***
А потом было начало нового семестра. Первые числа февраля и я, влюблённый по уши. В честь начала нового семестра, и приближения весны, администрация школы ставила концерт. Они усиленно искали способного сыграть на музыкальном инструменте ученика. В их распоряжении была скрипка и фортепиано, а так же десятки удивлённых пар глаз, после вопроса «Кто из вас будет играть?». Поверить не могу, что во всей школе не нашлось ребёнка, обученного игре на музыкальном инструменте. Моя школа в Токио могла похвастаться гитаристами, пианистами, барабанщиками и всеми видами талантливых подростков. Наверное, здесь всё же другой менталитет. И ценности другие. Я никому не говорил, что могу играть, и был не уверен, что хочу играть здесь. Не боялся публики, прекрасно помнил много хороших сонат и этюдов, только вот сесть за фортепиано спустя столько времени было не просто возвращением к старому. Это был новый шаг. Всё дальше уводящий меня от проблем прошлого. Шаг, приближающий к новой жизни. Если сейчас сяду и сыграю, значит, я в порядке? Летом и осенью даже мысль поиграть не приходила в голову, а сейчас что? Пока учителя, собрав нас в актовом зале, отчитывали за нежелание проявить инициативу в жизни школы, Руи внимательно, с тонким намёком, глядел на меня сквозь стёкла очков. А я отводил взгляд. Время поджимало, а смелости предложить свою кандидатуру не прибавлялось. Сидя за партой на перемене, я в раздумьях глядел на голые ветви деревьев за окном. — А потом он говорит: «Наки-чан, вы можете прийти на пересдачу на следующей неделе.» И я отвечаю: «Но Руи-сан, у меня всё расписание забито…» — А он? А он что? — А он сказал: «Тогда останемся после уроков.» Девичий писк заполнил класс. Я пытался переварить только что услышанный диалог. — Боже, тебе так повезло! Нужно было и мне завалить контрольную! — И мне! — Дуры, что ли? Он на таких малолеток как мы, в жизни не посмотрит. Ещё и деревенских. — Ой, завидуй молча. Лично объяснять тему он будет мне. После уроков, наедине. Не тебе, вот ты и бесишься. Я даже не повернулся к этим девушкам, лишь слегка улыбнувшись собственным мыслям. А ведь лично тему объяснять Руи будет не им. А только мне. И тему последних уроков, и то, как правильно целоваться, и то, где нужно касаться друг друга, чтобы вызвать табун мурашек. Руи такой крутой, и все это видят. Но с чего взяли, что им что-то светит? У Руи есть я. Хотя… Мы не придавали тому, что между нами, никакого статуса. Никогда не говорили «Давай встречаться?» или «Будешь моим парнем?» С другой стороны, было и так очевидно: мы вместе.***
— Я хочу кое-куда съездить. Меня не будет дня три, — я перестал играть с Йоко, удивлённо уставившись на Руи. Йоко тоже посмотрела на него, а затем продолжила, лёжа спиной на деревянном паркете, пытаться игриво укусить мою руку. — Куда? Руи неоднозначно двинул плечами и выдохнув, сказал: — Поехали со мной. Если ты уверен, что хочешь. Это далеко и…ничего интересного, поэтому… Но я уже поднялся с пола, заверяя Руи, что, конечно, поеду. Мне было неважно куда. Куда угодно. Я поеду, если Руи меня зовёт. Мы насыпали Йоко много корма, налили воды. Закутавшись в тёплые куртки, взяли деньги, документы, ключи, немного вещей, и отправились на станцию поезда. Руи купил нам билеты в купе. Я вспомнил, что последний раз ездил на поезде, уезжая из Токио в этот городок. Но та поездка никак не отпечаталась в памяти, и не вызвала особых эмоций. Сейчас же я незаметно для других людей на станции, сжимал ладонь Руи, надеясь что к нам в качестве попутчиков никто не подсядет, шёл по длинному коридору поезда, разглядывая всё-всё и, сев на своё место, сразу обратил внимание на вид из окна. — Мы едем в глухое место. Не думаю, что желающих попасть туда так много, что не хватит на каждого своего отдельного купе. Поэтому к нам вряд ли кого-то подселят, — сказал Руи, расстёгивая куртку. Я, сидящий напротив, откинулся