Исповедь атеиста

Стук. Слабый-слабый. Будто легонько бьют по гулкому барабану. Сильнее. Громче. Еще громче. В ушах зазвененело. Сердце, казалось, сейчас разорвется: “Беги, мать твою!” Джозеф довольно поздно осознал, что охотник рядом, подошел довольно близко. Фотограф оторвался от машинки, собираясь прыгнуть через окно (хотя бы попытаться с учетом его нового непривычного и до ужаса неудобного тела), к Карлу развернулся, но не сдвинулся с места ни на шаг. Остолбенел буквально, кукольными глазами омывая внешность бальзамировщика. Перед ним стояли лишь останки Эзопа Карла — существо было монструозным, хтоническим, вид ребер оголенных и органов открытых произвел на итак расшатанную психику Дезольнье неизгладимое впечатление. — Э… Эзоп… — будто бы язык отрезали фотографу. Разница в росте делала ситуацию окончательно проигрышной. Не было в привычках графа смотреть снизу вверх на причины собственного страха. Слишком хорошо позабыто это чувство, когда ты — жертва, и тебя сейчас очевидно сожрут с потрохами. Страх данный Джозеф принял не так, как стояло бы: он действительно не предпринимал никаких попыток к бегству. Высокое существо с темной бежевой кожей, обтягивающей практически полностью голый человеческий скелет смотрело прямо на него. Конечности у него были длинные, пальцы на руках обычные, на ногах — с цепкими когтями. Грудная клетка оказалась без покрова, сзади к ней прикреплены крылья летучей мыши, ее же череп находится в качестве головы существа. Щеки впалые, кожа под глазами темная, натянутая вниз — лицо будто плыло, а глаза уставшие, слегка красноватые, через маску не видны были даже. Его волосы распущены, прямые, некрасиво липнущие к коже. Из-за слабости мышц охотник не в силах был держать маску прямо, голова часто падала на плечо, вниз. Он косу за собой волочил, при ходьбе часто дергался, делал различные непроизвольные движения. У него был гибкий стан из-за строения своих конечностей, хороший слух, но не зрение, неспособность разговаривать. Карл просто физически этого не мог, лишь хрипел и стонал. Как ни странно и ни забавно, Эзоп будто ничего делать не собирался, встал, оперевшись руками на косу, словно улыбался страшной челюстью и молча наслаждался отведенной ему ролью. Голова снова на плечо упала, но взгляд все так же прикован к фотографу был, пожирал столь маленького теперь выжившего. Для охотника от высокого величественного и властного прежде Дезольнье не осталось и следа. Плавно, держась за оружие, Карл на корточки присел, рука по ребрам голым прошлась, демонстрируя, а затем в сторону Джозефа указала. Охотник пальцем не слабо ткнул в грудную клетку аристократу. Фотограф глаз, аналогично бальзамировщику, не сводил с долговязой фигуры. Каково же было его удивление, когда Эзоп, обязанный тут же ударить, на косу тушку, ныне маленькую, завалить или хотя бы конечность отсечь, чтобы худо-бедно акт мести свершить, с ростом графа сравнялся и сначала себя коснувшись, после самому выжившему то ли на ребра, то ли на сердце указал. Впрочем, было больно даже от этого, потому граф, не вытерпев больше этой игры в гляделки и не поняв немого посыла Карла, мужественно (как сам считал, но на самом деле у него даже голос слегка изменился, будто более детским стал) отчеканил: — Что ты делаешь?! Если хочешь бить, то бей, играй со мной так же, как с ними, по правилам! В конце концов я ведь главная причина этой чертовой перемены, так давай, отомсти же мне! — правая рука за спиной сжала драгоценную бумажку, которую при ударе привел бы он в действие незамедлительно. Фотограф плохо соображал, холодная логика его покинула, оставляя в голове лишь подобный хаос: “Но почему все равно… все равно мне хочется самому до этого сердца и этих ребер дотронуться?.. Они наверняка так приятно шероховаты, а печень, раз не опадает, возможно даже теплая… Кровь темная, у тебя обыкновенная, выглядит как многолетнее вино… Боже, почему?.. Ну, почему именно ты?!” Вновь дернул головой Эзоп несколько раз, но та лишь снова падала. Он за лоб пальцами маску свою приподнял, сквозь нее, не отрываясь, смотрел, потом что-то тихо прохрипел, косой слегка в сторону выжившего шумного качнув. Все так же длинные ногти сильнее, до хруста тихого