Яркая вспышка света прорезает темное пространство. В глаза словно тонну песка насыпали, а в голове все извилины будто сплелись в мертвые узлы и тянут в беспорядочном хаосе. Ноги ватными ощущаются, дыхание ровное, но медикаментозный аромат, въедающийся в нос, совсем не приносит удовольствия. Попытка пошевелить больной рукой определенно становится провальной.
—
…нужно, чтобы он мог внятно говорить, — слышатся отрывки фраз хриплого знакомого голоса, от которого Чимину делается не по себе.
—
На данный момент молодой человек спит, и я не стану вытаскивать его из состояния, в котором его здоровье значительно может улучшиться. Ему необходим полный покой, — кажется, это говорит врач, но Чимин не уверен.
Он слышит, как закрывается в отдалении дверь. Надеется, что его оставили одного, но приближающееся шорканье чужой обуви к его постели, на которой он лежит трупиком, моментально убивает всякую веру в чудеса.
— Я знаю, что ты не спишь, можешь не притворяться, — говорит двадцатилетний Юнги, искренне веселясь над притворством парня. — Мне нужно поговорить, — присаживается, на стоящий у кровати стул. — Я не буду тебя бить, честно.
Чимин слышит нотки сарказма и, усмехаясь самому себе: «Как же, не будет он. Чуть всю душу не вытряс до этого», осторожно приоткрывает один глаз и тут же резко бьется головой о прикроватную перекладину, когда видит максимально приближенное лицо того самого, кто ему в губы дышал жарким пламенем в фойе.
— Ты чего дергаешься, шуганный? — удивляется Юнги, но предпринимать каких-либо действий не планирует. Он просто хотел убедиться в своей правоте и наклонился послушать: дышит ли тот вообще, а этот пугаться сразу. — Я что? На призрака похож? — улыбается.
Чимин молчит. Щурится от боли в затылке, а затем медленно снова открывает здоровый глаз и оценивает сидящего перед ним психа. Он уверен: только чокнутые набрасываются на незнакомых людей.
Перед ним, слегка склонив голову к плечу, сидит привлекательный парень, явно старше самого Чимина по возрасту. Между глаз залегла вертикальная складка. «Он всегда такой хмурый?». Взгляд задумчивый, лисий. Кожа лица совершенно гладкая, точно алебастровая. «Определенно призрак». Волосы, вероятнее всего жесткие, с пепельным оттенком, а губы…
Он что? Смотрит на его губы?..
— Тебе так понравились мои губы? — выдергивают Чимина из зациклившихся мыслей.
— Ч-что? Твои губы? Да… то есть… Нет-нет, — не понятно кому доказывает Пак: то ли уже в голос смеющемуся парню, то ли самому себе.
— Ну, раз «нет», — медленно поднимается со стула Юнги и ставит колено на кровать, рядом с ничего непонимающим парнем, — тогда, может скажешь уже, — переносит вес тела вперед, упираясь уже руками в матрас, — где мои друзья, м? — максимально приближается к лицу опешившего Чимина и, наклоняя голову в бок, переводит свой взгляд на пухлые губы.
Чимин не знает: то ли он сейчас в лужу превратится, то ли в воздух, но пульс начинает стучать с такой силой, что он уверен — тот слышит, как его дыхание сбивается, а спина начинает покрываться мелким потом.
— Я не знаю, — совсем тихо шепчет, а глаз оторвать не может. «Этот парень такой-такой… Наглый?!». Сейчас его мозг упрямо отказывается улавливать суть разговора.
— Что значит, ты не знаешь? — меняется в голосе Юнги, а взгляд становится прищуренным. — Хочешь сказать, они не приходили к тебе? — медленно приподнимает указательный палец и нежно проводит по скуле Чимина, онемевшего от шока. — Не навещали твоего папашу? Как там его… — изображают мыслительную деятельность. — Точно. Рэ-эя.
Пак, наконец отмирает при упоминании мерзкого имени. Чимина словно в бочку с ледяной водой окунули, глаза расширяются, а воздух резко пережимается под давлением зашкаливающейся нервозности: «
Рэя. Я убил его. Убил. Убийца. Наказание. Убийца». Его начинает мелко трясти, а взгляд уже сквозь Юнги смотрит.