на спинку сиденья и принялся смотреть в его лицо. Но он был довольно спокоен и прочитать что-то по этим вопросительно глядящим в ответ глазам было тяжело. Только щёки краснели. Казалось бы, полгода уже знакомы. С чего бы от его взгляда смущаться? — Что? — усмехнулся Руи. — Ничего, — я покачал головой. И всё же тень задумчивости на его лице, то, как сосредоточено он делал вид, что в порядке, то, как сложил руки в замок на коленях, стараясь лишний раз не двигаться, глубокое дыхание… Так странно подмечать мелочи. Я всегда это умел? Я делал это раньше, когда ещё был в порядке? У всех людей можно подмечать такие незначительные изменения, или я просто выучил Руи? До каждого вздоха и моргания ресниц. — Мне кажется, ты нервничаешь, — я произнёс это, снимая перчатки и шарф, откладывая их на место рядом. — Возможно, — Руи не стал врать. Меня это даже слегка выбило из колеи — он признал, что что-то не так. Мне бы хотелось, чтобы этот человек не чувствовал никакой боли, волнения и прочих плохих вещей никогда. — Почему? Чистая искренность между нами чувствовалась в каждом взгляде и незначительном движении, в том, как тишина и полумрак каюты граничили с ярким белым снегом за окном, в том, как мирно и ровно двинулся поезд, ритмично гремя по рельсам. Какая-то почти священная атмосфера, абсолютная близость между людьми, обстоятельства, при которых нельзя врать. Поезда имеют волшебные свойства: они сближают души людей. — Не знаю. Иногда такое бывает. Но это не плохо. Я склонил голову набок, не отрывая взгляд от его лица, и Руи продолжил: — Мне следовало приехать туда ещё в августе. Я очень задержался. —… Ты всё равно едешь, и это главное. — Да, — Руи кивнул. — ты прав. — Там, куда мы едем…там могут не простить тебя за опоздание? — наши голоса были негромким, почти безэмоциональными. — За опоздание… — он прикрыл глаза, я уже подумал, что сказал что-то не то. — Простят. Надеюсь, меня уже простили. Я наклонился к окну, убирая в сторону маленькую старую занавеску и сощурился от яркого белого света. — Всё белое. Одинаковое. Ничего не видно. — Скоро начнется весна, всё зацветёт. Будет получше. Положил на стол руку, согнутую в локте, и улёгся головой, смотря на белые поля, меняющие друг друга. — В июне, после экзаменов, мы поедем в Токио подавать документы в университет, да? — Да. — И ты устроишься на работу. Но летом, до начала учёбы, что мы будем делать? — Чего бы тебе хотелось? — Не знаю. Ничего. Просто, чтобы ты был со мной. — Может, ты бы хотел навестить своих друзей? Вы ведь давно не виделись. — Я…я не готов пока. Я понимаю, что нужно, но… Знаешь, мне кое-что снилось. Я вспомнил что у Эму, у неё такие яркие волосы. Розовые, как…как закатное розовое небо, или…розовые тюльпаны. И глаза, такие же яркие. А Нене спокойная и создаёт баланс с энергией Эму. Она очень стеснительная, но её музыка цепляет людей. А ещё острая на язык. Интересно, как они сошлись с группой «Бэд Сквад»? Наверняка, не без проблем. — Ты всегда можешь попросить их рассказать тебе. — Я уже вышел из игры. Больше не…я не впишусь в их команду. — Цукаса, они написали тебе большое письмо, много раз повторили, что ждут тебя и скучают. — Один год может изменить многое. — Это так. Но прежде, чем придумывать себе всякое — съезди к ним и спроси напрямую — хотят ли они ещё петь с тобой. Хотят ли они быть твоими друзьями. — Я подозреваю, что ответ будет «нет». — Подозревать — хуже чем знать. У реальности есть границы, а у воображения — нет. — Руи, можно мне тебя поцеловать? Я очень хочу. И он склонился ко мне, оставляя поцелуй на губах. — Слишком много плохого уже произошло. Дальше всё будет хорошо, — заключил, потрепав меня по волосам. Нам предстояло ехать сутки. Это не было плохо. Пока я мог говорить с Руи, лежать на его коленях и ночью наблюдать за чёрным небом, будучи в объятиях крепких рук — плохо быть не могло. Мы выходили на станции во