На руинах твоего имени

Прошлое — словно бесконечный извилистый лабиринт, в который человек бессознательно попадает на пожизненный срок без какого-либо шанса на досрочное освобождение. Вихрь памяти свиреп. Он кружит, закручивает в тугие спирали отрывки прожитой жизни, по-варварски искажая существующую реальность, когда собственные мысли начинают в морской узел запутываться, когда душа покрывается пыльным наростом, не давая тонким лучам света победно пробиться внутрь. Прошлое — это система. Параллельный мир, где бледными пятнами мерцают знакомые черты когда-то существующих лиц, что были неотъемлемой частью уже давно окаменевшего сердца.

— Здравствуй. Чей-то оглушительный шепот разрывает увековеченное временем, мертвое молчание. — Я пришел, — медленно ведут пальцами по пыльному надгробью, тоскливо очерчивая глазами выгравированное имя, самого близкого когда-то человека. — Спустя столько лет… Почему-то ночью, как только часы возвещают о полночи, человеческому сознанию особенно хочется начать жить. Хочется изменить необратимые последствия своих прошлых поступков, когда под влиянием мистической энергии лунного затмения в грудь начинает закрадываться тягостное чувство внутреннего сожаления. Этот мир, настолько противоречив, настолько... Абсурден, что самое темное, безрадостное время суток начинает освещать дорогу тем, кто некогда по глупой ошибке сбился с пути, потерялся, блуждая в переплетениях своей собственной памяти, в то время, как ясные будни только пуще придавливают к земле, вынуждая спящего зверя вновь и вновь показывать свои острые когти от сковывающих все тело, безвыходных обстоятельств. Поговаривают, что выбор есть всегда. Вот только мужчина уверен: правильного выбора априори не существует. Потому сейчас, посреди безмолвной пепельной пустоши, освещаемой лишь бессмертными звездами, он, прислонившись лбом к каменной плите и до рези сжав глаза, прокручивает в голове отрывки прошлого, что безостановочно будут терзать его охладевшее сердце. — Ты виновен в его смерти! — сквозь гортанное всхлипывание упираются саднящими коленями в пол, пытаясь гордо удерживать себя во все еще не затуманенном сознании. — Из-за тебя, из-за твоих приказов он сейчас валяется посреди руин!.. А эти, — с омерзением выплевывают в сторону двадцати мордоворотов, столпившихся вокруг, — как последние твари, оставили его погибать в луже собственной крови… Никто! Ни одна крыса из твоей обожаемой свиты ему не помогла!.. Ты окружил себя трусами — еще большими предателями, чем я! Но ты и сам не лучше! — срываются на яростный крик, под спокойный тяжелый взгляд своего будущего карателя, что тенью возвышаясь над отчаявшейся жертвой, безмолвно слушает ее исповедь. — Ты предал его… Предал своего друга! Виновен! Виновен! Ты виновен! — жертва бьет кулаками по бетонному полу, заходится в душераздирающем до страшных мурашек вопле, что несет в себе лишь всепоглощающую боль и траур. А мужчина слушает… Слушает и челюсти сжимает от каждого обвинения, брошенного в его сторону заслуженно. «Виновен» Бесконечно виновен. — Ненавижу! Вас всех истребят! Собственной кровью умоетесь, нелюди! — Чудовища тоже могут совершать ошибки, Лиен. И им тоже бывает больно, — заботливо проводят большим пальцем по щеке замученной женщины, неторопливо присаживаясь перед ней на корточки. — И сейчас твоему чудовищу больно. — Тогда избавь себя от этой боли. Сделай так, как того требуют законы Двойного Дна — убей меня!.. — руки дрожат, в голосе нескрываемая ненависть. — И заодно, покончи с теми, кто посмел бросить, предать человека, что был твоим другом. Что был моим мужем. Что был незаменимым любящим отцом! Молчание. «Другом» «Мужем» «Отцом» Тихий выдох. — Непременно, — играя скулами, поднимается на ноги хозяин стального голоса, бросая беглый многообещающий взгляд на тревожно переглядывающихся между собой животных. — У тебя есть последнее желание? Я исполню любое. Даю слово. Может ли чье-то желание подразумевать еще большую боль для чужой души? Способна ли одна единственная просьба до основания разрушить уже и так раздробленное на куски сердце? — Дай мне слово, что сделаешь его сильным, — кидают виноватый взгляд в темноту, всем видом показывая о ком идет речь. — Сильным настолько, чтобы однажды, когда придет время платить по счетам, мой сын — моя кровь: без всяких раздумий смог безжалостно тебя уничтожить. И вновь молчание. Кулаки чудовища до хруста сжимаются от услышанного. — Хочешь, чтобы он стал таким же как я? — с долей неверия. — Хочешь, чтобы превратил его в монстра? — Нет! — с силой вцепляются руками в чужие колени, с четким намерением достучаться. — Я не хочу, чтобы он стал, как ты. Мой мальчик должен стать гораздо сильнее, тверже… Справедливее, — в глазах мольба, в тоне уверенное рычание. — Он обязан выжить и стать тем, кто сможет… — прокашливается от накопившейся во рту алой слюны женщина, осмысленным взглядом взывающая к чужому пониманию, — кто сможет превратить в пепел каждый участок, каждый дюйм всей этой проклятой системы! И неважно, если для этого, мне придется доверить его жизнь тебе. — Почему я? — склоняет голову к плечу мужчина, стараясь отыскать ответы в глубоких серых глазах. — Потому что ты чудовище. И только ты сможешь породить в его душе тьму, что затопит своей местью все это место. — Ты безумна. — Безумие — одна из наших семейных черт, брат. Может ли родной голос человека, что был ценнее всех в этой жизни, одним лишь звуком стереть с лица света остатки чей-то человечности? Не по причине гнева, а по причине жизненно-важной необходимости? Может. Потому что… — Я сдержал свое обещание, — заботливо гладит каменную поверхность Раймонд, в надежде, что по ту сторону его по-прежнему слышат. — Твой сын вырос, стал сильным. Настолько сильным, что готов уничтожить не только меня, но и весь этот проклятый город, — усмехается