сжали бумажку, увидев движение оружия, Джозеф моментально руку вперед вынес, демонстрируя изображение Субедара: — Почему молчишь? Давай! Или отвечай, или бей! Я заслужил. Но без боя не сдамся. Сердце фотографа, казалось, уже должно было разорваться от тяжелых ударов. Отпустив уже свою многострадальную голову и дав ей спокойно на плечо светлое хрупкое лечь, Эзоп аристократа резко за руку схватил и к себе ближе подтянул так, что запах крови еще более ощутим стал, буквально проникал в легкие. Бывший бальзамировщик вновь его в грудь ткнул. Охотник прохрипел что-то, встряхнув того и за плечи. По правилам игры действия Карла урона не наносили, потому карточку Джозеф просто не мог использовать. Чувства у него были смешанные, мысли окончательно спутались в клубок. Эзоп Карл, пусть и в таком зловещем виде, сам к Дезольнье потянулся, прижался, что-то пытался донести? Фотограф оторопел вновь, но в нос стойкий запах металлический ударил, приводя в чувство моментально, — почему Эзоп не мучает его, не избивает, не мстит? Джозеф первую секунду задавал лишь этот вопрос, однако после повторного тычка, он понял две вещи: — Ты… говорить не способен… верно я понял?.. — плечи вздрогнули от неожиданной нагрузки, но почему-то граф физически не сопротивлялся никак, напротив осторожно голову несуразную серую погладил, хоть и движения были неуверенными, руки дрожали. — Ты очень необычно устроен, я бы сказал, что фантазия Хозяина лучше всех над тобой поработала… Красивый. Ты очень красивый охотник, Эзоп… Как отвратительно противоречиво звучали эти слова: красиво выглядел Джозеф, Мэри, Йидра, а Карл был воистину монстром. Только вот граф не льстил ему, с целью задобрить. Он говорил то, что действительно думал. Боялся, дрожа, но не отвергал, смелее произнося слова, которые давались с большим трудом. Выжившего отпустили так, что он спиной ударился и губы сморщил, оттолкнули к окну обратно, встали, показывая три пальца вверх. К руке приковал все внимание фотограф, отвлекая загадочным жестом от прочих мыслей. Мозгами граф не понимал его значения, но чутье тонкое, сохранившееся вероятно не как дар охотника, а как собственный навык, подсказало очевидное: ему дают время. Время, чтобы начать честную долгожданную игру. Бальзамировщик — человек не подлый, весьма услужливый. Поэтому Джозеф не сомневался: если он талдычил все сутки про честную игру, то ее получит. И не жалел. Был уверен, что таким образом сможет мальчику доставить наслаждение, удовольствие. Эзоп — человек по природе не жестокий, но и нормальным его назвать трудно… Все ведь знают, что происходит, когда в руках психбольного оказывается скальпель. Тронуло за струну души, что Карл рассудок не потерял, остался самим собой, получив власть и силу неограниченную, бонусом — жажду крови… Он размышлял: “Какое божественное тело, он теперь уже даже не существо… Нет, он ведь и рядом не стоит… Выше по иерархии, но на уровне преисподней по происхождению… Почему мой извращенный взгляд видит в нем нечто нереальное, и мне так необходимое? Может Джек и прав был, главный извращенец тут я… Да и пусть, плевать! Как же он прекрасен, как же я хочу его попробовать… У него, кажется, язык вырван, бедный… Интересно, каково это, целоваться с человеком без языка? Впрочем, какая разница как? Пока не попробую все равно не узнаю, но должно быть потрясающе…” — граф действительно сходил с ума потихоньку. Слишком много новых ощущений, слишком много странных мыслей, слишком много задач, слишком много Эзопа — как наркотика, действительно много, а рост высоченный усиливал это чувство, движения плавные, но быстрые, в отличие от нерешительных в теле выжившего, а грудная клетка была кульминацией этого божественного образа для Джозефа. Собравшись, он выдохнул шумно (как необычно было ощущение постоянного дыхания, а главное, нужды в нем, когда бежишь…) и перепрыгнул через окно, договаривая недосказанное: — Un, deux, trois, Aesop! — улыбнулся, как азартный игрок перед заведомо выигрышной партией, когда Наиб уже декодировал последнюю машинку. Улыбка легкая губы тронула под маской. Без слов поняли — приятно. Руку Эзоп быстро опустил, все еще на косу опираясь, слегка нетерпеливо покачивался на оружии, подбородок