Одеан

Я сижу возле двери, отчаянный и больной — пальцы сбиты до крови о лёд и глухой порог. Я хотел бы войти, не остаться снаружи, но ни ключей, ни отмычек в карманах найти не смог и теперь греюсь спичками вместо тепла тебя. Ты за дверью — я знаю без выдумок и примет. У меня в эту ночь — спичечный коробок, табак; у тебя — есть все то, что (по)жизненно нужно мне: эта медность волос, этот голос, когда темно, эти пальцы, которые хочется сжать в руке… Элиот

      Арракис проснулся разбитым и вялым, с больной головой. Его внутренние часы были сбиты, он не привык так поздно ложиться и так поздно вставать. За окном стоял залитый светом полдень, добавляя раздражения и укора.       Арракис всю ночь провёл на крыльце, кутаясь в меховую накидку, с фонарём в руке. Каждые полчаса он шёл в сад и бродил там, светил мреющей свечой во тьму, привлекая эфемерид и пугая шагами ночную фауну.       Арракис переживал незнакомое ему до этой поры чувство: страх. Но не за себя. А за другого человека. Он тревожился, он был расстроен, а ещё, все безуспешнее с каждым часом, он пытался отогнать простую мысль: Верб ушёл. Как и все другие. Просто исчез, растворился, как и не был, вот так легко, не прощаясь, не усложнив обоим объяснение. Арракис так думал, думал всю эту слившуюся в ожидание ночь. Он так думал! Но верить не хотел. Пару раз он, расхрабрившись, выходил за калитку, но с детских лет робея перед темнотой, боясь её естественной непроглядности, отступал назад. Вдруг заслышав шорох, сердце глупо, радостно сжималось, и Арракис выше поднимал фонарь, летел к ограде, но… то ёж или встрепенувшаяся птица, испуганная ночным бденьем Арракиса.       Задыхаясь от неразберихи в холодеющей груди, уже ближе к рассвету Арракис устало сдался, потушил фонарь и обречённо пошёл в дом. В сознании ещё мелькала утешающая боль надежда, что, может, Верб остался ночевать в лесу. Ведь он, не зная местности, мог немного заплутать и, не решившись двигаться впотьмах, захотел переждать. Арракис знал, что охотники порой так поступают.       Сон тревожно взял его в объятья, но тоска и озабоченность были сильны настолько, что Арракис то засыпал, то просыпался, словно бредил. Сил подняться не было, но и забыться в полной мере не выходило. Муки неизвестности, пугающие фантазийные картины о медведях и волках и бесконечная одна и та же нота: «Он ушёл, ушёл, ушёл!» — всё вперемешку, разом, на износ. Неискушённое сердце Арракиса рвалось на части между паникой за ставшего очень близким человека и сжигающим всё изнутри предположением, что тот его покинул сообразно плану — обдуманно, без лишних сожалений, тихо, просто. Нанёс удар беззвучно, сильно, очень точно попадая в сердцевину, в открывшийся просвет между литых пластин привычной отчуждённости и безразличья. Метко. Беспощадно.       «По заслугам!» — думал Арракис, метаясь по подушке в тщетной попытке перестать хоть на мгновение думать о Вербе.       Верб, который… разукрасил так внезапно всю его жизнь, внёс в неё суету, неразбериху, сквозняки. Верб, что дарил всё время говорящие цветы, врачевал раны, многократно носил его на руках, кормил, поил, учил его язык, хотел понять, узнать, утешить. Верб, который смотрел ТАК, что забирало воздух — как на чудо! Как на самый главный элемент вселенной. Верб, укутавший его в сотню одеял заботы, разделивший пламя скорбного костра, отгонявший каждодневно скуку, все невзгоды, хлопоты, печали. Верб, что хотел его не скрывая. Но не тронул! Целовал как бога и упрямо ждал ответа… Верб! Верб!.. Ты устал ждать? Ты прельстился сладко-пышной Рами?! Ты услышал зов шерги или шум неотвязный океана? Ты ушёл?! Покинул? Отступился?       Измотанный сам же собою Арракис поднялся, умыл осунувшееся лицо, вышел на кухню.       Пусто. Тихо.       