Одеан

ты — как повод верить в недоказуемое, все приметы собрать: про колодцы, Луну и кошек. робость пальцев, и сладко щемит внизу, значит, день хороший. Марина Тмин

      Следующие несколько недель после выступления Арракис не тренировался. Отдыхал. Вербу поначалу было непривычно. Обычный их уклад был изменён, но уже ко второму дню без танцев Верб пообвыкся и был даже рад. Арракис, казалось, стал в разы спокойней, сдержаннее, мягче даже. Он больше спал, дольше гулял по саду, с аппетитом ел и выглядел довольным, словно бы пружина, что была внутри, наконец-то лопнула, ослабла, и теперь всё было проще, легче.       Вот только ступни Арракиса ещё долго заживали. Верб каждый вечер перед сном готовил ему ванночку с целебным разнотравьем, а после делал расслабляющий массаж. Всегда без возражений, будто то был молчаливый сговор между ними, Вербу дозволялось касаться Арракиса чувственно лишь так, дарить ему нежную силу рук своих, передавать желанье, скользить, ласкать порой откровенно эротично. Пару раз Верб едва сдержался, чтобы не сделать это ртом, не заменить грубые пальцы рук гибким, страстным языком.       Эта чувственная пытка была добровольной — Верб считал часы до наступления вечера и даже втайне огорчался, что ранки постепенно заживают, и, возможно, скоро не станет предлога наслаждаться кожей, телом Арракиса. А наслаждаться было чем: от осторожных, бережных прикосновений Верба Арракис сразу расслаблялся, прикрывал глаза и, как и в первый раз, слегка постанывал от удовольствия, покрывался мурашками, даже порой дрожал, когда Верб особенно усердно массировал ему ту часть ноги, что выше икр — мягкая, тонкая кожа под коленом у Арракиса была невозможно чувствительной, и прикосновенья к этой части тела заставляли его прогибаться, учащали дыхание, доводили до неосторожного покусыванья губ. Верб обожал эти моменты! Арракис выглядел как самый томный сон, самый порочный — сил терпеть едва с крупицу.       И Верб не скрывал желания — плоть его откровенно вздыбляла брюки, взгляд пылал, он съедал глазами запрокинутую шею, резкие ключицы, все изгибы, переливы кожи. Но большего, чем эти ласки, этот сдержанный, чувственный танец пальцев по прекраснейшим ногам, Верб себе не позволял, а Арракис не проявлял заинтересованности в чём-то большем. Но пока! Пока ноги Арракиса стали для Верба венцом желания, вратами в наслажденье: каждое прикосновение — дар, каждый отклик был надеждой, каждый общий выдох — обещаньем.       Подступала осень.       Незаметно спала изнуряющая жара, сменившись бархатным теплом и пока редкой охрой красок, но листва уже менялась, цветы осыпались, давая жизнь другим своим собратьям по сезону — запестрили астры, хризантемы.       Верб по-прежнему приносил цветы Арракису, просто не мог не приносить. Он каждый раз видел что-то красивое, изящное, волшебное — и не в состоянии был пройти мимо, сразу думал об Арракисе. Срывал иногда один, чаще охапкой и приносил к порогу, и теперь, что было тоже изменением, теперь Арракис их ставил в воду. Сам. Вне зависимости от значения.       Это не выглядело от него как расположенность и поощрение, скорее благодарность за букет и только, но всё же… Верб был счастлив и тайком мечтал как-нибудь отпроситься, улучить момент и сходить до караванов, что порой входили в город из пустыни. Разные торговцы, пришлые со стороны песков Ирхаса, кроме прочего, привозили пустынные цветы — маленький невзрачный заир. Верб хотел именно его подарить Арракису. То был цветок с его родных земель и означал силу, стойкость, новое начало.       Верб хорошо помнил, как сказал ему в театре Аристей, что Арракис думает и говорит внутри себя на наречии Ирхаса, что он, несмотря на боль утраты, любит свою родину — любит Ирхас. И Верб хотел порадовать его чем-то оттуда, чем-то знакомым, знаковым, но не терзающим воспоминанья. Заир подошёл бы идеально.       