на локоть положил, чтобы голова тяжелая не падала и ничего не мешало смотреть на странно веселого выжившего. Охотник словно ждал команды. Но на счет фотографа не побежал, все-таки собачкой не был, сам время дал, поэтому стоял, выжидая. Три секунды всего, но и этого достаточно, ведь он мог и не давать ничего. Никто не был виноват, что Карл такой слабохарактерный, легок на подъем и совершенно не конфликтен. Письмо владельца Поместья ничего не изменило, ведь даже сейчас сделал все бальзамировщик по-доброму, долго не мучил, первых сразу на стулья посадил, отправляя в Особняк менее болезненным способом. Или сделал он это только потому что Джек и Мэри не такие интересные? Может ли реальная сила в действительности людей портить? И поэтому даже человекоподобных охотников за своих не считали? Никто не знал, Эзоп тоже, но жажду крови отрицать нельзя, вот только она уже изначально была, еще до превращения в охотника. Выживший о необычной черной горькой жидкости мечтал, в любой удобный момент о ней как о самом сладком и желанном вспоминал. И в это время то скальпель в руках появлялся, то зубы в губы нежные вгрызались… Но каждый раз этого оказывалось мало! Теперь же в его распоряжении коса была, твердая, крепкая, уже в крови перепачканная, жаль, что в обычной. Замахнуться ей хотелось, прямо по хребту попасть, разламывая кости тонкие и рвя маленькие органы, чтобы Джозеф от боли корчился, задыхался, свое место узнал наконец, ведь Карл уже был на нужном. Победить оказалось так просто, легко, словно бальзамировщик изначально для роли охотника в Поместье пришел. Мало кто мог в первый раз хотя бы ничью вытянуть… Это ли было влияние фотографа? Просил он ведь честную игру да играл только по правилам! Взять пример с такого прекрасного опытного маньяка — и всего достаточно. Лишь забыть о боли и ранениях, графом нанесенных, оставалось. А может в первой игре Карла все эти способности проявились, стоило почувствовать сладкий запах крови? Расчленить Ганджи и Энни, сжечь Виктора — все это были серьезные преступления, достойные нахождения Эзопа во фракции охотников. Или началось все еще раньше? С убийства Джерри? С первой увиденной жертвы? С трупа обезображенного? С могилы матери? “Смерть — это прекращение существования, вследствие которой умерший входит в состояние атараксии”, — гласила первая запись в тетради. Джерри всегда диктовал быстро, поэтому и почерком кривым и безобразным она была выведена. Тогда малыш Карл и не знал, что придуманный опекуном термин надолго в голове засядет: каждый человек будет мечтать мучиться перестать, обрести душевный покой. Вот только загвоздка была в том, что каким именно образом Эзопу не объяснили, рассказали лишь об этом способе, самом очевидном. Дядюшка будто специально так говорил, выращивал маленького доброго монстра, который путь его продолжит, считая самым верным и правильным. Вызубрив кучу книг религиозных, дабы с посетителями верующими общаться и свои услуги впихивать, парень ни во что не верил и не задумывался даже, знал лишь то, что давали ему на “уроках”. Но вот незадача! Прошлые знания в Поместье бесполезны: трупов нет, смерти тоже. Зачем тогда вообще бальзамировщик сюда приперся?! Эзоп вновь не знал, но его держали, били, кричали и истерили, но не отпускали. Но разве не учили его отвечать тем же в троекратном размере? Верно, поэтому Карл ждал, давал время, чтобы потом доказать, что сам может быть таким же злом. Хотя нет, хлеще! Охотничья форма подчинялась бальзамировщику не из-за каких-то сверхъестественных способностей, найденных только у него. Просто он изначально был таким, изменилась лишь внешность. Маска костяная, как череп летучей мыши, закрывала лицо, прятала эмоции, которых итак было немного. Зато грудная клетка абсолютно открыта, словно владелец Поместья знал о любви ненормальной к органам, присутствующей у нового охотника. Коса — символ смерти. Эта форма рассказывала намного больше, чем выживший с членораздельной речью и языком целым. Тихий, высокий и худой, словно тень при восходе солнца, маньяк новый пошел следом, прямо за Джозефом, когда время истекло. Граф не придавал значения рассуждениям о том, как ему на самом деле нравился такой Эзоп — у