Cum moriar, medium solvar et inter opus Я хочу, чтобы смерть застигла меня за работой
Княжеский двор казался болотом, куда детская наивность завела ребёнка в погоне за светлячком. Меж деревьев и кустов будто бы расползалась полупрозрачная зеленоватая дымка, одновременно успокаивающая и пугающая, затуманивающая сознание и распарывающая последние нервы; в ней было нечто противоестественное и в то же время абсолютно нормальное, нечто богомерзкое с момента появления своего, но такое прекрасное по природе своей. Чёрные дворцовые стены, башни, ограды и лестницы в бледном зелёном тумане виделись ещё более тёмными, складывающимися в воронку бездны. Княжеский двор казался местом, поглощающим любые звуки. Двор встречал стопорящей замогильной тишиной, никогда не разбавлявшейся гомоном слуг или хотя бы шелестом гравия под ногами. Всякий приходящий переставал слышать своё собственное дыхание; голос внутреннего монолога в одно мгновение исчезал, оставляя вместо себя до жути непривычное безмолвие. Даже ныряя в воду, человек услышит вокруг себя больше шума. В дымке вяло проклёвываются очертания полувинтовой лестницы, сложенной из мощных камней. Поросшая во многих местах мхом, она выбивалась из общего вида двора, представляясь древней, архаической конструкцией, относящейся к руинам языческого храма. Перила, тоже весьма крепкого вида, наоборот выглядели естественной частью дворцового комплекса; не по времени экстравагантной, но одновременно достаточно сдержанной, в которой замысел создателя едва ли виднелся. Большая часть фигурных столбиков терялась в густоте произрастающей по бокам лестницы зелени. Все растения здесь пахли особенно ярко, нигде в мире голова не кружилась от такой яркой смеси ароматов пепельной ивы и елохи, жимолости и малорослой берёзы. Небо приобретало тёмно-серый оттенок, измученно наползая на горизонт. Облака одновременно похожи на дым, выдыхаемый в лицо, и на клубы густой пыли, въедающейся в глаза и ноздри. Невозможно было усмотреть ни единого просвета, словно небосвод на самом деле был стеклянным куполом, за стенками которого бушевал пожар и ядовитый дым заполнял собой всё; словно вот-вот на ресницы начнёт опускаться стеной пепельный дождь. Всматриваясь в небо, можно было позабыть про обволакивающую тело зеленоватую дымку — запрокинь голову в попытке зацепиться за проблеск света, позволь туману обвить шею, поглотить всю твою плоть. Позволь себе стоять с поднятой головой, пока вокруг лица твоего образовывается озеро, которое не должно существовать ни по законам природы, ни по божьей воле. Стой так, будто бы ты всплывший со дна озера труп. Стой так, будто бы от тебя осталась одна только голова. Он останавливается на последней ступени лестницы, всматриваясь в гротескный ансамбль химер и горгулий-щитодержателей, полураспустившихся бутонов и крестоцветов, венчающий дворцовые крыши. В скате крыш были оконные проёмы с вертикальными рамами, закрытые по бокам и сверху, декорированные пышной лепниной, причудливым орнаментом, напоминающим не то гребни волн, не то раковины моллюсков; если слишком долго неотрывно смотреть, то мозг начнёт вырисовывать в изгибах штукатурки ушные раковины и хрящи. Элементы выступали над плоскостью фона, а то и вовсе были от этой плоскости отделены. Часть каменного месива была перекрыта густым плющом и виноградными лозами, разросшимся за последние десять лет, и казалось, что под листвой весь орнамент вяло движется, перетекая с места на место, расползается и сужается, части его сливаются воедино, а затем делятся на две, четыре, шесть частей. Над входной аркой нависал картуш в обрамлении спутанных стеблей с листьями аканта и клещевины, узлов оливковых и еловых ветвей вперемешку; здесь мозг выдавал другие образы, не менее неадекватные, — казалось, что растительность местами складывается в человеческие лица, рядом расположенные стебли врастают им в глаза и ноздри, ветви заполняют собою рты. Нанесённого на картуше герба не было видно, его полностью перекрывал плющ и луносемянник. Психоделическое зрелище, в моменте заставляющее голову кружиться. Всматривался он, однако, не из большой любви к архитектуре: ко всему прочему, рассматривать какие-то чёрные узоры на