих волос, сжимал пряди до возбуждающего шипения напротив. Плавно двигался на бедрах Чона, снося и себе, и ему крышу, пока старший был готов укусами-поцелуями разодрать, подставляющуюся под его грубые ласки шею. Тэхен не разрешал довести себя до разрядки, когда чужая, горячая ладонь с заведомым проигрышем тянулась к его ощутимому возбуждению. Тэ играл. Варварски мучил своей упорной недосягаемостью, отмечая, как жадно ползли пальцы старшего вдоль позвонков, спускаясь все ниже к узкому колечку мышц. Но по итогу сокрушительно упирались в тихое «нет». — Если бы ты знал, что я хочу с тобой сделать, — сквозь рваный выдох в приоткрытые губы, Чонгук крепко впился пальцами в округлые ягодицы, подтянув обратно слегка отстранившегося от него парня, — ты бы сбежал, Тэ. — Думаешь, я боюсь твоих желаний? — хищно ухмыльнувшись, младший кончиком языка прошелся по чужому подбородку, оставляя красные полосы от ногтей, на все еще влажной груди Чонгука. — Думаю, — Чон резко перехватил запястья Кима, скрещивая их одной рукой у того за спиной, и под секундную встревоженность, мелькнувшую во взгляде напротив, красноречиво-медленно провел указательным пальцем свободной ладони вдоль вздрогнувшей девственной дырочки, — ты боишься, что они прямо сейчас воплотятся в реальность, не взирая на все твои «нет». Угрожающая близость тел, в слиянии с паром абсолютно противоположенных температур. Ким ощущал подразнивающее давление между собственных, напрягшихся ягодиц. Глубоко дыша, оценивал уровень чужой непредсказуемости. Молча бегал взглядом по красивому лицу, фактически транслирующему предостережения об опасности. Но младший не чувствовал в себе больше никаких эмоциональных препятствий. Он хотел Чонгука именно так: смело и одновременно невинно. Максимально рядом, но в относительной дальности, чтобы не сожгли друг друга раньше времени. Тэхен хотел выжить любой ценой, и хотел, чтобы Чон выжил вместе с ним. Хотел познакомить каждого монстра, живущего в себе, со всеми чудовищами, обитающими в старшем. Кто попадает на Дно, тот навсегда там остается. И Ким знал, кто остался под землей, вместо него. Стихийность катастрофы буквально кричала в воздухе, но ему было уже все равно. Потому что Тэхен один больше не справится — обязательно разобьется. Потому что невозможно в полете собрать себя заново, когда большая часть деталей для спасения, безвозвратно утеряна. Потому что все еще слаб и беспомощен перед окружившими его обстоятельствами. Потому что: — А что, если имя — это и есть система? Что тогда? — Тогда я стану нечто большим, чем эта система.