него определенно не было на это времени. В голове Дезольнье держал бумажку прочитанную, выучил текст наизусть практически сразу, как увидел, не думал, что такую поблажку даст ему Карл перед игрой, сам того не понимая. Глупо, как Мэри, за считанные секунды он продаваться не собирался. Куклы еще не было. И не успеет ее создать Эзоп в том случае, если за двадцать пять скоротечных секунд Джозеф убежит в зону, где уже бегали — она пуста, гроб откуда потрачен. Тогда останется Карлу лишь физическое преследование, благо фотография Наиба и мертвого Джека имелась. Но был второй вариант: если куклы не избежать, то есть у охотника условие — в поле зрения надо держать два объекта, а значит надо скрыться из поля зрения! Только вот… забегая за первую паллету, пристегиваемый адреналином и бешеным ритмом сердца Джозеф забыл совершенно о других особенностях игры: Карлу поле зрение уже не требовалось, пять ударов Эзоп уже точно нанес. Был еще один момент нечеткий: Джозефу осталась неизвестна скорость и дальность удара косы, а фотограф впервые в жизни бежал от охотника. “Двадцать, восемнадцать… Он… Черт, он ждет специально?! Это был… Это был обман?! Ложь?!. Он обнимал меня не для того, чтобы проявить внимание, а чтобы сделать куклу!.. Ему нужно было время!.. Какой же я дурак… Но теперь уже… поздно”. А Эзоп просто шел по следам, уже недалеко был, ибо чутье новое помогало безотказно. Он замахнулся наконец, первый удар делая по телу выжившего. И палета была сброшена неудачно. Удар пришелся в район лопаток, отчего фотограф в первую секунду, прежде чем бежать, согнулся в три погибели, издавая звук такой человеческий, полустон-полухрип, но не закричал, ускорение стандартное сделало свое дело — он отбежал, но не далеко. Все же это был проигрыш, неверный ход. Но он еще мог отбиться. Просто кидать палету и подкидывать фотографию он не мог одновременно — в том была проблема. Джозеф слабо надеялся на то, что он вообще эту игру переживет, очевидно, как день, это было, что ему не дадут уйти. Кровью кашляя уже, выживший оставлял за собой чернеющие следы. Жидкость так и не поменяла цвет и консистенцию… Все сегодня было на стороне бальзамировщика! Он мог лишь ругаться шепотом: — Как же… больно… Черт… И с этим нужно продержаться до условного прайма или просто как можно дольше?.. Как они это делают?.. Кошмар… Просто кошмар. Да и силы в твоих ударах больше, чем в любом тычке гейши или в гарпуне Наяды… Или ты так ударил только меня? Какая честь, что б ее!.. Охотник палету сломал быстро, ногой и косой надавил так, что та лопнула. К этому времени уже даже кукла подбежала: неужели фотограф не успел? Да только она охотника будто не интересовала, хоть и под ногами крутилась. Двинулся бальзамировщик дальше, преследуя свою главную жертву. Джозеф быстро за спину оглянулся: почему Эзоп не валит его от способности?! Наконец-то Карл действительно пользоваться начал данной ему возможностью пытать и мучить, он хотел разделать аристократа своими руками? Однако то, что охотник куклу принципиально не трогал, давало определенное преимущество выжившему. Ему буквально поддавались! От этого стало противно, мерзко. Но сейчас граф решил, что использует любую возможность, даже такую подлую, порочащую честь: — Тц, даже так?.. Самоуверенно, Эзоп Карл, самоуверенно. Но, пожалуй, восприму это как жест внимания… очередной и смертоносный… Он был фактически на открытой местности, и бальзамировщик под маской вновь улыбнулся ярче, почти вплотную подошел и косой с правой стороны замахнулся. Но победоносно ухмыльнувшись, под оружие смертельное выживший подсунул жалкий клочок бумаги, который возымел эффект мощный. Весь урон, вся сила вложенная была сожрана бумажкой, пошел откат, после чего растворилась фотография в воздухе, падая на земь пеплом, где-то на другом конце карты матюгнулся и вскрикнул Субедар. Нужное время было получено, а обещание Джозефа о том, чтобы подставить наемника, исполнено. — Mange-e-e-e! — парировали удар колкостью, на которую еще остались силы. Медленно от удара развернувшись, Эзоп прохрипел что-то. Перед Джозефом он еще в этой форме никаких звуков не издавал. Карл головой тряхнул, вновь на фотографа смотрел и, препятствие обходя, ближе