— Эй-эй, ты чего? — пугается Шуга, наблюдая за сильной встревоженностью задыхающегося парня. — Я же пошутил, не собираюсь я тебя трогать, — Юнги уверен, что нынешнее состояние парня вызвано именно его действиями и сразу же отстраняется. Оглядывается по сторонам, ищет возможных медсестер или врачей. Но никого нет. «Блять, сколько проблем с этим пацаном». Глубоко выдыхает и возвращает взгляд на шепчущего что-то нечленораздельное.
Что делают в таких ситуациях, Юнги, искренне в душе не знает. Но получить хоть какую-то информацию от этого, сжимающегося в комок нервов тормоза, очень важно. Поэтому ничего иного Мин придумать не может, как дать с размаху увесистую пощечину, мечущемуся на постели парню. А обещал: конечностями своими больше не махать
. Чимин тут же выплывает из своего сумасшествия, плавно переводит ладонь правой здоровой руки на порозовевшее место от удара и, кажется, теряет связь со своей собственной адекватностью, потому что…
— Ах, ты
гад! Ты меня что, ударил?! — заходится воплем младший и пытается наброситься на обидчика, чтобы своими короткими сосисками чужие лупалки в череп вдавить, вот только резкая боль в ребрах притупляет все его зверские порывы.
— Зато ты пришел в себя, истеричка, — мягко потирает переносицу двумя пальцами Юнги. Он устал, серьезно. Вылазки прикрыли, друзья пропали, шумиха из-за недавнего побега, заказчики разносят его в пух и прах из-за задержки товара, и этот чокнутый еще свалился на его голову. — Просто скажи мне, где братья Ким и я уйду. Лады? — Мин опустошенно приземляется на стул, опускает голову, сцепляя руки в замок на коленях и исподлобья смотрит, на бурно о чем-то размышляющего Чимина.
— Когда они пришли, — начинает Пак, лихорадочно сжимая в своих маленьких пальцах уголок одеяла, — приехал Раймонд, и я спрятал их в подвале, в своей спальне.
— Мои ребята там уже были, их нет в доме. Они бы услышали их голоса, — недоверчивого цедит Юнги.
— Не услышали бы, — говорит Чимин, слегка прочистив горло и переводит свой взгляд на потолок, с выдохом закрывая глаза. — Там идеальная звукоизоляция, даже не спрашивай зачем. Даже если они вдвоем будут орать во все горло — их не услышат. Поэтому пусть проверят еще раз.
Юнги больше ничего не говорит. Если этот малец соврал, он лично сгноит его в этом месте. Он, подавляя пока еще не возрастное кряхтение, поднимается на ноги и направляется к выходу, опустив взгляд вниз: о чем-то задумался, но его тут же останавливает удивленный голос с кровати.
— Что это за крики?! — резко поворачивает голову в сторону двери Чимин и пытается, с вытянутой шеей, увидеть причину громких возгласов, доносящихся откуда-то снизу. — Там как будто режут кого-то, — шепчет себе под нос.
Юнги вместе с ним переводит голову к проему и сам пытается понять, что там происходит.
— Здесь что? Рядом какая-то пыточная? — кажется, сам с собой разговаривает Пак.
— Это медицинский блок, какие еще пыточные? — словно идиоту отвечает старший.
— Но этот парень.. Он так орет, почему? — с беспокойством говорит Чимин, продолжая смотреть в сторону звуков.
— Ну, раз он так орет, то его либо нагибают, либо… — обрывая фразу, старший подносит палец к губам в наигранной задумчивости.
— Либо…?
— Отдыхай, парень. Я надеюсь, ты не соврал мне, — Юнги намеренно обрывает чужое любопытство и молча выходит в коридор, прикрывая за собой дверь.
«Либо сегодня это место станет чьей-то могилой»
ᯓᯓᯓ
Она провоцирует, побуждает глубже втягивать хвойный, слегка прохладный от утреннего солнца воздух. Природа не дремлет: она ласково, с материнской нежностью, возрождает каждую клеточку его организма, наполняет жизнью, превращая кровь в прозрачный, живительный источник радости. Глаза невольно прикрываются от потрясающего чувства благоговения, а кожа благодарно покрывается приятными щекочущими мурашками от ласкающих лучей, что с любопытством пробиваются сквозь кроны сосен.