время остановки один раз. Руи предложил прогуляться, пока поезд стоит, и мы неторопливо прошлись рассматривая продаваемые в маленьких киосках безделушки и полезные в путешествии вещи. Я прятал лицо от холодного ветра в воротнике куртки, а Руи словно совершенно не мёрз. Приехали на нужную станцию — она была в людном обжитом городе, с многоэтажками и большими зданиями. Я буквально ощутил их давление на меня, это было совсем не похоже на Токио, но отдалённо напомнило о том, какого это жить среди миллионов людей, каждый день мирясь с их присутствием. Я отвык. Но ощутил неожиданную уверенность, стоило заметившему моё замешательство Руи взять меня за ладонь. — Пойдём. Заселимся в гостиницу. Руи снял номер менее, чем на сутки. Я не спрашивал, почему так и какой план на день. Почему мы сюда приехали, или кто ждал его ещё в августе. — Устал? — спросил он, глядя в мои глаза, забирая из рук сумку с вещами, чтобы поставить на кровать в комнате. Я отрицательно покачал головой. Старый, местами поржавевший автобус, редкие пассажиры и пожилой водитель стали нашими спутниками на полтора часа. Мы ехали по расчищенной от снега ровной дороге. Я периодически поглядывал на Руи, желая прочитать что-то на его лице, но он был спокоен. Снег перестал идти, и куда-то пропал холодный ветер, когда мы вышли из автобуса. Перед нами, ограждённое высоким забором, стояло кладбище. Сотни памятных камней, усыпанных снегом. Ноги оставляли отпечатки обуви на снежном покрове, пока мы пробирались дальше, к определённому месту. Я молча следовал за Руи. Никого кроме нас не было. Такое далёкое и пустое кладбище могло наводить лишь тоску. Здесь даже молиться умершим, словно, было непринято. Здесь — только ком вставал поперёк горла. Мы остановились у небольшого и, явно дешёвого, памятного камня. Тишина этого места пугала. Немного погодя, Руи произнёс: — Очень боялся огня… В итоге, сам стал пеплом, — я сглотнул, переведя взгляд с могилы, на Руи. — Постоянно просил меня поджечь его сигарету, потому что сам не мог пользоваться зажигалкой. — Как его звали? Руи согнулся, чтобы ладонью стряхнуть с камня снег. — Мизуки. Никаких цветов или подношений вокруг, никаких надписей «любимому сыну», «хорошему человеку». Словно его хоронили в попыхах, желая скорее забыть. Вычеркнуть из памяти. За этим становилось больно наблюдать, ведь другие могилы были полны искусственных цветов, золотых надписей на камнях, венков. Руи поджёг сигарету и закурил. Серые облака замерли над нами от отсутствия ветра. Увидев годы жизни Мизуки, мне стало не по себе. — Что с ним случилось? Руи выдохнул дым. — Мы с Мизуки дружили всю жизнь, с самого детства. Он был хорошим и чутким человеком. Но в старшей школе появились некоторые проблемы. Его не принимало общество, не принимала семья, и он сам уже не мог разобраться в себе. Нельзя жить счастливо, когда не понимаешь, кто ты такой и чего ты хочешь. — Руи выдержал паузу, потому что ему всё ещё было тяжело говорить это. Принимать это. — Он закончил жизнь самоубийством. Я не чувствовал холода, не видел ничего вокруг, лишь выражение отчаяния на лице Руи и могилу незнакомого мне человека, который так рано ушёл из жизни. Он был моим ровесником, когда сделал это с собой. — В последний год его жизни мы каждый день встречались на крыше школы. Он приучил меня курить. Знаю: плохая привычка. Но избавиться не могу. Такое ощущение, что это единственное, что мне от него осталось. Первое время вообще на крышу не поднимался и не касался сигарет — от табачного дыма сразу перед глазами рисовалось его лицо. Мизуки убил себя в конце лета. Никто не спросил о нём в школе в начале учебного года. Как будто его никогда и не было. Даже его семья… Верующие люди — поклонники чужого мнения — похоронили его быстро и без лишних почестей, так далеко, как могли, чтобы забыть о его существовании. Я сказал им, что не нужно кремировать тело. Сказал, что