подбирался. Он вздохнул рвано, косу вверх поднял, но промахнулся — попал в землю. А в это время машинка уже была близка к прайму. Граф заранее одну палету опрокинул, остановился на секунду перевести дух, и в этот момент его оглушил звук сирены. Выживший пулей с места рванул, разом метров двадцать пробегая в противоположную от охотника сторону: — Чертов плебей!.. Хорошо, что он не замахивался… Я тебе этот прайм припомню! Машинка заведенная была в середине, но от Наиба не было ни одного сообщения. Какие ворота он открывал — лотерея, а о люке Джозеф и не задумывался. Субедар неспеша открыл одни из ворот и благополучно ушел, а фотограф вскоре понял… что ошибся направлением. К закрытым воротам привело его чутье, подвело, кажется, впервые в жизни. Будь любой другой охотник, граф бы выбрал верные ворота? Вся сущность мертвая просто задушила благой посыл, словно она виновата в ошибке Дезольнье. Он побледнел окончательно и, стоя перед непоколебимым металлом, с благоговейным ужасом ждал своей участи. Упал на колени от безысходности, пачкая в земле одежду, будто от этого толк был!.. Выживший поник весь, голову опустил, руки безвольно повисли вдоль тела — он чувствовал по биению ненавистного органа, что за ним вот-вот придут. Смирился настолько, что плечи дрожали, а на траву упало что-то мокрое и блестящее, произнес скорее сам себе: — Ну же. Давай. Но Эзоп не ударил, сел на корточки, чтобы хоть так разницу в росте уменьшить. За плечо выжившего тряхнул, чтобы на него посмотрели, взглядом встретился даже сквозь маску. Джозеф смотрел мокрыми глазами на непроницаемое лицо, сам фотограф своих эмоции не скрывал. Тяжелая рука на плече ощущалась как-то приятно, спасительно. Граф купился на эти жесты легко, как муха на паутину, и кукла наконец догнала их, сбоку встала… и почти сразу упала от косы, резко ударившей со стороны. Теперь охотник смотрел как аристократ от боли скорчился. Падение было быстрым, тяжелым, очень болезненным. Удар был похож даже на повреждения после собственного фотомира — фантомный, из неоткуда, но будто каждый орган раздражающий. Единственное, что выдало фатальное повреждение, была струйка крови черной изо рта и поза эмбриона. Перед глазами сверкали звезды, фигура Карла перед лицом двоилась, троилась, плыла и бликовала, дыхание было сбито напрочь. Джозеф с рвением предсмертным хватал ртом воздух, но легче ему от этого не становилось. Теперь очередь Эзопа с ним развлекаться, прямо как это делал сам фотограф в их первой и второй играх… И у бальзамировщика было бесконечно много времени до того, как по правилам игры Дезольнье лишится крови. — Эзоп… — голос самому себе не принадлежал, хрипел нещадно, звук каждый с трудом давался неимоверным, словно графа душили. — Все верно… Вновь маска голову охотника заставила вниз склониться, поэтому Эзоп буквально над маленьким кукольным телом нависал, пока что смотрел. Пальцем длинным он бледный локон за ухо убрал, от наблюдений за столь красивыми, а главное заслуженными, страданиями фотографа улыбаясь, тоненькую струйку крови тоже вытерли. Очень жаль только было, что сам Карл маску не снимет да и вкус любимый без языка не распробует. Склонившийся бальзамировщик, даже будучи расплывчатым образом, показался таким родным… Графу буквально сквозь страшное лицо виделось обыкновенное, милое, маленькое с металлическими глазками и пухлыми губами, в которые он так давно нещадно не впивался… Несмотря на кардинальные перемены, аристократ просто не способен оказался Карла как монстра воспринимать. Как бы Эзоп ни выглядел, что бы ни делал, но, пока он возится так или иначе с Дезольнье, остается с ним, все хорошо… Захотелось это чудовище обнять за широкие плечи, провести руками по загадочной коже, еще раз вдохнуть всей грудью так, чтобы до альвеол докатился этот стойкий запах внутренностей… Только сил даже на то, чтобы поднять руку, просто не было. Из жалкой попытки вышло лишь странное движение тела в сторону маньяка, на живом личике промелькнула надломленная болью улыбка — Джозеф не сошел с ума, просто Эзоп делал боль приятной. “Ну же, давай сблизимся окончательно так, как ты этого захочешь… Я ведь знаю, что даже в таком страшном виде ты всего лишь мой Эзоп Карл, мой