Арракис со вчерашнего завтрака, заботливо оставленного Вербом, ничего не ел, и голод давал знать, но желания возиться с очагом не было. Арракис без аппетита, не ощущая вкуса, прожевал — все равно что пепел — несколько фиников, запил водой. Было прохладно. По полу полз студёный воздух. Неуютно зиял вычищенный Вербом от углей очаг. Рядом с ним лежали аккуратно сложенные в дровник поленья и нарубленная щепа, но Арракис не взялся за огонь.       Он был растерян. Словно гость в своём же доме. Не знал, за что приняться. Что поделать? С чего начать? Всё заново? Как прежде? Жить теперь без Верба, словно не перевернул он всё в дому, в душе и в сердце, не вдохнул радости, покоя, теплоты и смеха?       Жить. Учиться. Вновь учиться делать всё самому, держаться, силиться, бороться. Быть стойким, несгибаемым, быть неприступным, злым и… одиноким.       Всё было очень просто. Много лет. Арракис. Красивый, не особо интересующий его сад. Небольшой дом, ветшающий от неухода, но скрывающий от мира. Танцы. Скудная еда — от нежелания готовить и возиться, иногда вино, чтоб крепче спать. Книги. Выступления. Два визита в год от Аристея.       Вербу он не говорил… но Аристей привозил не только дары и деньги, но и опытных мужчин. Любовников. Два раза в год ничего не значащий акт возлежанья. Лишь для здоровья мужеского — ничего о чувствах, страсти. Не всегда Арракис даже доводил до дела или до финала, чаще довольствуясь умелым ртом, ловкими руками. Эта липкая возня не задевала в нем струн особого желания, не разжигала пламя вожделения. Он не лгал, когда говорил Вербу о своём презрении к похоти, к низменным страстям…       Но он помнил, как горело всё внутри от прикосновений Верба к его колену, как он разливался вытопленным мёдом от простого поцелуя руки, как стыдно он порой мечтал о большем, с каждым днём сильней надеясь на прикосновение не осторожное, но своевольное, горячее, подчиняющее волю, как он замирал, думая, что вот сейчас, сейчас… ещё мгновение — и Верб его поцелует!       Поцелует так, как ещё никто никогда не целовал!       Признаться в этой тяге самому себе было непросто. Но это случилось. Нарощенная годами броня лопнула как скорлупа. Арракис пылал! Он так часто танцевал об этом, не испытывая на деле и сотой доли тех эмоций! А теперь…       О, он понимал все песни и стихи, и сказки, все баллады — всё сложилось в единое, бесхитростное, но сложнейшее на свете — Верб.       И что теперь со всем этим прикажешь делать? Как вернуть себя назад? Себя себе! Как вытравить из обезумевшего сердца бродягу-морехода? Есть ли путь обратный?       В оцепенении вышел Арракис из дома. Знакомый и родной пейзаж своего сада умиротворял: шелест листвы, аромат яблок, шорох трав. За забором слышался шум соседской жизни: окрики, мычание коровы, посвист пастуха. Жизнь шла своим чередом, ничего не поменялось, но внутри у Арракиса засела отравляющая всё вокруг тоска, тревога — яд сомненья.       Решительно он развернулся снова к дому, прошёл через всю кухню к лестнице в мансарду. Ненадолго замерев возле перил, Арракис посмотрел наверх. За всё это время он ещё ни разу не поднимался в спальню Верба: что и как там у него не вызывало в Арракисе интереса. И теперь он, словно робостью объятый, медлил, не известно чего боясь и ожидая там увидеть.       Десять деревянных ступеней, две знакомо скрипнули.       Первое, что увидел Арракис, был аккуратно прислонённый к стене ситар. Дальше умывальник, надраенный до блеска. Рядом брусок мыла. Арракис с лёгкой ухмылкой тут же отметил, что мыло-то — его, тминное. Свежие полотенца на крючках, распахнутое настежь окно — ветер пузырил лёгкую занавесь. Чисто, убрано, просторно.       На столе лежала одиноко книга жестов, подаренная Аристеем, и листы бумаги, исчирканные закорючками и наивными рисунками. В углу стояли сапоги, и висела куртка Верба. Арракис дотронулся до мягкой, местами облысевшей замши, чуть склонил лицо к воротнику — пахло Вербом. Сильно. Пряно. Горько. Несколько его рубах свисали со спинки стула, тут же были брюки.       