—
Ты купаться идешь или так и будешь зависать в своем мире? — доносится заботливый смех где-то позади Джина.
—
Джу-ун, дай немного помечтать. Здесь так красиво, — даже не пытаясь приоткрыть глаза, глубоко вдыхают насыщенный лесом аромат.
—
Иде-ем, — тянут Сокджина за руку в сторону гладкого лазурного озера, что тихо расположилось посреди сосновой поляны. —
Давай же! — смеется Намджун.
Его старший брат никогда не любил купаться из-за высокой непереносимости речной живности. Эти скользкие маленькие рыбки так и норовили облепить его детское тело, а потом, как думал сам Джин, утащить на самое дно. Детский разум непостижим, так же как и детская дурная фантазия.
Старший Ким слегка поддается на упрашивания брата и, подогнув свои джинсы до колен, медленно входит в воду, ощущая под стопами приятный рассыпчатый песок. Он наблюдает за Намом, как тот с разбегу влетает в пучину рыбьего мира и, словно родной житель их мирного царства, погружается под воду.
Как же он все-таки любит этого придурка.
Но время идет, а Намджун все никак не всплывает, что заставляет Джина с небольшой тревогой сделать пару шагов вперед.
—
Джун? — подает голос. —
Джун-а?! — уже с полными страха глазами кричит в поверхность глади. Но вокруг все та же тишина, которая больше не вызывает чувства радости. Скорее, глубокую обеспокоенность.
Джин со всех ног срывается к тому месту, где до этого исчезла макушка головы младшего брата. Он забегает по шею, мечется, разводит воду руками. Ищет, в панике пытается разглядеть хоть что-то сквозь толщу полупрозрачной воды, но там — ничего….
—
Господи… — шепчет себе под нос. —
Господи… — продолжает поиски. —
Нам? Где ты?! Джун-и?!
Но Джун-и нет. Его нигде нет.
Джин очень боится воды, он очень боится нырять, но не сейчас, когда сердце вот-вот разорвется от чувства тревоги. Джин бросается под слой водной массы и пытается глазами отыскать пропавшего. Рыщет, взгляд напрягает, плывет к краю темной пустынной бездны.
Страшно, но он продолжает плыть. И, желая набрать чуть больше воздуха, начинает всплывать на поверхность, вот только кислород уже почти на исходе, а рука, схватившая его за ногу и с рывком потянувшая в адское жерло мрака, не позволяет ему всплыть. Джин в страхе и панической агонии опускает взгляд вниз, чтобы увидеть застланные белой пеленой глаза и губы, нашептывающие только ему одному понятную фразу:
— Ты жил, пока я умирал.
И тихую мерную гладь разбивает звонкий, жалобный крик. Так кричит Джин, в руках своего прошлого.
— Джин! Проснись! — бьют его по щекам мозолистые, но до боли родные ладони. — Эй! Открой глазки, братишка, — пытается привести в чувства кричащего старшего брата Намджун.
Джину кажется, что он там, в самом аду. Не видно ничего кроме голоса родного брата, которого искал в пучине озера. Виски трещат, тело сводит мелкой судорогой, ему холодно, немыслимо холодно.
Младший, видя, как бьется в кошмаре собственный брат, только крепче притягивает того к себе и ласково гладит по спине, нашептывая слова утешения. Его не пугают подобные приступы, проявляющиеся в ночных кошмарах. Он давно уже с ними на равных, и когда необходимо, Джун готов указать им на свое место.
— Джин-и, я рядом… Тш-ш, — качает, словно маленького ребенка, у которого пот градом катится по спине и вискам. — Приходи в себя, ну же… Я здесь, с тобой, — целует в макушку.
И Джин возвращается на поверхность, потому что родной голос брата зовет его, там на суше. «Значит живой, не утонул». И демона больше нет, он всегда боялся младшего…
Джин открывает глаза, и Намджун сразу понимает, что срочно нужно зажечь свет в этом темном подвале, чтобы еще больше не испугать брата. Чиркнув зажигалкой, облегченно выдыхает — брат приходит в себя.