Но пока не выходило отвлечься на прогулку в город. Дел хватало. Верб теперь часами собирал яблоки, ягоды, коренья, а к вечеру спускался в подпол, где готовил сидр — выжимал, настаивал, процеживал, переливал, следил за температурой, герметичностью бутылей. Он был полон энтузиазма и надеялся, что через пару месяцев, как раз к началу заморозков, сможет попробовать свой первый изготовленный напиток. А там, глядишь, и правда смогут продавать.       Работал Верб усердно и по дому. Несмотря на изнуряющую деятельность в саду, он не забывал и об уборке, о приготовлении пищи, хотя бельё стал отдавать всё прачкам и сам платил за это. Денег у него хватало теперь и на излишки, но Верб был бережлив, помня о зиме, а значит, о заботах и о тёплой одежде, об угле, вяленом мясе и вине покрепче.       Отдохнувший Арракис с радостью помогал чем мог, хотя Верб не подпускал его к готовке. Хватило одного случая сгоревшего жаркого, чтобы Верб смекнул, что таланты Арракиса точно не сопряжены с приготовлением еды, даже самой простенькой. Тот умудрялся испортить даже кофе и мармеладный тост. Верб смеялся страшно, когда однажды, встав чуть позже, он спустился в кухню и застал там коромыслом дым. Всё в угле, в муке, в каких-то крошках, банка мармелада разбита, а сам мармелад размазан по столу, и в середине этой живописи — Арракис, довольный, будто кот на солнце. Он аккуратно доставал ножом из битой банки мармелад и мазал его на что-то, отдаленно напоминающее в прошлом ржаной хлеб.       «Я нам сделал завтрак», — улыбнулся тогда Арракис, и Верб не мог не рассмеяться этой наивности и его очаровательному полному бессилью во всём, что хоть немного касалось повседневных дел.       — Как ты жил сам десять лет? — не сдержавшись, спросил Верб, впечатлённый этим кулинарным буйством.       Арракис пожал плечами и повёл рукой, дескать, так вот и жил, вполне себе отлично.       «Ну хорошо — сносно».       «Ладно, — закатил глаза. — Так себе справлялся… Но справлялся же!»       — Хорошо, что теперь у тебя есть садовник, — хохотал Верб, принимаясь убирать этот чудесный маленький погром. — И спасибо, грачик, за завтрак, — мимоходом хрустнул Верб подгоревшим хлебом и заметил, что Арракис довольно улыбнулся — ведь старался!       С тех пор Верб деликатно не пускал его на кухню, но разрешал собирать вместе яблоки.       Время, проведённое в саду за работой, стало для обоих любимым.       Тёплая погода, разговоры. Теперь Верб понимал большую часть из того, что показывал руками Арракис, и получалось даже что-то вроде беседы. Поначалу всё больше говорил, конечно, Верб: рассказывал о своей жизни в разных городах, о приключениях, о море. Со временем Арракис стал задавать вопросы, расспрашивать о далёких странах, о природе, об искусстве. Верб старался припоминать в деталях интересные постройки, людей, которых повстречал за эти годы, вспоминал о представлениях, что видел. Арракису было любопытно слушать об артистах из других краёв, где и как исполняют, что там любят. Верб порой устраивал ему целые пантомимы, сценки. Неуклюже, по памяти, но пытался показать традиции других земель, их моду и наряды, напевал мотивы. С каждым днём и сам Арракис говорил-показывал всё больше. Делился впечатлением об услышанном, рассказывал о своих книгах и о планах на новые представления, о том, что бы он хотел исполнить, станцевать.       Иногда проскальзывали и моменты из его прошлой жизни. Как-то невзначай он рассказал, почему прогнал последнего своего помощника, присланного также Аристеем. Тот повадился за деньги, тайком, водить к ним в сад зевак и разрешал подглядывать. Однажды Арракис даже застал в своих покоях двух обезумевших девиц, лежащих обнажёнными в его постели. Верб был возмущён, смеялся и был рад, что Арракис ему приоткрывается, с каждым разом всё охотней отвечая на интересующие Верба вопросы. Даже рассказал немного о жизни во дворце Ирхаса, но так поменялся в лице, что Верб больше не трогал эту тему, видя, понимая, что это были, очевидно, не те воспоминания, которыми хотелось поделиться.       «Я — сын кузнеца, — говорил Арракис. — У нас была большая семья. Я и ещё четыре брата. Я был самый младший… — Он осёкся, по лицу гульнули желваки. — Мне было семь, когда я попал в услуженье во дворец, — он сжал яблоко в руке так, будто бы хотел его скрошить. — Поэтому я мало что умею, — криво улыбнулся Арракис. — Почти всё моё детство, юность прошли в замке, взаперти, в покоях Аристея. Я был рабом, но в то же время безотлучно жил в роскоши, в царских покоях, а это не располагает к умению готовить, одеваться, шить или рубить дрова, понимаешь?» — он посмотрел на Верба, будто извиняясь, и тот ласково улыбнулся, подавляя безбрежное желание обнять его, утешить.       Выходило, что Арракис смущался своей неумелости. Раб, взращённый во дворце, царская игрушка, умеющая только танцевать и наряжаться. Получив желанную свободу, он остался один на один с реальной жизнью, где нет слуг, готовой пищи на серебряных подносах, нет никого, кто подсказал и показал, как надо, что к чему. Словно выброшенная из бассейна в море рыбка.       Свобода! Долгожданная свобода! Но и трудности последствий рабской жизни. Арракис был не готов к тому, что его ожидало. Из его рассказа Верб понял, что он решительно отверг предложенье Аристея жить с ним во дворце уже в Лигии. Жить не как прислуга, разумеется, а как наперсник, друг семьи. Арракис не захотел. Да, дворец Лигии — это не дворец Ирхаса, да, царь Фирр — это не тиран, правивший в пустыне, да, Аристей — друг его детства, почти брат, но всё же… Арракис отчаянно и много лет мечтал о воле! Об одиночестве! О том, чтобы была возможность самому решать, где быть, с кем, что надеть, как спать и есть что хочется! Свобода для него была превыше всех благ, всех желаний, всех богатств на свете. И так вот неумело, ранясь, ошибаясь, он начал жить один. Как и мечтал! Просто начал жить.       «Я не хотел его помощи, не хотел, чтобы он волновался, — рассказывал Арракис. — Ведь, и так… — он скривил губы, — я обязан Аристею жизнью, волей, всем, что есть. Он очень добр, мой Аристей. — Арракис откинулся на спину и посмотрел в небо. — Знаешь, ведь они вначале хотели подарить мне дом у замка, в самом центре Лигии. Обеспечить слугами, деньгами просто так, — пальцы Арракиса мельтешили, а Верб боролся с ревностью, уже понимая, как она нелепа, неверна. — Я отказался. Я просил его о самом скромном и далёком доме в глуши! — Арракис картинно махнул рукой по саду: — Это всё, всё, что я имею — доброта моего брата. Хотя он так не считает, — Арракис улыбнулся. — Думает, что я в нужде. — Яблоко вновь оказалось в руке Арракиса, он его покрутил в воздухе, подкинул, бросил Вербу. — А мне здесь хорошо. Тишина, вокруг людей так мало. Никто, представь, даже не подозревает, что я живу вот так. Хвала богам!»       Верб хрустнул яблоком, уже не кислым, спелым.       — Он навещал тебя тут?       Арракис кивнул.       «Да, они с Фирром приезжали. И каждый раз Аристей грустил, а после присылал кого-то мне в подмогу… — Арракис скосил взгляд в сторону Верба. — Он не понимает, что мне никого не надо. Меня устраивало то, что было. Главное — я мог… могу делать что мне хочется, когда и как. Это — счастье. Многие не понимают даже, какое… какое это счастье!»       — Скажи, — осёкся Верб, сердце больно дрогнуло, — я… не нужен? Я тебе мешаю?       Арракис не ответил, лишь до искр из глаз щипнул Верба за плечо, так сильно, что остался красный след. Как это понимать, Верб не решил, но подумал, что если бы он был неугоден, то Арракис точно не из тех, кто промолчит.       