«Привет, — улыбаешься ты
В своей серой футболке. Из нежнейшего
хлопка.
Нежнее только руки твои.»
В семнадцать лет я узнал, что такое одиночество — это просыпаться в доме, где кроме тебя никого нет. Из способных дышать. Только пыльные стопки книг, запечатанные коробки с вещами и висящие в прихожей рамки с фотографиями — на них мама с папой улыбались. На тех фотографиях они выглядели так, будто всё ещё живы. Но я не взял с собой ни одной. Семейный альбом, все украшения, одежду и безделушки, что любой другой человек, конечно, забрал бы на память, я оставил в родительской квартире. Жалею ли об этом сейчас? Возможно. Вечером августа я выехал оттуда, больше так никогда и не вернувшись. Новые владельцы, наверняка, давно распродали всё барахло, не оставив и следа от жизни семьи Тенма в тех стенах. Мама и папа погибли в автокатастрофе восемнадцатого июля. В тот же день для меня всё исчезло: время, чувства, вкус еды, голоса, лица. Я сам тоже исчез. Ничего не хотел и не понимал, почему до сих пор дышу, но продолжал кивать на слова полиции, школьного психолога, соболезнующих соседей. Инспектор раз десять объяснял, как именно произошла авария, а я всё равно не помню его слов. Пустота вытеснила из меня всё, что было, а потом начала покрывать окружающий мир, делая безразличным для слишком юного парня. Неделя прошла в жуткой суматохе полиции, органов опеки, каких-то непонятных незнакомцев и всё это в моём доме. А когда они ушли, оставив после себя резкую тишину, я впервые испугался от осознания происходящего.***
Это был первый раз, чтобы я уезжал из Токио, тем более, один, а мне было совсем не страшно. Конечно. Мне было плевать. Поезд нёсся несколько дней, на каждой остановке попутчики менялись, и все задавали одинаковый вопрос: «Вы в порядке?». Я, очевидно, в порядке не был, раз своим видом вызывал у людей беспокойство. Моя тётя, Каоки-сан, старшая сестра матери, о существовании которой выяснила тем летом, желающая пристроить меня куда-то, полиция, жила в маленьком городке у моря, далеко от столицы. Без мужа и детей, с доходами, еле достигавшими прожиточного минимума, с алкоголизмом в прошлом, она всё равно была лучше, чем детский дом. По крайней мере, так мне говорили работники опеки. Они просто не знали, что алкоголизм Каоки не в прошлом — он в безнадёжном настоящем. Один день мы поиграли в семью. Один день я был бедненьким племянником, желанным гостем своей тёти, которую никогда не видел до этого. Один день — жестоко короткий срок, данный мне лишь чтобы вдохнуть полной грудью и выдохнуть, ощутить иллюзию стабильности, спокойствия. Уже на следующее утро я проснулся под громкий голос и грохот посуды. Пьяная настолько, что казалась безумной, с красным лицом, дикими глазами и запутанными волосами, Каоки-сан совершенно не походила на себя вчерашнюю, и кричала мне о том, что я сын её непутёвой сестры-проститутки, что буду таким же ничтожеством, как моя мать, и что мне вообще не место в этом доме. Только проснувшийся, а уже убегающий на улицу от брошенных в след предметов, способных оставить серьёзные синяки, я слышал лишь грохот своего скачущего сердца, и бежал всё дальше, игнорируя пелену слёз в глазах. Тётя не скупилась на оскорбления и применение физической силы в «рамках моего воспитания». Худой, невысокий и ещё даже толком не оставивший позади детский возраст, я не мог дать отпор тучной взрослой женщине с тяжёлой рукой. Это вынудило быстро приспособиться к правилам: проводить дни, где угодно, но не дома, а перед тем, как зайти, прислушиваться к звукам — если Каоки не спит, то не заходить. Не разбрасывать свои вещи, быть тихим, есть, пока она не видит, если в холодильнике, разумеется, есть еда. Тётя трезвела редко, и в те моменты смеялась, трепала меня по волосам, за которые уже на следующий день таскала по комнате. Август того лета выдался очень жарким. Я был вынужден блуждать по городку под палящим