— Снова тот сон? — тихим голосом спрашивает, не напирает — беспокоится.
— Я хочу пить, — разлепляет пересохшие искусанные губы Джин. На лбу испарина, лицо такое бледное, что кажется его в муке изваляли.
— Джин-и, — слегка прочищает горло Намджун, — у нас нет воды, — а самому под землю провалиться хочется. Он видит в каком состоянии брат, знает, что тому необходимо восполнить организм жидкостью, но бессилие, в сложившейся для них обоих ситуации, убивает.
— Сколько я спал? — с хрипящим голосом, пытается сглотнуть, но выходит плохо. Внутри словно жаркой сухой пустыней накрыло.
— Я-я не знаю, брат. Прости меня, — мотает головой Джун из стороны в сторону. — Я так проебался, — со злостью рукой встряхивает свои волосы. Ему жаль, ему очень жаль…
— Э-эй, перестань. Мы оба проебались, — выдавливает из себя измученную улыбку Джин.
— Я не знаю, чем нам помочь, Джин-и, я… — усталый до смерти выдох, — я… — сжимает глаза до побеления, — я не знаю, — только одними губами. Намджун виноват, он чувствует себя настолько хреново, что готов выкинуть себя в фантомное окно, желательно с двадцатого этажа, чтобы в полете было еще время подумать о своей непредусмотрительности.
Джин слегка отстраняется от груди младшего и пытается разглядеть, только ему одному известное во взгляде брата. Старший Ким никогда не ставил под сомнения слова или поступки Намджуна. Он беспрепятственно готов вверить свою жизнь в руки этого человека, даже если будет знать, что тот раскрошит ее и превратит в бездушную пыль. Джин верит, искусно и со всей любовью своему младшему брату. И когда тот сообщил о возможном их спасении через Юнги, он так же как и всегда безусловно ему поверил. И даже сейчас, еле разлепляя пересохшие, покрытые корочкой губы, продолжает верить в их спасение, потому что в это верит его брат.
— Ким Намджун, ты — мой брат, ты — моя опора. Поэтому
никогда… Слышишь? — его взгляд становится серьезным, суровым. — Никогда не смей думать, что ты в чем-то виноват передо мной. И
нет! — прерывает, уже готового что-то сказать, младшего. —Ничего не говори, — устраивается между ног того, и откидывается на крепкую теплую грудь Джуна своей спиной. — Я немного придавлю тебя своей тушей, — говорит Джин и кладет затылок головы на плечо младшего, прикрывая глаза в ожидании скорого освобождения.
«Для тебя, все что угодно…» — не озвучивает Намджун, мягко опуская подбородок на плечо брата и, вдыхая родной запах старшего, закрывает глаза.
ᯓᯓᯓ
В голове ни одной умной мысли, все разбежались по своим норам, когда необходимость в них достигла своего апогея. Решать подобным методом внутренние проблемы — вовсе не выход, и Чонгук прекрасно понимает, переступи он порог жилого блока, в который сейчас уверенно направляется быстрыми шагами, его безвозвратно накроет. Гнев и раздражение никогда не являлись для него причиной поступать опрометчиво. Хоть, он такой же живой человек, как и все, но, в отличие от большинства, Чонгуку не свойственно проявлять свой эмоциональный бунт на публику. Он четко придерживается мнения, что за излишней вспыльчивостью всегда следует череда необратимых ошибок, которые Гук в своей жизни вовсе не одобряет. Не бывает хороших или плохих поступков: это исключительно субъективный подход.
Разумное отношение к ситуации — вот чем он сейчас руководствуется, в то время как у самого башню рвет основательно.
Чонгук уверен: это меньшее из зол, что он может сейчас причинить, не зацепив при этом осколочной миной собственной ярости всех окружающих. Рациональный анализ происходящего всегда позволял ему покидать поле боя с минимальными потерями, вот только потери, пусть и малые, но они всегда были и будут. В каждой истории обязательно должен быть некто, кто положит свое сердце на жертвенный алтарь. Пак Чимину не стоило затрагивать тему, что является — табу для каждого, кто посмеет в нее неосознанно/осознанно окунуться. Но объяснять избитому, ничего не соображающему овощу такие очевидные вещи — лишь трата собственного времени. Поэтому, прямо сейчас он уверенно распахивает ведущую в помещение на третьем этаже дверь, с табличкой «006» и молча окидывает взглядом каждого, внутри находящегося.