Постель заправлена, но будто наспех, просто наброшено небрежно поверх белья, подушек покрывало. Арракис присел на край кровати. Мягкая. Повёл рукой по ворсу покрывала, откинул его край — из-под подушки неприметно торчал кусочек кружева. Арракис свёл брови и подцепил пальцами кружева, потянул — в его руках оказался белый, лёгкий жемчужный пояс. Сердце поражённо тут же сжалось. Амаэ!       Красивая вещица. Арракис тогда был от неё в восторге, а получив так неожиданно в подарок, был растроган. Это правда мило — так уловить его сиюминутное желание, каприз, лёгкую прихоть. Трогательно, щедро… Вот только то желание, мелькнувшее страстью в глазах, то отчаянное вожделение — испугало.       Арракис был точно не из тех, кто отдаётся за подарок, да и просто отдаётся. Но тогда… всё так перевернулось. Он едва решил, что Верб — как все, что стоит гнать его и быстро, когда тот снова поразил его и пылким признанием, и теплотой, и тем, что отступил, и после… все эти цветы, забота и терпенье. Ещё никто не относился к Арракису так, не стремился понять его, узнать, разговорить, не одаривал безмерно-бескорыстно теплом души, добротою, силой, и ничего не требуя взамен!       Арракис крутил в руке жемчужный пояс, пропускал сквозь пальцы. Под подушкой! Этот пояс, это амаэ Верб хранил под подушкой.       «Нет, он не мог уйти», — поджал губы Арракис и бережно положил пояс обратно, застелил постель.       Выбора не было. Выход лишь один. И Арракис, спешно спустившись вниз на кухню, сел писать записку.       Дело шло к вечеру, когда, переодевшись в тот самый простенький костюм, в котором они с Вербом гуляли в городе, Арракис вышел за калитку сада. Для него всё это было очень тяжко, непривычно. То, что он задумал, потребовало всей решимости и собранности, на которые он был способен. Целый час, прежде чем выйти, Арракис прокручивал внутри себя все варианты — как лучше сделать, что сказать, кому?       Уверенности придавали лишь воспоминания о том, как Верб уходил тогда из дома, что сказал, как ласково коснулся он его виска губами. И тот взгляд! Это было больше всех признаний и слов, больше, чем сам Арракис понимал и чувствовал, но он был уверен!.. Он даже не мог выразить ясно, чётко в чём, в чём он был уверен. Но знал, что если вот сейчас не станет бороться, пустит всё по ветру, то будет сожалеть до конца дней. И он решился!       Пыльная дорога. Поворот. Мимо медленно проехала телега. Арракис опустил голову и до напряженья сжал в руках листы бумаги. Рядом проскакал ягнёнок, видимо, отбившийся от стада, мужичок в телеге громко пел, пожевывая самокрутку. Солнце медленно катилось к горизонту. Арракис решил поторопиться.       Уже быстрым шагом он шёл мимо домов соседей. Он их знал, но, если честно, маловероятно, что вспомнил бы в лицо всех и уж тем паче по именам.       Дом, возле которого вечно висит бельё — дом Рами, прачки. Дальше кузня. Ещё через забор вроде пасечник-старик, он ещё плетет корзины: Арракис купил несколько в том году, чтобы хранить в них старые изношенные туфли.       Единственный, кого примечал более других Арракис, был скотовод Ренье. Фермер-мясник. У него было много сыновей и, как догадывался Арракис, негласно тот был лидером поселения, что-то вроде уважаемого корифея, к которому прислушивались и ходили за советом. Богатый дом — полная чаша, большой сад и пастбище, огромная семья.       К нему-то Арракис и шёл, весь леденея от неловких перспектив. Для него просить о чём-то незнакомцев, да и любого, было сродни пытке. Но что сейчас оставалось? Тем более, что Арракис знал, что именно Ренье дал Вербу лук и наставления, а значит, хоть немного поймёт, о чём пойдёт вся речь.       