себе под нос Гард, не спеша отрывая колени от кладбищенской земли. — Знаешь, я абсолютно уверен, что сердце твоего мальчика больше не дрогнет, Лиен, — поднимает улыбающийся взгляд к небу, отправляя тайное послание во вселенную, будучи четко убежденным в том, что сейчас ему в ответ так же искренне улыбаются. — Я вырвал его сердце. Вырвал и вручил ему новое: более стойкое, справедливое, но не знающее жалости. Потому, — прикрыв глаза, вспоминает слова родной сестры Раймонд, — когда придет время, мальчик исполнит твое предсмертное желание, Ли. Он отомстит за свою мать, отомстит за всех преданных, потому что готов… Он готов превратить в пепел систему. И если бы он только мог слышать, как, положив призрачную ладонь на его расслабленное плечо, родной женский голос с того света с любовью прошепчет ему на ухо: «Тогда, совсем скоро, мы встретимся с тобой, брат» Жизнь не может состоять лишь из белых полотен. Баланс, нерушимая гармония — вот что всегда должно присутствовать в хитросплетениях Божьего замысла. Раймонд уверен: невозможно достичь внутреннего равновесия, не постигнув все стороны человеческой сущности. Ада без Рая не существует, как не существует и любви без пронизывающей все внутренности ненависти. Светлые чувства имеют особую силу, но они не сравнимы с теми, что однажды были рождены во мраке. За каждым злом следует еще большее зло. За каждым монстром стоит еще больший монстр. Раймонд, монстр — не человек, и однажды его поймут. Поймут, почему он отдал в руки тьмы одну маленькую чистую душу, что в отличии от других, по-прежнему смертна. — Не решишь вопрос с возобновлением поставок, я собственными руками вырву твою душу, Раймонд… И заставлю безотрывно смотреть, как в ее глазах медленно угасают последние искры жизни, при этом, разрушая твою собственную. У Раймонда нет души: утрачена, потеряна, навечно забыта. Но что, если она ему вовсе и не нужна? Что, если ему просто важно сохранить чью-то поломанную собственноручно жизнь? Что важнее всех. Важнее даже своей собственной. — Господин, Раймонд! — громкое звучание голоса за спиной в мгновение вырывает погруженного в свои мысли мужчину, заставляя сделать глубокий вдох, а затем, устало прикрыв глаза, продолжительный выдох. Гарду кажется, словно он прожил уже целую вечность. И как бы ему ни хотелось, с какой бы трепетной надеждой он ни ждал своего заслуженного финала, конец все никак не наступает, томительно оттягивая непредотвратимость грядущего. — Господин, приношу извинения, но вам срочное донесение. — Разве я не предупреждал, чтобы меня в эту ночь никто не беспокоил? — все еще не поворачиваясь к своему человеку, убирает руки в карманы Гард, продолжая безотрывно смотреть на выцветшую фотографию. — Или я плохо донес свою мысль? — Но это касается Чон Чонгука и новоприбывших, господин. С вами хочет поговорить один из зверенышей. Он заметил их побег. — Чонгук не может сбежать, потому что его никто здесь не держит! — внезапно, с прорвавшейся злобой рявкает распорядитель, заставляя своего человека в испуге сделать один шаг назад. — В отличии от вас, — с испепеляющим взглядом оборачивается, к напряженно сжимающему оружие парню, — Чон Чонгук полностью свободен. Потому у меня вопрос, — в тоне слышится угроза, — кто посмел устроить слежку за ним? И самое важное, — прищурившись, склоняет голову к плечу, — что это за крыса, что осмелилась с такой легкостью сдать его? Сколько лет? — Двадцать, господин. Его имя… — Нет! — ладонью обрывает чужое смятение Гард. — Я не спрашивал тебя об имени. Двадцать лет — не маленький возраст. Его поступок более, чем осознанный. Я в его возрасте уже управлял людьми. Знаешь, Джо, в свое время предательство каралось смертью, — задумчиво оборачивается на одинокую могилу распорядитель, уверенно скрещивая руки за спиной, — думаю пора вернуть давно забытые законы. Ты знаешь, что делать. Исполняй. — Но… — Что-то еще? А парень лишь оружие крепче в руках сжимает, переваривая отданный чудовищем приказ. Крысеныш не достиг и совершеннолетия, совершил маленькую оплошность, незрелую ошибку. «В этом и заключается отличие между Гардом и его Цербером», — проносится в голове наемщика, когда неосознанно начинает вспоминать сцену во дворе с воющим в голос мальчишкой, что пытался совершить заведомо провальный побег. Чонгук справедливо дает возможность исправить ошибку, помогает взглянуть на ситуацию под другим углом. Для Раймонда же второго шанса не существует. За каждым злом следует еще большее зло. За каждым монстром стоит еще больший монстр. — Мы взяли на месте побега Чон Хосока, господин. Он молчит и ничего не говорит. — Значит, стоит поучиться его преданности, которую, к слову, я сегодня и проверю, — голос Гарда буквально пропитан ядом. — Хосока ко мне в кабинет. С крысой покончить. «Покончить… Вот так просто» — Может, — чуть прочистив горло, — может просто прилюдно высечь мальчишку? Молчание. Ответа охранник, конечно же, не получает. Ему никогда не понять чужого сумасшествия, никогда не прочувствовать, что порой даже жестокие решения могу содержать в себе ощутимую каплю тайной скорби. Он еще пару минут осуждающе оглядывает широкую спину своего хозяина, переводит взгляд на холодное захоронение, что находится на самой вершине покрытого пеплом склона, и, кивая самому себе, удаляется прочь. Пока чудовище, сжимающее до хруста сцепленные за спиной пальцы, немо просит прощение за еще один грех: за будущую смерть слабого звена, что сегодня вознамерилось впервые в своей жизни подло предать. Раймонд уверен: кто предал однажды, никогда уже с этого пути не сойдет. Не бывает правильных поступков: это все исключительно субъективно. Для кого-то убийство — не оправданная жестокость, а для кого-то — поучительный урок всем здесь живущим. Без какого-либо шанса на его повторение. — Мы скоро встретимся, сестра. Совсем скоро.