Говорить не нужно, все всё знают, понимают цель его прихода. Чон Чонгук пришел за своей жертвой, чтобы сократить значительные возможные потери. Его жертва должна стать единственной на его поле битвы. Не уйдет, пока вдоволь ей не насытится. Трое парней без лишних вопросов, в полной тишине, покидают общую жилую спальню на четверых человек, оставляя лишь одного, наедине со зверем.
Установившуюся тишину разбивает обеспокоенный, слегка подрагивающий голос:
— Гук, — выставляет руки вперед семнадцатилетний парень, в надежде, что его не тронут, — пожалуйста, давай поговорим.
Чонгук стоит в проеме с руками в карманах своих карго и, чуть наклонив голову в бок, прожигает оценивающим взглядом, сжимающийся напротив комок. Он не разговаривать сюда пришел, наивный парень. Поэтому, безучастно пропуская чужую просьбу, молча входит в комнату и закрывает дверь на замок. Глазами возвещает о своих намерениях.
— Ч-Чонгук, я не хочу, — машет головой из стороны в сторону испуганный Хенджин и медленно отходит назад, пытаясь слиться с бледно-серой стеной, четко отзеркаливающей его собственный цвет лица.
Ему действительно на данный момент очень страшно, не за свою жизнь, а за то, какие физические ощущения ему предстоит испытать. Хван прекрасно знаком с разными сторонами этого, плавно надвигающегося на него человека, а ту, что сейчас проявляется перед ним, Хенджин ненавидит больше всего. В такие моменты Кербер не испытывает чувства жалости, вымещая всю свою злость и накопившуюся ярость на красивом теле бедного юноши. Нет хороших и плохих поступков: это все исключительно субъективно. Для Чонгука — верный способ кого-нибудь до смерти не забить, для Хенджина — несправедливая жестокость.
Этот очерченный образ дьявола невольно вызывает в парне мандраж. Несмотря на то, что Чону нет и двадцати, его тело находится в превосходном состоянии и выглядит он гораздо старше своего возраста. Хван — хрупкая песчинка на его фоне. Точеные острые скулы, скульптурная шея, глубокий серый цвет глаз и аспидно-черные пряди волос на фоне смуглой кожи, рождают во многих тайное вожделение, но только не в Хенджине... Сейчас перед Хваном стоит опасный, жуткий монстр, на чьем лице ни капли милосердия. Все черты выражают лишь темную похоть, а глаза… Его глаза медленно, но верно, обещают скорое кровавое распятие. Волчий взгляд исподлобья заставляет внутренне сжаться от бессилия, потому как зверь уже рядом, стоит в плотную и глубоко дышит — вдыхает одичалый бешеный страх.
— Не делай вид, что для тебя это впервые, — хрипловатым голосом проговаривает Чонгук, проводя большим пальцем по еле дрожащей нижней губе Хенджина, заставляя того слегка приоткрыть рот. — Мы оба знаем, что это не так.
— Чонгук, пожал…
— Ти-ише. Я даже еще не начал, — старший прислоняется к вспотевшему лбу своей добычи своим собственным и медленно пробирается грубой сухой ладонью под футболку застывшего в немом крике паренька. Второй нещадно сжимает правую ягодицу сквозь ткань белых джинсов, наблюдая за чужим лицом, искажающимся от неприятных ощущений. Чонгук чувствует, как горячая кожа под его ладонью покрывается стаей тревожных мурашек, чувствует, как тот пытается отстранить его руку, как сжимаются от болезненного сжатия чужие ягодицы и, да, Гука подобная реакция заводит еще больше. Распаляет, заставляет желать больше, сильнее и жестче.