солнцем, цепляясь взглядом за домики, велосипеды, редкие деревья. Одежда липла к телу, от тёплого воздуха и сильных порывов ветра, качающих высокую траву на бескрайних лугах, было тяжело дышать, и дни тянулись так невообразимо долго и скучно, что ночью, через силу, я заставлял себя поспать, в надежде как можно дольше не просыпаться. Так я проводил последний месяц лета перед выпускным классом. Вспоминая себя тогда, удивляюсь: как просто не упал по среди песчаной дороги в какой-то момент и не разрыдался? Я вечно был голоден, без денег, не мог зайти в дом — для меня больше не было дома. Хорошо помню день, когда мы встретились. С раннего утра я сидел на побережье моря, глядя на набегающие и вновь откатывающиеся волны. Кто-то говорил, что на воду и огонь можно смотреть вечно — с водой точно не ошиблись. Песчаный берег был пуст. Я, вообще, так редко встречал жителей этой деревни, словно, тут никого и не было, и всё, что находится вокруг — плод моей фантазии, ловушка, куда я сам себя загнал и буду скитаться до конца дней. Откинувшись на спину, я продолжал валяться на пляже, и солнце обжигало моё лицо. Дни августа будто плавились от жары, превращаясь в массу без разграничений на даты. Мне тоже хотелось расплавиться под этим палящим солнцем… — У тебя лицо сгорит, — произнёс кто-то рядом. Я замер, не решаясь открыть глаза: в плотно окружающую меня вакуумную густую тишину, впервые за долгое время, ворвался чей-то голос, и это выбило меня из колеи. Другие люди казались ограждёнными от меня и моей жизни тонким пластиковым барьером, не пропускающим звуки, а теперь… Кто-то ко мне обращается. Это было так непривычно и странно, что я приподнял веки и с подозрительным прищуром пробежался взглядом по заслонившему солнце человеку. Он смотрел в ответ внимательными жёлтыми глазами, спрятав руки в карманы шорт. Фиолетовые отросшие волосы доставали до подбородка, обрамляя лицо растрепанными прядями. — Ну вот, — с некой досадой произнёс незнакомец, — уже обжог. Как настоящий дурак, молча пялясь, я продолжал лежать. — Крем хоть есть? — мне оставалось отрицательно качнуть головой, и больше ничего сделать не получалось. Мужчина шумно выдохнул. — Сейчас принесу, подожди, — он начал отдаляться, и тогда я встал, способный на одно единственное действие в данной ситуации — побег. Шаг, второй…и вот я уже лечу лицом в песок, потеряв сознание.***
Совесть совсем не мучила, когда открыв глаза, я просто продолжил валяться на кровати в его доме, пялясь в потолок. Чистые простыни, приятная прохлада от кондиционера, запах свежести. Перевернувшись на бок, наткнулся уставшим взглядом на аккуратные документы и книги, сложенные на столе, цветок в вазе, картонные коробки… Вспомнились такие же коробки, оставленные в квартире родителей, куда я упаковал их, больше никому не нужные, вещи. Дверь скрипнула, но я не шевельнулся. — Очнулся? — быстро спросил мужчина, сев на корточки у кровати и, хмурясь, заглядывая мне в лицо. — Как себя чувствуешь? — приложил ладонь к моему лбу, и я от неожиданности напрягся. Мягкое прикосновение. Как давно я этого не ощущал? Наверное, с самой смерти мамы, а может ещё дольше. Никогда не приходило в голову прийти к ней с просьбой обняться. А затем, никому кроме родителей, я не оказался нужным, почему тогда этот человек, подошедший на пляже, сейчас так мягок со мной? Я подумал, что если он маньяк, то ничего страшного — причин не умирать нет. — Выпей, — протянул мне бутылку с водой. Присев, я открыл её и только тогда понял, как же хотел пить всё это время. Глядел на его заостренные черты бледного лица, не тронутого загаром, а незнакомец, с беспокойством, и лёгким укором, на меня в ответ. Мне хотелось вновь услышать его голос, убедиться, что он настоящий человек, среди макетов домов и неживых людей. — У тебя, думаю, случился солнечный удар. Зачем гуляешь в такой солнцепёк? Ещё и без головного убора, — я молчал, хлопая