Чон (Гард) Лиён

1977 — 2008

Во имя избавления.

С любовью, сын.

ᯓᯓᯓ

Вера. Поговаривают, что она едина для всех людей, вот только глаголет свою истину устами сотен богов. Монстры же — не люди. Потому возносят в своем царстве лишь одно рожденное на чужих мучениях божество. Преклоняют колени перед его дьявольским величием, безустанно нашептывая в молитве анафемское имя, что невидимой печатью ложится на человеческие сердца, заставляя своих жертв срывать связки от вопля, слетающего с их потрескавшихся губ. Но Тэхен не кричит. Его сознание по-прежнему находится на фантомной границе, где сделай шаг, и тут же рухнешь — всем телом, полетишь в беспробудную ночь, забывая смысл собственного существования. Под вздрагивающими веками яркие блики. Они играют с ним, издеваются, мимолетными перебежками то появляясь, то вновь исчезая, словно призраки. Тэ слышит их. Они шепчутся, ехидно посмеиваются, тайком выглядывая из-за темных углов, еще требовательнее распаляя в агонии мечущийся рассудок. Тэхен не кричит. Чужому божеству его жизнь не подвластна. Потому боль изводится, рычит, озлобленно скребет когтями по прочно выстроенной стене, но результата нет — ее жертва молчит… Молчит и лишь прерывисто дышит, пока внутри с грохотом сотрясается воображаемый мир. Тэхен не кричит. Он словно навечно застрял меж невидимыми мирами. Знакомые голоса доносятся до слуха сквозь толщу мутной воды. Тэ намеревается пошевелить рукой, но в ответ реагирует лишь указательный палец. Ему хочется открыть глаза, но их будто бы скотчем приклеили намертво. — Иди сюда, падла! Я тебе всю рожу расцарапаю! — Чимин, перестань! — Только выпустите, мрази, и я вас на части порву, зверье помойное! — У-лю-лю, какая громогласная сучка. — Спирт хотя бы дайте, уебки! — Джин, не лезь! Невнятные чужие крики разносятся по ограниченному пространству. Прорываются сквозь металлические решетки и, смешиваясь с болезненными хрипами, создают животворящий хаос, где Тэхен лежит поломанной куклой, не в силах сдвинуться с места, а над ним склоняется некто, с опасной нежностью поглаживающий его темные волосы. — Я знаю, что ты чувствуешь сейчас, — въедается в кожу заискивающий голос. — Тебе кажется, будто ты не в этом мире, но это не так, — усмехается Бомонт, шепотом проникая в чужую голову. — Потеряться в пустоте своего собственного сознания не всегда плохо, малыш. Иногда, — осторожно ведет пальцами вдоль подрагивающей руки Кима, — это необходимая мера, чтобы потерявшийся нашел причину, своеобразную силу, что заставит его найти дорогу назад. И мне до безумия интересно, что является именно твоей силой, мальчик, — безотрывно всматривается в чужое бледное лицо Бомонт. — Что заставит тебя вернуться из темноты? — Убери от него свои лапы, урод! — Чимин, хватит! — сжимает челюсти Юнги, пытаясь всеми силами отодрать от решетки блондина, что своей яростью готов снести ее прямо здесь и сейчас. Адекватность с Паком попрощалась еще пару часов назад, когда, открывая глаза, он увидел, как мечущийся возле него Намджун, которого здесь быть не должно, с тревогой в глазах пытается привести его в чувства. Как Джин, вытирая вспотевший лоб, перемещает окровавленную повязку на прострелянном бедре стонущего Мэя. Чимин увидел Юнги, пытающегося помочь рычащему от боли Чонгуку. И, казалось бы, что может быть хуже всей этой шокирующей картины? Но нет: худшее ожидало Пака через мгновенье, когда собственный взгляд невольно упал за пределы их общей клетки, а точнее на неподвижного Тэхена, что словно хладный труп лежал на металлической кушетке, не подавая никаких естественных признаков жизни. В глазах — шок. В сердце — направленная на самого себя, необъятная ярость. «Виноват… Это я во всем виноват» — Ты слышишь их? — гладит костяшками по щеке Тэхена лидер, бросая насмешливый взгляд на чужое заточение. — Слышишь, как переживают за тебя твои друзья? Неужели тебе не хочется к ним вернуться? Тэ слышит. Слышит каждое слово, но найти путь, ведущий к источнику света, ему по-прежнему не удается. Он бежит, отчаянно ищет выход, пока там, в глубине его личного мрака, с оскалом воет проклятое божество. Тэхен не боится физической боли, она для него не более чем омерзительное послевкусие, потому не останавливается, глазами кружит по выдуманной его мозгом реальности. Но двери нет, ее нигде нет. А в мыслях шепот. Он движется, материализуясь в многотысячную армию черных скорпионов, что неистово жалят, отравляя своим ядом его помутившееся сознание. Тэхен вцепляется пальцами в разрывающийся рассудок и, безысходно падая на подкосившиеся колени, безмолвно во все горло начинает кричать. Пока снаружи разрождается неуправляемый хаос, а внутри собственной головы пожирающий Ад. — Сука, нога! Джун… М-м-м. Чонгук уже держится из последних сил, задавливая поглубже собственные крики. Его руки дрожат от острой нестерпимой боли. Головокружение и не думает отступать, пока пропитанный прелью воздух с каждой секундой все труднее проникает в учащенно-вздымающуюся грудь. Чон не может подняться, не может помочь Тэхену справиться с наркотическим отравлением, которого Гук повидал за свою нелегкую жизнь предостаточно. Потому только приглушенно рычит, да край футболки закусывает, чтобы зубы не раскрошились от чувства предательского бессилия. — Бля, брат, потерпи… — отрывает кусок ткани от своей одежды Намджун, затягивая своеобразный жгут чуть выше открытой травмы. — Нужно остановить кровотечение и неплохо было бы чем-то обработать. У тебя в ране грязь. Но, блять, они все забрали! Чон на деформированную кость даже смотреть не хочет. Прекрасно осознает: если жизнь к ним сегодня повернется счастливым передом, то на ближайшие два месяца его верным спутником станут подмышечные костыли. — Как, — усилием сглатывает слюну Гук, — как вы здесь оказались? — За нами следили, — обессилено выдыхают. — Следили давно. Пробивали