— Я больше не хочу терпеть это! — старательно пытаясь скинуть себя чужую руку, заявляет Хенджин. — Мне не нравится когда.. Когда ты такой, — прерывно выдыхая, отводит свои глаза в пол, принимая полное поражение в своевольстве грубых рук на своем теле. Кажется, подступающая истерика уже не за горами. Да, он парень, да, он должен держать себя в руках и не распускать сопли, но Хван никогда не считал себя сильным среди мужского пола, да и черты лица располагают больше к девчачьей мягкости, что всегда вызывало у большинства здешних животных грязные, пошлые ухмылки.
— Мне нет дела до того, что тебе нравится, а что нет. Ты забыл свое место? — Чонгук больно сжимает пальцами подбородок сдавшегося парня, отдирая его взгляд от пола. — Ну ничего. Сейчас мы восполним пробелы, — шепчет в самые губы.
Ладонь Чона, что смело гуляла по голому впалому животу жертвы, медленно выплывает из-под футболки и нежно начинает свое движение вверх, вдоль груди задыхающегося. Рука плывет ровно, ласково, словно впитывает мягкость ткани в кончики пальцев. Хенджин от таких действий глубоко выдыхает, для того чтобы в следующую секунду почувствовать крепкую хватку в своих волосах. Чонгук с полным равнодушием во взгляде заставляет Хвана зашипеть от боли и под силой давления опускает того на колени.
— Твое место
здесь, — с силой впечатывает носом в свой пах через джинсы, — рядом с моей ширинкой. Можешь приступать, — безапелляционно отчеканивает Гук, сцепляя свои руки сзади в замок, а взгляд направляет куда-то в окно. — Сам, надеюсь, справишься?
Глаза Хвана уже печет от едкой обиды. Он не хочет ни с чем справляться.
— Ч-Чонгук, почему ты так поступаешь со мной? Я что, вещь?! — уже сквозь слезы восклицает парень, расплывчатым от слез взглядом смотря на острую линию челюсти возвышающего над ним дьявола.
«Ты — не вещь, ты — слабое звено» — с тяжелым выдохом проносится в голове Гука.
—
Смерть не разделяет людей на возрастные категории, она просто приходит и забирает. Если ее жертва взрослый, то возможно, либо он исчерпал свой лимит, либо оказался бесполезным слабым звеном. Но, если это ребенок, то значит — слабое звено, которому просто не повезло. Я не хочу, чтобы ты был этим самым слабым звеном, — вспоминает слова одного монстра Чонгук, сказанные ему одиннадцать лет назад на возвышенности Веатона.
«И я не хочу, чтобы ты был этим слабым звеном, Хенджин» — не озвучивает свои мысли Чонгук, безотрывно смотря в окно, в котором виднеется тот самый склон, ставший огненной могилой для всех неугодных.
И если способность выживать даруется путем тяжелых, жестоких мер, то он, безусловно, проложит связующий мост. Потому что: «Мир, в котором мы живем — и есть сосредоточение жестокости». Где, либо ты становишься сильнее, либо стремительно летишь на тот свет.
Гуку уже, крайне, осточертело наблюдать, как этот потерянный парень из раза в раз только воет и молит. Когда он уже вступится за себя, когда прорвет его дамбу, когда перейдет свой рубикон? Чонгук не знает, потому продолжит ломать слабую душу парня, как когда-то ломали его самого.
— Снова бежишь от меня? — безнадежно мотает головой Гук, видя, как Хван начинает отползать от его колен. — Хреновый способ защиты, — усмехается Чонгук и, перехватывая правой рукой Хенджина за шею, начинает насильно тащить его в сторону рабочего стола, на котором располагаются книги, стакан с водой и всякая ненужная мелочь, создающая лишь визуальный, раздражающий глаза беспорядок. Хван дергается, бьет ногами по полу, пытается вырваться из захвата, но давящая на его горло ладонь лишь сильнее тянет его на себя. — Когда ты уже перестанешь быть тряпкой?! — выплевывает Гук, со всей силы поднимая того с пола, и жестко пригвождает животом к столу. Не дает сдвинуться с места, продавливая рукой поясницу, а в глазах языки пламени плещутся.
Стеклянный стакан от жесткой вибрации, исходящей от извивающегося тела, опрокидывается и вдребезги разлетается. Хенджину же слышится хруст собственных костей в руках, которые сейчас ему грубо заламывают назад.
— Чонг… Ч-Чонгук, отпусти, я.. Я сделаю так, как захочешь! Только не будь таким, отпус..