У ограды дома мясника крутился пёс, скалил страшно зубы, и Арракис попятился. Он вгляделся вглубь двора — несколько детишек играли в прыгалки, тут же у их ног сновали куры, кошки, гуси. Пахло густо сеном и навозом. Арракис растерянно мялся у ограды, когда из хлева вышла девушка с полным ведром свежего молока. Она вначале бегло бросила взгляд на стоящего за оградой Арракиса, но уже через мгновенье опустила медленно ведро на землю, приложила руку к сердцу и громко крикнула:       — Алтея! Ида! Станья! — В тот же миг из окон дома показались головы её сестриц. — Тут Арракис! — крикнула визгливо девушка. — Это Арракис!!! Смотрите, это он!!! — и из дома повыбегали девушки и юноши, и несколько детей, и женщин.       Поднялся шум, гвалт, охи, все настороженно смотрели на застывшего возле забора Арракиса, и он почувствовал, что вот сейчас… сейчас начнётся! Вся эта небольшая толпа ринется к нему, как и всегда бывало, станут его трогать, щипать, рвать на куски его одежду… Девушки эти, словно кошки, крались ближе, приложив ладони к трепещущим на груди туникам, их глаза горели!       Арракиса спас вовремя появившийся Ренье. Мужчина вышел из дому, обтирая руки об широкий фартук.       — Вы чего тут? — удивлённо осмотрел он двор и, встретив наконец взгляд Арракиса, так же, как и все вначале, замер поражённый.       — Арракис, папа!!! Это Арракис! — громко шёл восторженный шёпот между девушек, и Ренье строго топнул ногой и гаркнул так сурово, что взметнулись даже куры и перестал рычать пёс на цепи.       — А ну-ка, бездельницы, живо в дом! — и сделав несколько шагов, обернулся и притопнул: — Кому сказал, пошли! Перепугали человека! Он сосед ваш, а не идол! Срамота какая!       Двор опустел мгновенно. Ренье медленно, настороженно подошёл к ограде.       — У тебя что-то случилось? — посмотрел он на встревоженного, перепуганного Арракиса, и тот кивнул и протянул через ограду листок бумаги.       «Брат мой, — стал читать письмо Ренье, — я прошу прощения за неожиданный визит. Я никогда не стал бы вас тревожить, если бы не нужда, а, быть может, даже вопрос жизни и смерти.       Вам известно, что мой помощник Верб вчера с рассветом ушёл на охоту. Обещал вернуться к ужину, но не вернулся. Не пришёл он и по сей час. Я тревожусь. Верб пришлый человек, земель лигийских он не знает в должной мере. Всю ночь меня снедали опасенья о его судьбе.       Не скрою, существует вероятность, учитывая мой характер, что Верб мог просто уйти, покинуть дом мой, Лигию, но всё же я больше склоняюсь к чему-то роковому, к обстоятельствам неодолимой силы. Я прошу вас, если есть возможность, брат мой, помогите. Сам я не справлюсь. И хотя я лигиец уже более десяти лет, я, подобно Вербу, не слишком знаком с дикою природой королевства. Опыта в лесу у меня нет.       Прошу вас, Верб мне дорог. Я, конечно, оплачу все хлопоты и ваше время — все расходы. Но я должен быть уверен, что он не сгинул в зыбкой почве, не растерзан зверем.       Я кланяюсь вашей семье, вам и прошу поддержки и совета».       Ренье дочитал быстро письмо и посмотрел на Арракиса. Тот, увидев, что послание прочитано, сложил руки ладьёй, а после низко поклонился. Ренье в ответ приложил руку к сердцу.       — Я помогу тебе, — кивнул он. — Верб отличный парень. Я уверен, что-то стряслось — он не дал бы дёру с вещами, что ему не принадлежат, а ведь у него с собой мой лук, колчан и пояс. Значит, что-то приключилось.       Арракис быстро заморгал и достал из-за пазухи тугой мешочек золотых, протянул его мяснику, но тот плавно остановил его.       — Что ты… Это ни к чему. Ты наш сосед — один из нас. И Вербум тоже. А своих мы не бросаем в беде, — не дожидаясь ответа, Ренье громко и протяжно свистнул и крикнул: — Бьёрн!!!       Арракис нахмурился: от лихого посвиста у него чуть не заложило уши. Из конюшни вышел молодой мужчина, высокий, крупный, с длинною косой почти до поясницы.       — Отец? — обратился он к Ренье, но смотрел пытливо-колко на Арракиса.       — Собери, сынок, всех братьев, — говорил Ренье, — а они пусть позовут друзей. Надо прочесать пролесок.       — Для чего? — подозрительно смотрел Бьёрн всё ещё на Арракиса.       — Брат наш попросил. Поможем, — кивнул Ренье.       — Этот мне не брат, — зло фыркнул Бьёрн, и щёки Арракиса вспыхнули обидой и мгновенным гневом. — Он два года назад бросил в меня палкой. По хребту попал! А я всего лишь принёс вырезку, что он же заказал, — сверкнул глазами юноша и сложил руки на груди так, чтобы были очевидны огромные бицепсы, не скрытые кожаным жилетом.       — Бьёрн, — строго посмотрел на сына Ренье. — Мы должны прощать даже врагов… А Арракис не враг нам.       Арракис в этот момент вытащил ещё один лист бумаги и быстро стал писать, а закончив, протянул листок Бьёрну и почтительно склонился.       «Брат мой, прости мне мою грубость и заносчивость. Я сожалею. Если хочешь, ударь меня. Это будет справедливо. Я стерплю. Или возьми оплату золотом. Мне жаль, что я тебя обидел, но я прошу не за себя — за Верба. Это он в беде. Помогите найти его, и, обещаю, каждый из вас сможет со мною поквитаться, я не стану обороняться и бежать. Приму любое воздаянье за свои поступки. Но сейчас, прошу, пожалуйста, Бьёрн, помоги мне».       Бьёрн криво ухмыльнулся, фыркнул, посмотрел на Арракиса.       — Если я тебя ударю, — улыбнулся он, — ты кони двинешь, олух малахольный, — и он протянул свою огромную ладонь Арракису: — Бьёрн, — громко представился он, закрепляя этим знакомство.       Арракис пожал его ладонь в ответ и сложил пальцами своё имя: «Арракис» — и тоже улыбнулся. Бьёрн ему понравился. Он чем-то был похож на Верба — статью, простотой и ростом.       — Ступай домой, брат, — мирно выдохнул Ренье. — Мы соберём людей и не поздней, чем через час, отправимся на поиск. Там ты не помощник, потому и не зову, — добавил он, видя, как Арракис деятельно встрепенулся. — Если ты не хочешь оставаться один, можешь побыть у нас. Моя жена и дочери тебя накормят и утешат… — он осёкся, видя, как по лицу Арракиса пробежала тень и смущение. — Понимаю, — рассмеялся Ренье, — я их сам боюсь! — И Бьёрн расхохотался тоже. — Иди тогда домой. Будут новости — мы сообщим.       — И больше не кидайся в нас камнями, — подмигнул Бьёрн, и Арракис вспыхнул, но смущённо кивнул.       «Спасибо, брат мой», — написал он на руке и показал обоим, и отцу, и сыну.       Арракис вернулся в опустевший дом, но первые часы не мог думать о том, как вдруг стало стыло, серо здесь без Верба, как почти невыносимо ощущалась тишина. Арракис был возбуждён и вымотан одновременно после своего похода к соседям. Разговоры с Ренье, знакомство с Бьёрном, девушки, смотрящие на него тайком из-за занавесок. Это всё лишило Арракиса сил. Он как ветошь рухнул в кресло возле очага, вытягивая привычно ноги ближе к решётке. Но огня не было. В камине гулял ветер, чуть качая подвес для чайника. Лёгкий, едва уловимый лязг был громче труб тревоги для него.       Этот неприятный звук стал вдруг для Арракиса будто аккомпанементом к его жизни!       Бессмыслица и пустота, безмолвие, холод в венах, в сердце, в разуме и в доме. Этот скрежет… это ведь он сам!       Бесчувственный фигляр, любимый будто всеми, но на деле — никем, согретый много лет лишь благородной щедростью единственного друга. Кто его оплачет, если он покинет землю? Кто вознесёт мольбы богам? Кто его, балаганного шута, вспомнит добрым словом? Кто станет скучать?       Никто.       Слава мимолётна. Успех — мгновение, брызги сладкого вина. Те, кто боготворят сейчас, спустя неделю не вспомнят даже имени.       Аристей… Аристей был его другом. Но он — царь! А у царей забот хватает и без всяких плясунов с причудами.       