В другой раз, собирая яблоки, они разговорились о сражениях. Верб рассказал, что принимал участие как наёмник в двух войнах северного Азарфата. Подтянул рубаху и показал Арракису пару шрамов.       — Это от копья. А это зацепило арбалетом, — Арракис небрежно провёл по тёмному рубцу, скользнул пальцами к другому возле пупка. У Верба перехватило дух. Опасное занятие — прикосновения холодных рук любимого у низа живота. — Ты меня волнуешь, — хрипло предостерёг Верб, и Арракис убрал ладонь и вспыхнул.       «Извини, — вывел он смущённо. — Так, значит, ты сражался?» — свёл он тему.       И Верб, как мог, не утомительно и без ужасающих воображение деталей, рассказал о битвах севера, об огромных медведях, которых выпускают азарфатцы на поле брани, о нелегкой доле простых солдат и голоде, недугах, но восторге от победы и ярости, что закипает в венах при звуках горна.        «Я хороший лучник, — вдруг встрепенулся Арракис. — А Аристей отлично владеет мечом. Когда он убегал из замка, он прирезал стража как индейку. Было столько крови… Я тоже кое-что могу», — он вдруг ловко встал с земли и, обломив ветку, сделал выпад в сторону Верба. Тот, смеясь, поддался игре и тоже схватил палку. Верб, конечно, был сильнее и опытнее в ратном деле, но Арракис был юркий, лёгкий, быстрый. Он уклонялся, уворачивался, убегал. Но все-таки удача оказалась на стороне Верба, он, играясь, выбил ветку из рук Арракиса, перекинул его через бедро, уложил на землю и несильно прижал коленом поперёк груди.       Глаза Арракиса озорно смеялись, он высвободил руки и бросил: «Я сдаюсь».       Верб зачарованно глядел на него сверху и думал, что всего один, один-единственный подаренный, украденный, желанный поцелуй, наверно, заменил бы ему все мечты, всё в жизни, вытеснил собой все грёзы. Поцелуй! Один. Сейчас. Губы Арракиса, словно по заказу, раскрылись манко. Верб склонился.       Зрачки Арракиса стали шире, потемнели, и Верб тихо попросил:       — Поцелуй меня, как тогда, после представления, помнишь?       «Помню, — медленно вывел Арракис. — И тебе будет довольно?»       — Будет, — выдохнул Верб и, прикрыв глаза, тут же почувствовал, как его щеки коснулись пальцы. Арракис ласково погладил щетинистую щёку и коснулся коротким быстрым поцелуем в том же месте. Верб улыбнулся и открыл глаза.       «Я в первый раз встречаю такого, как ты», — вывел Арракис.       — Какого? — хрипло спросил Верб, всё внутри у него ликовало, нежно плавилось от счастья.       «Того, кто спрашивает», — улыбнулся Арракис и вновь погладил его щёку.       — Я не спрашиваю, — хмыкнул Верб. — Я прошу. Хочу, чтобы ты сам решил. Хочу, чтоб захотел… меня.       Арракис поднялся на локтях и отвернулся.       «Желанья плоти мутят разум. Ничего не стоят. Это — блажь и дурь. Дешёвка от любви. Я презираю похоть», — чеканно вывел он, и сквозь пальцы Верба золотым песком осыпалась надежда и восторг минуты.       — Ты не прав, — хрипло сказал Верб, сглотнув досаду. — Если сердце любит, оно любит и плоть, и дух, и все изъяны. Ты для меня — не просто тело. Да, ты бесподобен! Обладать тобой было бы величайшим счастьем. Я мечтаю когда-нибудь коснуться тебя ртом… губами, заласкать, — Верб говорил и видел, как алеют щёки Арракиса, как напряжены его ладони, плечи, как закрыта поза. — Но просто тело мне не нужно. — Верб легко, спокойно дотронулся до запястья Арракиса. — Я хочу тебя. Всего! От сбитых пальцев до взъерошенной макушки. Вот такого! Злого, вредного, драчливого неумеху, гордеца, строптивца и — одновременно — Божественного Икарра. Я хочу тебя со всеми сложностями, руганью, изъяном…       «Изъяном? — хитро вскинулся вдруг Арракис и гордо изогнул бровь. — И каким же это?»       — Ты невыносим! — рассмеялся Верб и погладил расслабленные под его рукой тонкие пальцы. — Ты — заноза, деспот, ты дерёшься постоянно! — фыркал он.       «Это по заслугам, — сощурился Арракис и после паузы добавил: — Мне вчера пришло письмо. Следующее представление через четыре месяца. Надо начинать тренироваться».       — А как же твои ноги? — беспокойно встрепенулся Верб.       «Они в порядке, — улыбнулся Арракис и пошевелил пальцами ног. — Просто буду первое время заниматься меньше».       — Значит, стоит стряхнуть пыль с ситара? — подмигнул Верб. Он был рад, что они снова будут вместе упражняться, ведь это были, без сомнений, особенные моменты. Музыкой легко говорить Арракису о любви, о своём настроении, обо всём другом. Музыку он принимал охотнее речей. — Завтра? — спросил Верб.       «Через пару дней, — кивнул Арракис. — Закончим сбор. Не хочу мешать твоим грандиозным планам».       — Моим?! — рассмеялся Верб. — Я стараюсь для обоих. На носу зима…       «В Лигии зима легка, — пожал плечами Арракис. — Да и не припомню, чтобы я нуждался».       — Но теперь нас двое, — с надеждой вставил Верб и посмотрел открыто в глаза, ища желанного ответа.       «Да, пожалуй, — милостиво улыбнулся Арракис и с озорством в глазах добавил: — Стоит помнить, что ты — обжора, пьяница, и меха на тебя уйдет, как на бычье поголовье».       — Ах ты… — подскочил Верб, но Арракис уже бежал, сверкая вылеченными ногами, по саду. Лёгкий, озорной, свободный.       Верб любил его так, что забывал дышать, терял рассудок и не мог поверить, что это всё в действительности происходит с ним. Что он способен на такие чувства, что теперь и свет не мил, если рядом нет этого задиристого грачонка. Это было чудо. Настоящее, простое, и оно цвело в самой середине сердца садовника-морехода Верба.       Они возились со сбором урожая ещё десять дней. Яблок было много. Так много, что в итоге Верб решил всё-таки менять их у соседей на что-то из продуктов. Фермеры охотно приняли новый договор и отдавали взамен румяных яблочек другие фрукты, овощи, иногда — варенье, мёд, орехи.       Верб системно пополнял кладовку, бережливо собирал то, что могло храниться долго, набирал запасы. Зная о любви Арракиса к ягодам, он перетёр с сахаром малину и клубнику и выдавал иногда по розетке своему сластёне. Арракис был как ребёнок в такие вечера, просил ещё, капризничал и даже угрожал расправой, но Верб был непреклонен:       — Вот ещё спасибо скажешь.       «Скряга!» — вздорил Арракис и мельтешил ругательствами самого отборного порядка и специально быстро, зная, что Верб не успевает, но при этом отдаёт отчет, что его бранят на чём свет стоит.       — Ты — не танцор, — подкалывал его тогда ехидно Верб. — Ты — боцман, причем с корабля под чёрным флагом.       Арракис тут же свирепел и один раз даже метнул в Верба заветную розеточку с малиной. Он вообще любил побить посуду. Там, где не хватало слов и крика, он давал шума с помощью тарелок. А потом с издевкой и надутый, как хомяк возле мешка пшеницы, наблюдал, как Верб смиренно убирает черепки, метёт полы, моет их до блеска и бурчит себе под нос что-то про испражнения гусей и схожести этих элементов с некими Божественными существами.       В последний день, отведённый для сбора яблок, Верб и Арракис встали рано, позавтракали не спеша и с первыми лучами тлеющего солнца принялись работать.       — Собирай и те, что битые, — напутствовал Верб, видя, что Арракис берёт лишь те плоды, что были безупречны.       «Они некрасивые», — махнул небрежно Арракис.       — Не всё вкусное — красиво, — смеялся Верб.       «И наоборот», — улыбнулся Арракис.       — А бывает и то, и это, — поиграл бровями Верб. — Вот я уверен, что, к примеру, ты и вкусный, и красивый.       Арракис закатил глаза и быстро показал:       «А ты, выходит, только вкусный», — и уголки губ у него поползли вверх.       — Думаешь, я некрасивый? — почти по-детски обиженно спросил Верб.       «Красота — мгновенье. Я не за то ценю людей, — отмахнулся Арракис, но, взглянув лукаво, добавил: — У тебя красивые глаза и тело».       