кто мы и что. А когда мы оказались в уязвимых для нас обстоятельствах, они напали. Дальше ты сам знаешь, что происходит. Ультиматум, — трет пальцами уставшие глаза Джун. — Выбор без выбора. Эти мрази не хотели нас убивать, а мы просто так не сдались бы, поэтому прикрылись ребенком, чтобы мы перестали палить. Представляешь? Ребенком! — В этом месте нет детей, брат, — в глазах Гук-а ни намека на шутку. — Если ты считаешь себя ребенком, то выйдешь отсюда только вперед ногами. — Этому мальчику не больше.. — Что за ультиматум? Спорить с другом у Чонгука нет никакого желания: тому не понять. Никогда не понять. Намджун же медленно прикрывает глаза, поднимает лицо к потолку и, делая длительный вдох, произносит слово, что всегда будет зарождать в чужом сердце жажду кровавой мести. — Мама… Доли секунды. Ярость. — Тварь! Какая же ты тварь, Бомонт! — Чонгук, не надо! «Чонгук» Слух Тэхена улавливает что-то чрезмерно знакомое. Пальцы непроизвольно сами собой сжимаются в кулаки. Бомонт с любопытством наблюдает за происходящим, в то время как рычание божества начинает в страхе, затравленно, еле слышно скулить. Истинный демон пришел, своим шагом пуская дрожь по пропитанной мраком пустоши. Но Тэ не боится, потому что узнал. Узнал устрашающий голос своего собственного чудовища. — Так во-от, кто является твоей силой, малыш, — победно, уголком губ скалится Бомонт, прислушиваясь к чужому шепоту, озвучивающему ненавистное ему имя. Ну давай, — прислоняется лбом к покрытому испариной лбу Тэхена, — открывай свои темные глазки, парень. Я уверен: теперь мы точно найдем с тобой общий язык. — Уберись от него! — Бо-оже, — непрекращающиеся крики заставляют Бомонда раздражительно поморщится, — кто-нибудь, заткните эту блондинистую истеричку. У меня уже глаз от него дергаться начинает! — Блять, Чимин! — несдержанным рывком наконец-то отрывают озверевшего Пака от решетки. — Бесишься ты, а трупами станем мы все! — рычит в самые губы Юнги, замечая, как в их сторону уже направляется двое животных. — Встань за меня, быстро! — Чим-а, пожалуйста, послушай Шугу, — не выдерживая, встревает уже Джин, ни на минуту не отвлекаясь от полуживого Мэя. — Не усложняй еще больше все это дерьмо. — Я и сам могу им двинуть! — Чем ты им двинешь? Иссохшими мозгами? Съебался за мою спину, я сказал! А Бомонт по-звериному улыбается. Ему до мурашек приятно наблюдать за тем, как его личная добыча пытается исправить ситуацию, которой целиком и полностью управляет сейчас лишь он один. Вот только на Чонгука посмотреть не решается: не хочет видеть, как враг, пропитавший своим существованием всю его душу, сейчас дохлой тушей лежит на окропленной кровью земле. Ненависть к человеку рождается не без причины. И Бомонт на себе прочувствовал, насколько страстно можно желать смерти тому, чье сердце никогда не будет для тебя биться. Чьи глаза вместо любви всегда будут источать лишь громкое, убивающее презрение. — Знаешь, мальчик, — упирается руками в кушетку лидер, тенью нависая над приходящим в себя Тэхеном, — познакомься мы с тобой лет так восемь назад, я бы убил тебя не раздумывая, лишь за одно то, что ты так отчаянно произносишь его имя. Но сейчас… — задумчиво ведет кончиком языка по нижней губе, — сейчас мне будет куда интереснее наблюдать за тем, как твой Чонгук медленно разрушается от мысли, что тот, кто стал для него настолько важен, необратимо падет передо мной на колени. И нет, — прикасается большим пальцем к подбородку Кима, чуть надавливая, — дело не в том, что ты мне нужен. Дело в том, что мне нужен он: сломанным, испытавшим чувство непомерной вины. Ведь что может быть хуже, когда въевшегося в душу человека безжалостно начинает трахать собственный враг? Верно, Гук-и? — а в глазах безумие, неконтролируемое сумасшествие. — Рискни… И я клянусь, ты будешь мечтать, чтобы побыстрее сдохнуть! — сплевывает на пол Чон, показывая все свое тошнотворное омерзение к когда-то хорошему «другу». Тэхен воспринимает происходящее туманно. Правда, просыпающийся мозг все же улавливает один пугающий для себя факт: перед Тэ находится не жестокий монстр, а сумасшедший, одержимый своими неразделенными чувствами психопат. Потому как не может здоровый человек под собственные аплодисменты заходиться в настолько истерическом смехе. Движения лидера резкие, беспорядочные. А звуки, отдающиеся эхом от каменных стен, похожи на буйное помешательство умалишённого. Бомонт же не останавливается, хохоча, сгибается в три погибели, хватаясь за собственный живот, чем вынуждает всех присутствующих замолчать и лишь от жути передернуть плечами. Чужое безумие никогда невозможно предугадать. Потому Тэхен, несмотря на бессилие своего тела, невольно дергается, когда ощущает, как нечто холодное внезапно прислоняется к его пульсирующему виску. И давит, давит, желая насквозь проделать воображаемую в нем дыру. — Тогда, может прострелить ему башку прямо на твоих глазах, Гук-и? — подкрепляя свой вопрос демоническим смехом, сильнее давит дулом Бомонт. — Чтобы поскорее увидеть твое личное падение, прежде чем ты грохнешь меня? — маниакально облизывает губы, снимая оружие с предохранителя. — А может… — уже задумчиво склоняет голову к плечу, — сыграем в нашу давнюю игру? Только уже по-взрослому. Смех резко сменяется холодным тоном, чем вызывает в парнях еще большую тревожность от резкой смены настроения, представшего перед ними психа. Однажды все проходят через внутреннее безумие. Сумасшествие — не диагноз, всего лишь невольное последствие убитых когда-то чужими руками надежд. Бомонт не считает свои жестокие действия неоправданными. Каждый справляется с болью по-своему. Потому лидер не медлил — просто избрал самый легкий в свое время для себя путь. — Ты ведь помнишь, Чонгук-и? — во взгляде палитра из обиды и ненависти. — Помнишь, как нам с тобой было весело? Помнит. Он все помнит…