Хенджин не успевает договорить, как чувствует, что белая футболка на его спине в порыве бурной несдержанности разрывается в клочья, а джинсы, обтягивающие его бедра, стаскиваются вниз под напором увитых венами рук. Уши начинает закладывать от наступающей внутренней паники, а пульс буквально зашкаливает, когда Чонгук раздвигает его ноги в стороны и, удобно устраиваясь между ними, с натиском проталкивает два пальца целиком в чужой рот.
— Давай, в твоих же интересах смочить их по обильнее.
Хван уверен, что сопротивляться Керберу просто бессмысленно: его физическая сила, как и мышечная масса гораздо больше, хотя разница в возрасте у них всего год. Поэтому покорно обхватывает губами слегка солоноватые пальцы и, пытаясь максимально увлажнить своим языком, давится от напора, с которым их внезапно начинают пропихивать ему в самую глотку. Гук распаляется еще больше и буквально, рычит под аккомпанемент влажного, булькающего мычания. Хенджину так не нравится, подобные действия не приносят никакого удовольствия, лишь вызывают боль в горле и приступ естественной тошноты.
— Вот та-ак. Молодец, — нашептывает на левое ушко Чонгук. Словно успокаивает или искренне хвалит: Хван не до конца понимает.
Старший, больше не желая затягивать этот процесс, вытаскивает влажные пальцы из чужого рта, за которыми тянется ниточка слюны и, не церемонясь, стаскивает с хлюпающего носом создания черные боксеры. Пусть плачет — ему нет до этих слез никакого дела. Заключенная между ними, при определенных обстоятельствах, договоренность не предусматривала бережного отношения к душевной организации одного обреченного. Все просто — Хенджин предоставляет ему свое тело в безграничное пользование, Чонгук дарует ему защиту от групповых посягательств сексуального характера. Это был его выбор. Гук никого к этому не принуждал, за руку его не тащил. Хочешь жить — умей вертеться. В случае Хенджина, вертеться придется на кое-чьем члене.
Чонгук больше не ждет, делает звонкий болезненный шлепок по правой упругой ягодице и следом грубо проталкивает два пальца внутрь, сперва на две фаланги, а после, когда утробное, болезненное мычание, слетающее с губ парня, заканчивается, проталкивает по самые костяшки. Хенджин не знает куда себя деть, собственное возбуждение висит где-то там мертвой тушей. Он пытается слезть с натирающих внутри пальцев, но его держат крепко, еще сильнее впечатывая лицом в стол.
— Лежи смирно! — под низкое шипение и удушливые чужие стоны, прилагая чуть больше усилий, Чонгук старается как можно шире раздвинуть пальцы внутри своей жертвы, крепко придерживая того за шею сзади, чтобы не дергался. Хван о чем-то просит, но Чон и без чужих мычаний знает, что причиняет боль. Знает и продолжает танцевать пальцами по внутренним стеночкам молящего. Из-за отсутствия смазки, Гук чувствует, как туго и медленно идет процесс. Практически уже сухие пальцы отказываются плавно двигаться внутри, чем вызывают у него еще большую злость. Он не подумал захватить смазку, когда срывался в эту комнату.
Чон теряет терпение.
— Гук, — сквозь ломкие гортанные всхлипы зовет Хенджин, — Мне..
— Закрой рот! — со всей силы бьют парня по тому же самому месту, заставляя звонко заскулить куда-то в стол. — Мне не нужны твои вопли!
«Мне нужна твоя ярость. Лягни! Ударь! Покрой меня матом. Борись за себя, черт возьми!»
Чон не любит заниматься растяжкой, она его в буквальном смысле выбешивает. Он резко вытаскивает оба пальца, под облегченный выдох того. Лезет в собственный карман карго и достает пакетик презерватива. Нетерпеливо вскрывает тот зубами и на скорую руку расстегивает свою ширинку, вытаскивая на поверхность уже колом стоящий член. Хенджин слышит сзади копошение и надеется, что тот не будет настолько жесток, чтобы действовать без смазки. Но, видимо, у старшего другие планы на его счет: Чонгук раскатывает латекс по органу, сплевывает на свою ладонь, проходится ей полностью по всей длине и оценивающе смотрит на чужой вид сзади «
Слишком узкий». А в следующую минуту, одергивая себя от жалостливых мыслей, подставляет головку ко входу скулящего.