чёрном же фоне в полумраке надвигающейся бури даже его глазу было трудно и некомфортно. В очертаниях безжизненных фигур проскальзывает движение. Короткое, пропитанное демонстративностью. От общей массы каменных статуй откалывается сгорбленное тело, шкура которого на полтона темнее всех прочих статуй. Существо четвероногое, передвигающееся как мартышка, бодро взбирается по каменным головам на увитый зеленью шпиль и обвивает его всеми конечностями, просовывая их под ветви плюща. Тонкий хвост медленно раскачивается, подражая развевающимся на ветру лёгким тканям. Оно пристально смотрит сверху вниз, съёживаясь и прижимаясь к шпилю, беззастенчиво дразня наблюдателя. Из черноты шкуры и обезьяньих повадок выбиваются одни только бледно-жёлтые глаза на идеально белой склере, лишённой капилляр; широко раскрытые, но не выпученные, по-человечески разумные и потому на свою беду покрытые налётом усталости, впитавшие в себя всепоглощающую безнадёжность. Несфокусированный взгляд, прорастающий сквозь наблюдателя, напоминающий тлеющие угли. Кажется, пройдёт ещё немного времени и существо, пристально всматривающееся в пустоту, заговорит человеческим голосом, а потом бросится вниз головой со шпиля. В арочном проёме неожиданно появляется белая рука; широко расставленные пальцы, издалека напоминающие паука-альбиноса, цепляются за чёрную полупрозрачную ткань, едва колышущуюся на ветру, и рывком оттягивают в сторону, освобождая проход. Он видит женское лицо цвета густой морской пены, прищуренные глаза — бледный аквамарин — в обрамлении длинных чёрных ресниц и густой угольной подводки, придающей строгим мраморным чертам жутковатую, хтоническую мятежность. Всматриваясь в хмурое выражение, он едва дёргает бровью. Где-то на крыше шуршит листва.***
Княгиня была высокой длиннорукой брюнеткой тридцати пяти лет от роду; титул носила в собственном праве, не являлась ничьей женой и матерью, зато была тёткой нынешнего императора и единственным его живым родственником в принципе. Четырнадцать лет назад она покинула столичный двор, десять лет назад — столицу, сложив с себя абсолютно все формальные и неформальные обязанности регента и советника, учителя и приближенного. Божьему помазаннику на тот момент исполнилось лет семнадцать, и Княгиня благоразумно позволила себе любить племянника на расстоянии, пару раз в неделю посылая ему письма и время от времени отправляя подарки наподобие резной шкатулки, набитой речным жемчугом. Едва оперившийся птенец-самодержец тогда весьма трепетно относился к собственной независимости и по мановению руки отстранял от себя регентов и советников, не считаясь ни с чьими помыслами и интересами, даже бескорыстными и благородными; царственная тётка же ушла сама, благодаря чему император до нынешней поры был о ней высокого (если не сказать высочайшего) мнения. Княгиня была человеком, плохо поддающимся портретному описанию. Абсолютно точно можно было сказать лишь одно: она на голову выше половины чиновников и имперской охраны. Кто-то видел в ней ещё юную девушку на выданье, кто-то — женщину лет тридцати-сорока, хотя в обоих случаях считалась она невероятно красивой. Кому-то Княгиня казалась мрачной статуей, кому-то — задорной госпожой. Одни раз за разом заставали её в затасканных камзолах, другие — в шёлковых платьях; вместе с этим её одежда казалась целомудренной и дотошно закрытой, кто-то же находил её образы вычурными и пошлыми. Как и многих аристократов, её считали кровососущей аристократкой, жадной до слабости впавших от неё в зависимость, но параллельно с этим людская молва восхваляла её щедрость и милосердие. Он видел её в самых разнообразных платьях: закрытых строже, чем монашеские одеяния, и непозволительно для высокородной дамы открытых. Она могла похвастаться расправленными плечами и гордой осанкой, а также тонкой талией, которую особенно стремилась подчёркивать; удалившись от двора, Княгиня позволила себе окунуться в бесконечную череду экспериментов, в которых портные практически каждый день приносили эскизы и готовые одежды. Что-то по частям растаскивало моду вековой давности, что-то било всех зрячих фасонами, доселе невиданными. Сложно было не находить её демонически