Мизуки боялся огня. Меня никто не послушал. Тем более, самоубийство, по их мнению, тяжкий грех. Очередной грех, совершённый сыном, незаслуживающим уважения. В моих глазах копились слёзы. Я схватил Руи за ладонь, выдыхая ртом пар. — Руи… Но… Почему он это сделал? Неужели не было других путей? Как-то перебороть это, или… Не знаю… — язык заплетался. Руи сжал мою ладонь в ответ и посмотрел снисходительно. — Цукаса, потому что он хотел избавиться от боли. Просто никто не смог ему в этом помочь. Я не смог ему помочь. Хотя был рядом всегда, и я должен был всё предотвратить. Суицид — не избавление от боли. Это передача её другому человеку. И Мизуки передал мне всё сполна. — Ты ведь ни в чём не виноват, — с дрожью в голосе сказал я. — Да? Цукаса, тогда…эти слова для меня ничего не значили… В скором времени после его смерти, мне диагностировали серьезную болезнь. Я был совершенно другим человеком в тот период. И это жутко вспоминать. Руи боялся рассказать мне о тьме внутри себя. Он боялся, что я после этого перестану смотреть на него, как на солнце. — Расскажи мне. Это происходило с тобой, но сейчас всё порядке, верно? Значит, ты победил всё это. — Меня сжигало чувство вины. Столько планов и идей на будущее, а Мизуки просто взял и… Он просто убил себя. На такой поступок нужно найти решимость. Такому поступку нужно основание. Мне не больно говорить об этом сейчас, правда. Не больно вспоминать. Прошло шесть лет с тех пор, как он это сделал. И пять с тех пор, как я выстраиваю свою жизнь заново. В тот последний год школы, между сессиями с врачами мне следовало учиться, но я не мог даже пойти поесть, что говорить об учёбе, и завалил экзамены. Родители выгнали из дома. Пришлось работать, поступать в следующем году на заочную форму. Я испытал все уровни ненависти к себе, резал себя в наказание за то, что не смог помочь единственному человеку, что нуждался в моей помощи. Цукаса, я думал я умру, я думал, это ад на земле, и я варился в нём. Но нет. Всё закончилось. Я сам себе помог. Медленно восстанавливал жизнь, обеспечивал стабильность, сначала материальную, а потом уже и психологическую. Смерть — единственное, что в жизни гарантированно. Не стоит приходить к ней раньше времени. Всё может поправиться. И не стоит ждать кого-то, или чего-то, что тебя спасёт. Спасаться нужно самому. И жить ради самого факта жизни. — Это просто… Это… — Тсс, всё хорошо. Мне больше не больно. Мизуки — тем более. — Его прах захоронен здесь?.. — Руи кивнул. Я отпустил его руку и, став напротив памятного камня, низко поклонился. Мне всегда учили отдавать дань уважения мёртвым. Пусть даже он сам оборвал свою жизнь, его не за что винить. — Почему мы не привезли сюда цветы?.. — Мизуки не одобрил бы искусственных цветов. Он для них был слишком хорош. А настоящих зимой мы не найдём. — Значит, — я обернулся к Руи, с решимостью глядя в глаза. — Когда расцветут, мы привезём сюда живые цветы. Ладно? — Ладно, — кивнул он. — Прекрати плакать, пожалуйста, — я даже не замечал, что по моим щекам бегут слёзы, и принялся их вытирать. Не сдержав порыв, я обнял Руи так крепко, как мог, так, будто мог ослабить боль, которой, по его словам, уже не было. Только ведь такого не бывает. Я знал на личном опыте. Боль остаётся. Она становится привычной, немного потухает, но остаётся. Той ночью, когда Руи курил на кухне, ему снились кошмары? Что ему снилось? Ещё некоторое время Руи стоял там, в моих объятиях. К выходу мы шли по той же дорожке, оставляя позади холодный гранитный камень, около которого медленно заметались вновь посыпавшимся с неба снегом наши следы. Камень, под которым был похоронен прах юного сдавшегося человека — самого близкого человека в жизни Руи. Я уже давно не был на той могиле. И не знаю, был ли там Руи. Но в тот день, когда мы приехали к Мизуки вместе, я точно понял: Руи очень любил этого человека. И, может, всё ещё любит?