Четыре года назад

— На что будем играть? — улыбается мальчик, что, сидя на потертом матрасе, сосредоточенно полирует поверхность своего собственного ножа. — На желание. Только помни, если издашь хотя бы один звук, не выдержав боли — ты проиграл. — И какое у тебя желание? — насмешливая издевка буквально светится в ярко-серых глазах. — Как насчет, — с наигранной задумчивостью прикладывает палец к своим губам старший, — твоего первого поцелуя? Проиграешь — отдашь мне его без вопросов. — Зачем ты постоянно просишь это? — не воспринимая всерьез, рассматривает отражающую поверхность металла Гук. — Вот проиграешь и узнаешь. — Не в этой жизни, друг. — Это почему же? — Потому что я, — усмехаясь, тычет острием лезвия в собственную грудь Чонгук, — никогда не проигрываю, и ты это знаешь… Мог ли Чон знать, что невинная дружба, рожденная в жестоких обстоятельствах, однажды перерастет в отравляющую все нутро одержимость? Мог ли представить всю катастрофичность чужих чувств, что долгое время сквозь терпение и отчаянье насильно задавливались в грудной клетке? Конечно, нет. Но, наблюдая за тем, как на месте того, кто мог бы стать неоспоримо справедливым лидером, сейчас стоит безвозвратно разрушенный диктатор, Гук делает лишь один вывод: тот просто не справился. Не выдержал собственного одиночества, когда Чон, в силу своих личных причин, принял стойкое решение покинуть навсегда это проклятое место. — Твои условия? — в тоне сталь, в сердце сомнение. — Твоя победа — ваша свобода. Твой проигрыш, и задница этого мальца, — напористо припечатывают дуло к виску Кима, — становится моей, как и твоя жизнь. А я уж, поверь, — злорадно усмехается лидер, — выпотрошу из него все: начиная от криков и заканчивая рассудком. И ты, Гук-и, безотрывно будешь наблюдать за тем, как этот стойкий мальчик превращается на твоих глазах в безжизненную оболочку. Тишина. Никто не решается и словом обмолвиться. Два животных так и замерли возле клетки, не понимая, чего ожидать в следующую секунду. В подобном состоянии их главарь способен разом перестрелять их всех просто потому, что ему сейчас весело. Юнги же с Чимином напряженно переглядываются, понимая всю щекотливость текущей ситуации, и мельком бросают обеспокоенные взгляды на задумчивого Чонгука, что, сжимая кулаки, усиленно прокручивает в голове поставленный ему ультиматум. Молчание затягивается. Терпение Бомонта медленно лопается. — Ну раз нет… — Согласен. И все замирают. — Я согласен, — выдавливает из себя Чон, под характерный щелчок незамедлительно возвращающегося в исходную позицию предохранителя. — Ебануться, — шокировано выдыхает Намджун. — Ты же не выдержишь, — в неверии шепчет Джин. — Чонгук, это безу!.. — А может со мной сыграешь? — словно гром среди ясного неба. Чимин от услышанного давится собственным воздухом. Юнги вообще забывает, что только что хотел произнести. Когда с кушетки, под смех, Мин уверен: съехавшего с катушек лидера, доносится привлекающий всех разом, еле слышимый хрип. Чаще всего безумцы прокладывают изощренные пути только для того, чтобы позже по ним прошли лишь рассудительные. И Тэхен обязательно воспользуется своим личным триумфом. У него было достаточно времени, чтобы по одному лишь голосу оценить уровень угрозы находящегося рядом с ним человека. Людям свойственно испытывать страх в минуты, когда неизвестность начинает окружать их со всех сторон. Вот только Тэ не испытывает страха перед грядущим. Его выбор осознанный, трижды просчитанный вплоть до самых мелочей. Он сам вершит свою судьбу. Сам выбирает наиболее удобную для себя траекторию движения. И сейчас его маршрут выстроен идеально. Правда, остальным об этом знать вовсе не обязательно. — А ситуация становится все интереснее! — задорно хлопает в ладоши Бомонт, одаривая помешанной улыбкой, окончательно пришедшего в себя Тэхена. — И какие же у тебя ставки, моя спящая красавица? Что предложишь? — Тэхен, молчи! — вырывается из клетки несдержанный рык Чонгука, что наплевав на мучительную боль в ноге, перевернулся на бок, зверски вцепившись в металлическую решетку. Абсолютно не замечая, как антрацитовый взгляд буквально кричит ему: «пожалуйста, доверься мне» — Ну так? — в ожидании склоняет голову старший. — Что на кону? — Моя победа — наша свобода. — Не соглашайся, Тэ! — Мой проигрыш… — сглатывает застрявший комок в горле младший, игнорируя адресованные ему крики «Тэхен, нет!», — … мое тело и жизнь. Чонгук глаза сокрушительно, сквозь рычание прикрывает и бьется-бьется лбом о бесплодную землю, мысленно проклиная собственное физическое изнеможение. А Бомонт доволен, очень доволен, потому насмешливо, с толикой влажного разврата проводит языком по щеке Кима, скривившегося от таких тошнотворных действий, и с фальшивой нежностью томно шепчет ему на ухо: — Я возьму тебя на глазах у всех, птичка. И здесь же заживо похороню. И, отдавая безмолвный приказ: кинуть парня, как собаку ко всем остальным, посвистывая, под знакомый уничтожающий взгляд из клетки, вразвалочку удаляется.