У Хенджина в этот момент, кажется, все внутри опускается. Рушится с таким грохотом, что сотрясает его и без того травмированное сознание. Он начинает в истерике биться, под удерживающим его сзади зверем. Кричит уже во все горло, срывая и так охрипший голос. Но Чонгук его, словно не слышит — намеренно пропускает мимо ушей, ничего не значащие для него звуки, продолжая изводить свою добычу. У самого уже испарина на лбу появляется. Он еще раз сплевывает слюну на дырку парня, дергающегося под его руками и начинает медленно проталкиваться внутрь. Хван чувствует, как плоть, обтянутая влажным латексом, насильно расширяет стенки его ануса у самого входа, доставляя колющие неприятные ощущения. Его тело дергается в импульсе, в унисон нарастающей боли. Руки давно отпустили, и он скребет, царапает ногтями по столу, пытаясь просить, но голос охрип. Мольбы сами проглатываются из-за подступающего кома в горле.
— Не сжимайся! И перестань уже выть, словно тебя здесь десять человек трахает! Я еще даже не вставил целиком, чтобы ты так орал.
Хван отчаянно бьется лбом о поверхность стола, до рези сжимая глаза, наполненные океаном слез. Ему хочется отключиться.
Пусть это закончится, пусть его жизнь закончится.
Чонгук успевает войти лишь наполовину, как резко отвлекается на стук в дверь.
«Черт!»
Еще один стук, только громче.
— Чонгук-а! — слышится запыхавшийся голос за дверью. — Это Хо! Тебе срочно нужно спуститься, потому что там, в фойе происходит…
Пиздец! Этот, как его… Новенький, Тэхен, он… В общем, быстрее!
Хосок, не дожидаясь ответа, разворачивается и, со злостью ударив кулаком в стену рядом с дверью, второпях убегает вниз по лестнице. Он знает, что именно сейчас происходит за этой дверью и знает, что не имеет никаких прав, чтобы этому воспрепятствовать.
Гук прикрывает глаза, и, сделав глубокий вдох и выдох, резко выходит из парня, заставляя того дернуться от неожиданности.
«Не успел приехать, а уже суету наводит, мелкий чертенок» — негодует, вспоминая ничего не выражающее, но очень запоминающееся лицо новоприбывшего. Чон раздраженно проводит рукой по своим волосам, громко выругавшись срывает презерватив, кидая в мусорку под столом, и в темпе армейской подготовки застегивает ширинку, которая, несомненно, сейчас безбожно будет натирать. В последний раз вскользь осматривает подрагивающее на столе тело и быстрыми шагами выходит из комнаты, хлопая дверью. Назад даже не смотрит: не хочет видеть, как кто-то намеренно сжирает сам себя изнутри.
В это время на развороченном мокром от пота столе, юный парень тихо, сквозь всхлипы, нашептывает слова благодарности Всевышнему за то, что все закончилось до свершения жуткой пытки. Еще какое-то время, помедлив, обнаженный Хенджин, со свисающими на щиколотках белыми джинсами и боксерами, аккуратно опускается на пол. Прислоняется спиной к металлической ножке стола и, притягивая дрожащие колени к груди, чуть поморщившись, осматривает хаос из разбросанных стекол и рваной, ни на что уже непригодной футболки.
«Как вся моя жизнь, не подлежащая восстановлению» — усмехается сам себе парень, рассматривая, валяющиеся на полу разных размеров осколки стекла.
Вдох.
Выдох.
Вдох.
Выдох не получается.
Сердце словно танком переехали. Оставили лежать в собственной крови.
— Жалкий. Какой же ты жалкий, Хенджин.. — говорит сам себе, скрывая опухшее от слез лицо в ознобленных ладонях. В груди набатом гремит взрыв собственного отчаяния и, понимая, что в комнату в ближайшее время никто не войдет, наконец-то разрешает себе протяжный трескучий вой, перекрывающий яростные вскрики, что доносятся эхом с первого этажа.