Верб от неожиданности чуть не рухнул с приставной лестницы. Сразу захотелось сорвать с себя рубаху, поиграть мышцами груди, сверкнуть глазами.       — Ты меня утешил, — рассмеялся он, отбрасывая глупые фантазии, но было так приятно: Арракис считал его красивым.       Обедали тоже в саду. Верб вынес плед, блюдо с ножками цыпленка, свежие овощи, ржаной хлеб, отварной картофель, соус, выменянную накануне пастилу и сливовую настойку. Ветерок румянил щёки, запах пряностей от мяса сливался с ароматами цветов и трав, сливовая настойка разливалась сладко-крепкой горечью внутри.       Арракис сыто откинулся к стволу раскидистого клёна, обрывал вокруг себя ромашки и плёл из них венок. Верб наблюдал, хмелея от вина и плавных линий Арракиса, игры света в его волосах и того, как чётко ложилась тень листвы на острый профиль. Пальцы Арракиса ловко переплетали стебли, закруглили форму — цветок к цветку — белый венец. Закончив, Арракис потянулся к Вербу и осторожно положил веночек ему на голову. Верб перехватил его запястье и, не сдержав себя, быстро, пылко прикоснулся губами к внутренней стороне, припал к тонкой голубой бьющейся жилке и прикрыл глаза. Он ожидал резкости, отпора, может, даже удара, но… было тихо, сладко, нежно. Арракис застыл, не отнимал руки от поцелуя, не шевелился, и когда Верб поднял взгляд, то увидел робкую улыбку вместо гнева.       — Это даже лучше, чем я представлял, — почти урчал Верб, неохотно отпуская руку Арракиса.       Тот налил себе ещё настойки и снова стал рвать цветы возле себя. Глаза его блуждали по траве и саду, лицо казалось светлым, но печальным.       — Всё в порядке? — спросил Верб, приметив, что сегодня Арракис на удивление притихший и задумчивый, по-особенному грустный.       Цветы всё сыпались вокруг их пледа, Арракис их рвал, разглядывал, пропускал сквозь пальцы. Минуты полнились молчанием. Верб привычно не ожидал ответа.       «В этот день, — вдруг вывел Арракис, и с его рукавов посыпались лепестки, — в этот день погибли отец и братья. Последний тёплый день — день сбора податей-долгов в Ирхасе», — желваки его гульнули, в кулаке рассыпались в труху ромашки.       — Арракис… — тихо позвал Верб и придвинулся поближе. Тот отвернулся, шумно выдыхая и сглатывая непролившиеся слезы. — Арракис, — коснулся его сникших плеч Верб. — Что означает твоё имя на ирхасском?       Арракис обернулся, скорбь в его глазах сменилась удивлением, а после — тёплым светом.       Он медленно повёл ладонями и показал:       «Звезда, — и добавил, — а на лигийском — птица», — и смущённо улыбнулся.       — Тебе подходят оба, — обнял его Верб.       В тот день они больше не собирали яблок, не спешили. До заката сидели возле клёна, пили крепкую настойку, а когда стемнело, Верб разжёг костер — в память об ушедших. Он подбрасывал липовые щепки; пламя так славно плясало в густой тьме. Арракис уложил голову Вербу на плечо, и тот нежно поцеловал его пропахшие костром мягкие волосы.       Так шло время. Осень в Лигии была что северное лето — тёплой, но капризной. Непредсказуемой. Фермеры предупреждали Верба, что холода могут нагрянуть неожиданно, резко, без перехода, и стоит быть готовым заранее.       — Ты молодец, что запасаешься к стуже, — хвалил Верба Ренье — фермер-мясник. — И сад поднял. Все наши довольны. А то, знаешь… — он щербато рассмеялся. — Мы же приглядываем тоже за немым-то, знаем, что он как рыба, выброшенная на кухонный стол — ничего не умеет, не может. Помощи не просил, но наши всё равно хоть иногда, но ходили проверить — не рухнула ли крыша, сарай. Он же щедро раздавал всегда весь урожай, вот мы и пытались хоть как-то благодарить. Но он дичился, сбегал. Мы каждый раз жребий тянули — кто пойдёт. А ты молодец! — хлопнул Верба Ренье по плечу. — Весной зови, подсобим с крышей. По ней давно плотник наш плачет. Кстати… — он встрепенулся и выбил из трубки остатки сгоревшего табака. — Запасись-ка дровами. Обязательно! Я подскажу как, — лукаво сощурился он. — Тут после шторма много повалило. Сходи, поруби. Пригодится. А заодно, — он окинул Верба критическим взглядом, — ты с охотой как? Дружишь? — Верб кивнул. — Тогда я тебе дам снаряжение на оленя. Сейчас у них гон начался — лёгкая будет добыча.       