прекрасной, слишком идеальной для этого и любого другого мира. Её красота была такой же захватывающей дух, какой обладала уходящая далеко в небеса безмолвная гора. Кожа была свежа, как молодая зелёная трава, ещё не выжженная солнцем; лоснящиеся волосы напоминали оставленный в свете яркой лампы шёлк; глаза, чистые холодные кристаллы, были обрамлены роскошными ресницами. А если тело и лицо сами по себе так прекрасны, сможет ли хоть какая-то одежда испортить весь внешний вид? — Кайзер, — голос её был извечно спокойным и ровным; ему почему-то напоминал едва слышимый перестук речной гальки, собранной в ладонь, и даже казался очень приятным. На этот раз она была закована в тяжёлое чёрное платье с глухим воротом и длинными рукавами, прикрывающими ладонь чуть ли не до ногтей. Волосы собраны в низкий пучок, некоторые пряди беспорядочно выбивались, обрамляя лицо; полупрозрачная чёрная ткань покрывала голову и плечи, ниспадала за спину, на груди же была закреплена брошью, похожей на Т-образную фибулу. Женщина черна как безлунная ночь. — Кто-то умер? — он вновь едва дёрнул бровью. — Ваше жалование, — она довольно точно повторила выражение его лица, но не издёвки ради. — Мне уже передали информацию об особенно усердной работе, — её голова чуть склоняется набок, в то время как выражение приобретает въедливое недовольство. — Ты зачем его убил? — Профдеформация. — Кайзер… деформировать бы тебя самого. Она скрестила руки за спиной, отошла к балконной двери, встав в дверном проёме. Какое-то время молчала, незаинтересованно рассматривала угрюмое небо, никак не желающее разродиться хотя бы мелким дождём. Княгиня думала, напряжённо подцепляя в голове давно придуманные исходы и планы действий; бледные глаза бегали по дымчатым тучам, словно в какой-то момент в небе появится одна из небрежно и быстро записанных на каком-то клочке бумаги мысль, достаточно дельная, чтобы её можно было применить к разговору. С балкона прекрасно было видно лежащее на тёмной траве тело, туго замотанное в бесцветные ткани. И ведь не поленился, притащил практически в кошачьей манере, будто трофей. Все подобные ему так делали. — Там был кто-то ещё? К своему стыду после череды предсмертных хрипов он помнил мало, его как отшибло, ибо не настолько часто кого-то интересует моделируемая натуралистичность чего-то минувшего; действительно, кто бы мог подумать, что заказчик будет спрашивать детали у провинившегося исполнителя… — Предположим. — Я не могу заплатить тебе полную сумму, потому что он мне нужен был живым. Таков был уговор. Однако, пользы в этом остывающем теле тоже немало. Им придётся объединиться, начнётся очередная борьба за кусок побольше… Княгиня повернулась к собеседнику лицом. — Мне понятно, что ты сделал это по собственному желанию, мне понятно, что ты преследовал свои собственные цели. Не могу тебя винить, хотя мне очень хочется. Я заплачу тебе две трети. Если хочешь получить остальное, найдёшь того, кто был с ним. Притащишь щенка, который разбирается в алхимии и травах, получишь сверх изначальной платы. — Сколько? — Если будет достаточно умён и умел, то я дам тебе ещё тысячу семьсот. Только живым, Кайзер, живым, очень прошу. Постарайся найти того, с кем у тебя раньше не было конфликтов. Иначе я отправлю тебя инспектировать строящуюся островную церковь, которую всё никак не могут закончить. Княгине действительно нельзя было отказать в некоторой щедрости, орудовать ей нравилось скорее пряником, нежели кнутом, — подобное нередко размягчало собеседников. Даже он, в моменте недовольный удержанными деньгами (которые даже ещё не были получены), польстился. Он был настолько же жаден, насколько благородная госпожа щедра; они никогда не торговались, ибо Княгиня из раза в раз предлагала суммы, от которых по телу разливалась приятная алчная сладость. — Фаворитам ты платишь так же щедро и много? — тон его говорил скорее об экономическом интересе, нежели об издёвке; ему в принципе было не слишком выгодно издеваться над своим заказчиком. — Оставайся наёмным убийцей, Кайзер, свет казны моей, ибо фаворитам я не плачу ничего, — она чуть наклонила голову, хмыкнув. Он согласно кивнул. Всё-таки понимание было ключевым элементом их отношений.