ᯓᯓᯓ

Пальцы движутся мерно, не торопятся, навсегда оставляя свой невидимый след на пошарпанных стенах его временного пристанища. — Готов ли ты предать своего друга, ради спасения человека, которого любишь не меньше? Хосоку кажется, что собственное тело отныне больше не принадлежит ему, как и сердце, издаваемое в эту минуту свой последний отчаянный вздох. Почему-то сейчас он уверен: в этой жизни есть такие слезы, которые никогда не прольются, даже ради того, чтобы внутри все с крахом в один миг перегорело. Потому он не плачет. Его боль где-то там — застряла между заклейменных вечными строками ребер. Она стучит, пытается пробиться наружу, но Хосок лишь сильнее зубы сжимает и безмолвно приказывает ей в повиновении отступить. — Твоя задача информировать меня о каждом его шаге. Выбор без выбора — самое худшее, что мог придумать Бог. Его можно сравнить с холодной безжизненной пещерой. Ты можешь укрыться в ней на некоторое время, переждать зарождающуюся за ее пределами бурю, выиграв спасительные минуты. Но мнимое убежище никогда не станет тем местом, где ты будешь чувствовать себя в полной безопасности. Пещера не спасет тебя от промерзлого холода, не поделится советом, как разжечь в этом мраке согревающий продрогшее тело, огонь. Она просто есть, просто существует. Так и ультиматум, что живет отдельной, не подвластной тебе жизнью. Он не облегчает пришедшую к твоей душе безысходность, а лишь безучастно предоставляет право принять решение, где обязательно будет проигравшая сторона, которой, бесспорно, по итогу окажешься ты сам. — Вы не отправите за ними своих людей? — В этом нет нужды, они вскоре сами вернутся. Твой друг всплывал со дна не для того, чтобы вновь на него опуститься. Поэтому не переживай за него. — Господин Гард… — чуть помедлив, — мое предложение?.. — Можешь не беспокоиться. Чонгук до последнего ни о чем не узнает. Даю слово. Порой пустота для большинства людей оказывается спасением. Когда впервые за долгую мучительную вечность они заглядывают к себе в душу и находят вместо крика лишь желанную тишину. Вот только Хосок думает иначе. Тишина — не спасение, скорее признак того, что в человеке безвозвратно, с надрывом в глубине, что-то умерло. Отсутствие боли — не обезболивающая таблетка, потому Хо не плачет. Не позволит потоку раздирающих эмоций прорваться наружу, освобождая пространство от всей лишней грязи. Он лучше задавит, лучше каждый день будет живьем себя пожирать, но тишине прийти не позволит, потому как нет в ней спасения. В пустоте нет ничего, кроме самой пустоты. — Хо, обещай: когда все закончится, ты будешь стоять рядом со мной. Как мой брат, как мой лучший друг. — Не сомневайся в этом, Чонгук-и. Прости. Прости. Прости. Спина под грузом вины в бессилии прогибается, и Хосок, ощущая позвонками неровную шершавость твердой опоры, медленно прикрыв глаза, сползает отчаянно вниз, тонет с головой, зарывается в безысходность грядущего. Пока руки сами постыло лицо хозяина в усталости прикрывают, а колени, словно брошенные котята, все ближе жмутся к развороченной от боли груди. — Ты пойдёшь со мной до конца? — До конца, брат. Прости. Прости. Прости. — Где ты, Бог?! — на грани крика. — Почему забыл о своих детях? Но в ответ ожидаемая тишина и… Шаги. Мерные, неторопливые, созвучные с биением воющего в голос сердца. Хосок их не слышит. Не слышит, как подрагивающее чужое дыхание повисло, в пропитавшимся сожалением воздухе. Не видит встревоженное непонимание на миловидном лице. Шаги становятся ближе, дыхание громче. — Хо?.. Ты в порядке? — присаживаются перед ним на корточки. Не в порядке. — Хо, пожалуйста, поговори со мной… Хенджин закусывает губу. Старается держать голос ровным, но он то и дело норовит предательски соскочить. Хван не знает, что произошло после того, как Хосока с заломанными руками затащили в кабинет распорядителя. Потому не понимает, чем можно помочь. Хенджин не спал, прокручивал в голове скребущие мысли по поводу чужой вылазки. Он знал, что Чон не пойдет, знал, что тот не станет спускаться в это адское место, но едкое предчувствие не покидало ни на секунду. — Хос… — Зачем ты пришел? — прорезается сдавленный, хриплый голос. — Думаешь, жалость твоя нужна? — поднимает недобрый взгляд на Хвана Хосок, чем заставляет парня в неприятном смятении, слегка отстраниться. — Так вот, не нужна… Ничего уже не нужно. И, опираясь ладонью о стену, поднимается с пола, всем видом показывая, что разговор вести не намерен. Вот только Хенджин не жалеть пришел. Жалость — худшее, что может предложить человек в ситуации, когда, напротив, разрушается чья-то жизнь. В моменты страшных событий, пространство невольно погружается в колющую мерзлоту, застает в врасплох, придавливая душу и тело своими толстыми льдами, где единственным спасением может стать лишь тепло. И Хван, не думая, подарит