Ренье скрылся в дому, оставив Верба размышлять о предстоящих хлопотах, а вернулся с кожаным поясом и тугим луком.       — Бери, — вручил он охотничье снаряжение Вербу. — Вернёшь к концу недели. Не торопись.       Верб приложил руку у груди, отвел её в сторону Ренье и с уважением принял от него помощь. Идея была хороша. Верб уже и сам думал о запасе дров на зиму. Покупать их было накладно, а рубить лес запрещал закон, но упавшие от непогоды деревья дозволялось забирать. Подсказка фермера была на вес золота. Да и оленина бы пригодилась. Это же гора мяса! Верб был метким стрелком. Единственным, что осложняло всю задумку, было то, что Верб не знал местность, не ориентировался в лесу в должной мере, не знал хороших лежбищ и мест пастьбы, но… в конце концов, вот и узнает.       Арракис занимался под яблоней, когда нагруженный полученными от Ренье вещами Верб вошёл в сад.       «Это что?» — прервался, видя его, Арракис.       — Завтра пойду в лес. Нужны дрова, а заодно поохочусь. Мне сказали, что сейчас олений гон…       «Варвар!» — дёрнул плечом Арракис.       — Вот посмотрим, что ты скажешь, когда попробуешь сочную оленину, — с предвкушением завёл глаза Верб. — Да и, может, мне ещё не повезет. Угодий я не знаю. Так что в основном отправляюсь за деревом.       «Сам потащишь? — с сомнением вывел Арракис. — Это же далеко».       — Вечером сколочу полозья, — хмыкнул Верб. — Я у тебя сильный, помнишь?! — игриво подскочил он к Арракису и, хохоча, поднял его на руку.       «Не зря говорят: много силы — мало ума», — не больно стукнул его в грудь Арракис и ловко спрыгнул с Верба, как с качелей.       — Злюка, — показал ему язык Верб. — Может, я и глупый, зато добрый.       «Добавить бы к этому скромность», — парировал Арракис, становясь в позу и медленно приподнимая ногу, вытянутую как струна.       — Кто б говорил, — цыкнул языком Верб и присел неподалёку полюбоваться, как всегда, чарами грации Арракиса, его гибкостью, воздухом его рук, магнетическим перекатом литых мышц.       Вечером поднялся ветер, забродили тучи, прошёл ливень, но к утру хмурая завязь развеялась — небо было светлым; погода ласково располагала.       Верб встал на заре, снарядился — надел свой старый кожаный костюм, в котором прибыл в Лигию, прочный, удобный и потёртый, пропахший морем, гарью и дорогой. Прихватил воду и небольшой свёрток еды. Сзади на спине лук, колчан, на поясе, что дал Ренье, разделочные ножи, топорик и верёвки. Оставалось только взять полозья, которые Верб, как и хотел, смастерил вечером накануне. Он уже собирался пойти со двора, когда на крыльцо, кутаясь в одеяло, наброшенное на плечи, вышел заспанный Арракис.       «Ты пошёл?» — вяло вывел он пальцами.       — Да, — кивнул Верб. — Не хотел тебя будить.       «Не заблудишься?» — зевая, спросил Арракис.       — В чащу я не пойду, не тревожься. Сегодня скорее на разведку.       Верб окинул его ласковым взглядом. Ну что за сонное чудо?!       «Удачи», — махнул Арракис, и Верб уже хотел уходить, но, подхваченный нежностью, подскочил на крыльцо, замер близко, так, что глаза Арракиса, словно в ожидании, распахнулись, губы приоткрылись… Верб поцеловал его коротко у виска и погладил ласково щёку.       — Буду к ужину. Не скучай, — улыбнулся он и пошёл решительно через сад.       Верб не вернулся к ужину. Не вернулся и после. И даже когда стемнело, и опустилась стылая ночь, он не пришёл.