светлыми ресницами. — Ты… Не разговариваешь? — с недоумением спросил он. — Спасибо, — прочистив горло, наконец я что-то ответил, смутившись. — За что? — усмехнулся мужчина. — За… — отвёл глаза, проглотив окончание своей благодарности, на что он просто посмеялся и, вставая, позвал за собой к двери. Я испугался, что сейчас меня выгонят, но он лишь усадил за стол на кухне и отвернувшись к тумбочкам, принялся что-то делать. Мне оставалось медовыми глазами наблюдать за лёгкими быстрыми движениями, за чужими заплетенными в хвостик волосами. — Эй, ты уснул? — вдруг произнёс он совсем близко, я вздрогнул и поднял взгляд. Стоя рядом, хозяин дома что-то мне протягивал. — Жарко. Это тебе, — в его руке был красный фруктовый лёд на палочке. Помедлив, я перенял угощение и снова посмотрел на мужчину. Тот садился напротив, держа в руке такой же лёд, только оранжевый. — В здешнем сельском магазине нет ничего вкусного. Это я делаю сам, нужно же спасаться от жары. Замораживаю сок фруктов, и получается неплохо… Вкусно? — несмело лизнув, я кивнул головой в ответ. Не знаю, было ли вкусно. Не почувствовал ничего. Но зато к тому моменту уже научился правдоподобно кивать. А незнакомец располагающе улыбнулся в ответ и произнёс: — Извини, что не представился. Меня зовут Руи, — имя звучало приятно, оно отдавало эхом у меня в голове. — А ты?.. — Цукаса, — прошептал, но он всё равно услышал. На кухне в доме Руи в катастрофически жаркий день, я ссутулившись сидел на стуле и ел тающий фруктовый лёд. — Знаешь, Цукаса, — его голос стал вкрадчивым, словно принадлежит учителю, отчитывающему ученика, — солнечный удар — это не шутки. Больше не гуляй под палящим солнцем, договорились? Или хотя бы кепку надевай. — Ладно… — Ты приехал сюда недавно? — чуть помолчав, спросил Руи, и я кивнул. — Я тоже. В июле, но никак вещи не могу разобрать. А ты, где-то две недели назад, кажется? — мои удивленные глаза вынудили его объясниться, и он усмехнулся, продолжая. — Спокойно, ты неправильно меня понял. Здесь так мало людей, что все друг друга знают, конечно, я заметил тебя. А ещё, сложно не заметить единственного человека, гуляющего в тридцать девять градусов жары. Эй, у тебя лёд тает, — сладкие капли медленно бежали по палочке и руке, я рвано вздохнул, заметив это. Испугался, что сейчас запачкаю стол Руи. Но он дал мне салфетки, а затем принёс крем от загара, чтобы я намазал покрасневшее лицо. — Как ты себя чувствуешь, сможешь до дома дойти? — мне не хотелось уходить, и я не стал кивать. Лишь молча опустив глаза, сидел на диване в гостиной, сложив руки на коленях. — Твои родители будут волноваться. Обязательно скажи им, если снова почувствуешь себя плохо. Мы стояли на пороге, и на негнущихся ногах я собирался медленно побрести к себе, как Руи что-то надел мне на голову. — Чтобы солнце больше не напекало, — сказал он. Я поднял руку и дотронулся до соломенной шляпы с большими полями, надетой им на меня. Руи смотрел с усмешкой. Наверняка, я выглядел глупо. — Будь аккуратнее. Оказалось, он жил у самого побережья. Неудивительно, что заметил меня, валяющегося на пляже. А вот дом Каоки-сан находился в другом конце поселения, гранича с раскидистыми светло-зелёными лугами. Я шёл туда нехотя, ощущая мир, как картонную декорацию, и думая только о Руи. Оказалось, сегодня тётя пригласила очень много гостей — своих друзей-пьяниц. Я слышал их гомон, уже на подходе к дому, и даже не стал заходить внутрь. Сел на пороге, уложив голову на поджатые колени. Края шляпы — подарка Руи — загораживали мне обзор из-за того, насколько длинными были. Небо затянуло тучами, грянул сильный ливень, но я даже не шевельнулся, не желая заходить в дом. Моя одежда промокала, липла к телу, на улице становилось заметно темнее из-за заслонивших солнце тёмно-синих туч, и я наблюдал за падающими рядом со мной каплями дождя, призрачно ощущая холод фруктового льда на губах.