его, отдаст все без остатка. Потому не медлит. Задавливает подальше свою постыдную трусость и, делая маленький, но уверенный шаг, позволяет себе впервые. Впервые за долгое время добровольно впитать жарким вздохом вкус, тайно желанных им губ. Глаза робко сами собой прикрываются, пальцы беспорядочно начинают гулять по чужим волосам. А Хосок не двигается, лишь последние секунды до катастрофы высчитывает. И ему бы оттолкнуть, сказать, чтобы не смел его зверя, так сладко испытывать, но тело противится, предательски подставляет своего хозяина, позволяя чужим мягким губам забирать последние остатки исчезающего терпения. — Хенджин… — предупреждающий рык. Но тот не слушает. Ему не страшно… Больше не страшно. Хосок же ждет: дает последний шанс, спасительную возможность тому обдуманно сейчас отступить. Вот только мост уже рухнул, все цепи оборваны. Хенджин не отступит. Его путь перекрыт. — Я вижу, как ты тонешь, Хо, — прерывистым дыханием в самые губы. — Так не лучше ли… Не лучше ли тонуть в человеке, Хосок? — направляют умоляющий взгляд в пронизывающие глаза напротив, параллельно оставляя мягкие поцелуи на холодном подбородке. — Пожалуйста, прошу тебя… — О чем? — еле слышно. — Прошу… Утони во мне. Хосок утонет. С головой погрузится в чужой, распаляющий желание стон, когда собственные губы несдержанно ворвутся в любимую душу, властно завладевая неумело двигающимся языком. Дыхание Старшего напористое, уверенное. Он не указывает на свое превосходство, лишь слегка невинный язычок прикусывает, чтобы лишний раз не пытался вставать у руля. Старший не подавляет, просто учит. Учит правильно принимать его двойственную сущность. Вот только Хёнджину кажется, будто он сейчас задохнется, не выдержит нежной грубости, что вынуждает собственное сердце при каждом поддразнивающем укусе делать многократный кульбит. Хван мычит, глаза сжимает до белых всполохов, а крепкие руки уже без всякого предупреждения подхватывают его под бедра и, заставляя ногами обвиться вокруг напрягшегося торса, уносят в томительную для них двоих, окутывающую неизвестность. Внутри — война. Снаружи — неконтролируемое пламя. — Ты утонешь, малыш, — уверенно толкают ногой дверь, — утонешь вместе со мной. Не предупреждение — убивающий факт. Выдох. — Утону. И океан безвозвратно в свои глубины их души затягивает, толщей чувств накрывая два бьющихся друг для друга сердца, что тайно, долго, искренне и глубоко. Прохладная постель под тяжестью отзывающихся тел медленно прогибается, а Хенджин дышит. Дышит и тихо, под обжигающие поцелуи на собственной шее, прощается с жизнью. Потому что: убийственно. Эти касания на его коже: ни с чем не сравнимые. В них заложено столько нежности, столько невыраженной любви. И Хван это чувствует, буквально мурашками, бегающими всю страсть ощущает. А старший не медлит, заботливо лишает подрагивающее тело мнимой защиты и, откидывая ненужную ткань в сторону, под резкий всхлип, языком припадает к ореолу розового соска. — Джин-и, я буду осторожен. Обещаю, — не отрываясь от манящей бусинки, осторожно, чтобы не напугать, одной рукой расстегивает легко поддающуюся, чужую ширинку. — Не бойся меня, — неторопливо начинает стягивать джинсы со слегка напряженных бедер младшего, всем видом показывая, что вреда не причинит. — Просто расслабься, хорошо? Хенджин не боится. Лишь слегка нервничает, когда ощущает, как горячие ладони освобождают его от последнего кусочка ткани, как Хосок на мгновение отстраняясь, чтобы справиться с собственной одеждой, следом уверенно устраивается у его трясущихся ног, руками разводя от чего-то сопротивляющиеся колени. — Малыш, — ласково ведет рукой по внешней части бедра Чон, призывая тяжело дышащего парня полностью успокоиться. — Позволь мне тебя подготовить, — делает еще одну попытку развести колени, но те по-прежнему его легкому напору противятся. — Джин-и, я не сделаю тебе больно, слышишь меня? Слышит. Но тело все еще помнит. Помнит на себе несдержанную жестокость. — Смазка в тумбочке, — указывает робким взглядом в сторону Хенджин, задавливая внутри последние отрывки неприятных воспоминаний, — если она тебе нужна… Хосок хмурится, но комментировать услышанную глупость не собирается: прекрасно осознает, чем вызвана такая реакция, а точнее, кем. Потому с пониманием в глазах молча кивает и, доставая прозрачный флакончик из ящика, под громкое чужое сглатывание одним щелчком вскрывает крышку. Не торопится, дает понять, что применять грубость не планирует. А младший только нервно губы кусает, да взгляд под опущенными ресницами прячет. Неловко. Безумно неловко. — Расслабишься для меня? — размазывая вязкую субстанцию между пальцами, ласково просит разрешение старший, в очередной раз подталкивая того раскрыться перед ним. — Я сделаю все аккуратно. И Хенджин от такой непривычной нежности окончательно