Оставалась музыка! Искусство. Танец… Но как долго ещё Арракис сможет быть частью этой манны? Он уже не молод. Может быть, ещё лет десять, а потом?.. Забвение. Абсолютное забвение. Тишина. И вот этот лязг пустого очага. Холод стен и пусто́ты там, где у других воспоминания, счастливые и яркие, те, что скрашивают даже одиноким старикам дни немощи. Память.       Что сможет вспомнить Арракис в конце пути? Звон браслетов, безразличный шум оваций, лязг… этот лязг?!       Вспомнилась семья. Его семья. Он маленький и бойкий лезет на спину брата, чтоб стянуть у матери в буфете горсть изюма. Отец с огромными шершавыми руками. Руки-сталь! В детстве Арракис считал отца сильнее всех! Бесстрашным. Самым лучшим человеком на всём свете! И как горько было осознать, что даже самый сильный, добрый и могучий муж не может выстоять порой под гнётом обстоятельств и чужой злой воли.       Арракис думал и о семье Аристея. О них с Фирром. Беспримерная любовь. Даже просто рядом быть возле таких чувств — это удача. Видеть — так бывает! Боги дарят людям половину, утерянную когда-то. Дарят счастье обретенья. У Фирра были сыновья. Их семья прекрасна и едина. И, чтоб радость была полновесней, Аристей взял на воспитание ещё и девочку. С ума по ней сходил! Лелеял, носил на руках, баюкал. Арракис однажды видел их. Аристея, Фирра и их дочь. Это было так красиво и правильно, и горько за себя, ведь он знал — у него так никогда не будет!       И сегодня. Семья Ренье. Целый клан, огромный терем, суматоха, шум, дети всех возрастов, животные, совершенный беспорядок! Но какое единство, послушание, любовь и уважение, забота, пониманье с полуслова.       Разве были люди счастливее Ренье? Или Аристея? Или его отца когда-то?       А он сам? Он был счастлив хоть мгновенье с тех пор, как осиротел? Что он вспомнит в час ухода?       Уставший и изъеденный как тлёй своими мыслями, Арракис встал и взялся за очаг. Подсушенные дрова, подготовленные щепы. Пламя занялось. Он сел возле огня прямо на дощатый пол, потянулся ладонями к теплу. Сменяя холод и тревогу, в голове замельтешили мысли отрадные — то, как говорили о Вербе Бьёрн, Ренье. Столько дружеского уважения, участья. Гордой уверенности в его честности, в том, что он не мог уйти вот так — не попрощавшись, прихватив чужое.       Арракису было странно приятно, что соседи так доверяют Вербу, так не сомневаются в чистоте его намерений. Верят в него.       И он, он тоже будет верить! Верб не заслужил оскорбительных сомнений и надумок. Верб был честным всегда, прямым, сердечным, добродушным. Он вернётся! Если только… Здесь сердце вздрагивало, руки холодели, горло сжимало страхом. Раз за разом Арракис говорил себе: «Нельзя, нельзя думать о плохом, нельзя даже невольно-малодушно призывать Атэ — бога беды и неудач, несчастий, преступлений, краха». Мать говорила ему часто: «Не зови беду! Не думай о дурном, и она, возможно, пройдёт мимо. Атэ увидит свет твой души и веру в чудо, в благодать Великих и испугается, не посмеет сеять зло».       И Арракис гнал от себя испуг и чёрные предположенья, старался думать о хорошем.       О звуках ситара, о сладчайшем сидре, сделанном из яблок, что они насобирали сами. Сами! Арракис ни за что бы не признался, но те заботы, труд пришлись ему по вкусу. Было так приятно делать что-то… полезное, простое, то, что можно потрогать и почувствовать на вкус. Он вспоминал цветы, эти охапки полевые и садовые — все вперемешку, безыскусно собранные, но такие нехитро-нежные, чу́дные. Пояс-амаэ, укрытый под подушкой. Поцелуй, скользящий по запястью, и последний, тихий, в висок. Широкая рука на щеке и: «Не скучай…»       Но Арракис скучал! Скучал по Вербу, ждал его, молил впервые богов так истово и рьяно — о его спасенье! Об удаче. О благополучном исходе поисков.       Арракис молил!       И его молитвы были услышаны.