сдается, пока мир в эту ночь вокруг будто бы замирает. Ноги сами призывно перед чужим зачарованным взглядом разводятся. Хван старается дышать глубоко, но воздух, ожидаемо, заканчивается в легких, когда один влажный палец проникает в его теплое отверстие наполовину. Хосок не спешит, старается делать все медленно, тягуче, параллельно оставляя сладкие поцелуи на коленях дрожащего. — Тш-ш, — под еле слышимый всхлип, проталкивает палец глубже, — скоро будет приятно. Приятно — такое знакомое, но утраченное со временем слово. Хван не знает, что ощущает в эту минуту. Его рассудок отказывается воспринимать происходящее, от чего невольно закрадывается давящий в груди страх: что если это сон? Что если Хосок — плод его сумасшедшего воображения? — Тебе больно? — на секунду прекращает движения внутри горячей плоти Чон, замечая бледную слезу, стекающую с уголка. — Джин-и, говори со мной. Настоящий. Он настоящий. — Нет… Нет, прошу, продолжай… «Поглоти меня. Утяни на самое дно» — Пожалуйста, продолжай… Хосок не медлит. Губами припадает к внутренней части вздрогнувшего бедра, одновременно проталкивая второй палец. Движется плавно, размеренно. Глазами крадет уже срывающиеся стоны. Проникает глубже, дает себе позволение слегка увеличить темп, подушечками оглаживая узкие растягивающиеся стеночки. Разводит в стороны, играет на тонких струнах чужого зарождающегося возбуждения, но делает сразу же паузу, как только до слуха доносится болезненное шипение. — Потерпи… Потерпи, мой хороший. Хенджин потерпит, полностью в любимом голосе со всхлипами растворится. А затем только ночь, и жаркое тело, нависающее над ним. — Однажды я пообещал себе найти одного человека, — еле слышно проговаривает Чон, замечая, как чужой взгляд зацепился за выбитую на его ребрах, бессмертную татуировку. — А когда нашел, — прижимается губами к пульсирующему от неверия сердцу, — решил навсегда запечатать его в себе. Ты помнишь? — торсом надавливает на чужое возбуждение, жадно вдыхая аромат нежной шеи. — Помнишь, как однажды спас меня? — Гук-и! Гук-и! Там мальчик. Его забирают! Куда его забирают? Надо помочь!.. — Тихо, нас услышат! Черт, ты даже не знаешь его, чтобы рвать за него сейчас жопу! — Он помог мне, черт, вытащил из-под завала, понимаешь? Нельзя его бросать! Вдох. — Кто ты?.. Хван ничего не понимает. От того, что они уже раннее могли где-то встречаться, внутри зарождается необъяснимое чувство смятения. Он в тревоге намеревается ладонями отстраниться, но Хосок не позволяет. Двумя руками перехватывает запястья, и мягко, без насилия прижимая их к постели, шепчет в самые губы: — Я тот, кто сегодня сделает тебя своим. Младший не успевает опомниться, не успевает набрать побольше в легкие кислорода, всем телом прочувствовав, как в него плавно, не причиняя резкой боли, одним слитным движением проникает чужое, распирающее его внутренние стеночки возбуждение. Хосок не двигается, дает время привыкнуть, губами проглатывая глухое, задавливаемое в поцелуе поскуливание. А Хван мычит. Старается справиться с нахлынувшими на его тело, непередаваемыми ощущениями, пока старший, выждав мучительную для себя минуту, начинает уже поступательными движениями совершать глубокие, лишающие рассудка толчки. Короткий вдох — толчок глубже. Выдох. И снова вдох. Хенджину больше не выбраться… Не подняться со дна, на которое добровольно с чужим сердцем, держась за руки, опустился. — С тобой все будет хорошо, — увеличивает интенсивность проникновения в пульсирующее отверстие Чон, под хриплое: «глубже…», под умоляющее: «еще…». «Отныне ты будешь в полной безопасности, Джин-и» — Извините, господин Гард, но я предпочту отказаться от вашего предложения. Наша с Чонгуком дружба — неприкосновенна. Поэтому ищите других шестерок. Я его не предам. — В таком случае ты предаешь другого человека, разве нет? Неужели не хочешь уберечь Хенджина от уготованной ему участи? К тому же, Чонгук скрыл от тебя этот факт, стоит ли он того, чтобы за него так держаться? — Отношения между мной и моим другом, вас не касаются, господин Раймонд. А что касается уготованной участи… На это есть иное решение. Луна в эту ночь особенно наблюдательна. Вот только в ум не возьмет, почему ей сегодня настолько тоскливо. Она следит, подозрительным взглядом окидывает человека, что под несдержанные сладкие крики присваивает чужое тело и душу себе. А затем. Затем Луна все понимает и лишь тихо, с глубоким осознанием, прикрыв веки, кивает, печальной улыбкой одаривая необратимое слияние двух сердец, потерявшихся в этом мире. Пока там, в кабинете, пропитанном едким дымом, чья-то безжалостная рука совершает финальный обмен между переплетенными судьбой жизнями. Одна тонкая линия — добровольно отданная в ряды заклейменных, душа.

Во имя моей памяти. Во имя тебя.

1. Хван Хенджин — 17 лет.

Чон Хосок — 18 лет