бальзамировщик, мой выживший, а теперь и мой охотник, мой Иуда, мой Бог, моя карма, моя личная смерть!.. Ведь так люблю тебя, я готов пожертвовать твоей всепоглощающей душе, твоему ненасытному эго любую часть своего тела, ты только… только не оставляй меня здесь одного. Мучай, рви и докапывайся до внутренностей, надругайся, вонзи лезвие в глотку, вырви гланды, расчлени, отруби голову, только не уходи от меня… Прошу…” — фотограф слабо ногтями по земле поскреб, сглатывая. Все это мероприятие затевалось ради этого момента, ради этой сладкой мести — аристократ готов поклясться, он слышит хруст приторного безе, которым наслаждается с упоением Эзоп. Боль, которую эти руки приносили, ощущалась приятной истоминой, которую хотелось смаковать подольше… Джозеф определенно сошел с ума. Самое неотвратимо глупое было то, что выход был совсем рядом — каких-то восемнадцать жалких секунд и он свободен, словно птица! Но сейчас у этой птицы крылья обрезаны, она лежит на земле, истекая проклятой кровью под прекрасным созданием. И поет же, поет даже так!.. — Aesop… Tu t'en fous… même ainsi… ce que tu ne feras pas… Tu es toujours à moi… Aesop… Je m'en fous… te… — нещадно кашлял и, кажется, задыхался. Но охотник долго на месте не стоял, от предвкушения дрожа. Косу повернул, ручкой выжившего на спину переворачивая и прижимая ее концом к груди. В лицо он вглядывался долго и мучительно, словно ответ ждал, сильнее надавив: “И это все? Просто слова о любви?..” Тело послушно поддавалось, принимая необходимую позу. Давление на грудину было сильнее, чем могло показаться, отчего губы сжались в тонкую струну. Дезольнье глаза зажмурил, отворачивая голову, хотел смотреть, но рефлексы человеческие не позволяли, он просто не мог. Рука, еще тоньше, чем в форме охотника, а теперь еще и маленькая, попыталась сдвинуть палку ненавистную. Джозефу казалось, что Эзоп с такой силой давил, что ему вот-вот кости проломит, осколками собственных разрывая внутренности, ткани, сердце... Фотограф предпринял еще одну попытку, на сей раз схватил бальзамировщика за руку, утягивая конечность прочь. Но его усилия были просто ничтожны по сравнению даже с той толикой, кою прикладывал Карл сейчас. Он видел этот немой вопрос в глазах, которые будто бы уже пожирали его целиком, вместе с потрохами и жалкими осколками разбитой вусмерть души… словно хищник смотрел на добычу. И все-таки пока что никаких ужасных мучительных повреждений, кроме базовых ударов, ему не нанесли… Однако этого гнетущего взгляда глубоких глаз гордость Джозефа не выдержала: если сначала ему еще было хотя бы интересно, на что Эзоп способен, то теперь собственное бессилие начинало откровенно бесить. Уязвленное благородное нутро заставило ход мысли в момент изменить, меняя направление стрелки с чувственных признаний на обидные слова, которые с языка слетали похлеще комплиментов: — Чего ждешь?! Начинай! Ведь ни Мэри, ни Джек не сносили тебе головы, не насиловали тебя на черт знает какой день знакомства, не угрожали вечной смертью! Эзоп! Ты ведь знаешь… тебе ведь это все так не нравилось… потому что это все… был я!.. Джозеф сейчас совершал фактическое самоубийство — выплюнуть такую провокацию прямо в лицо, когда над тобой занесено лезвие, а также находится человек психически нестабильный… Он мог слезно на коленях умолять о пощаде, предлагать много чего (у него было больше возможностей в стенах особняка, нежели у Эзопа) взамен, ноги охотнику облизывать, но… данный выход для такого высокомерного создания, как Дезольнье, просто отсутствовал. Если за партнера он готов был бороться на смерть, то за себя до смерти — это было причиной, по которой фотограф сейчас произнес то, что произнес — никакой чертовой милости он не потерпит от того, с кем творил все это время разные бесчинства, лучше сдохнет непозволительно скоро, лишившись частей тела, но зато не как крыса, а как человек с сохраненной честью, званием и потрясающим терпением, благородно. Но увы, Джозеф любил Эзопа слишком сильно. Поэтому даже сейчас фактически помогал ему да подсказывал, что стоит сделать непутевому охотнику, чтобы от игры этой и самого временно выжившего хоть какое-то удовольствие получить. Слова были тщательно подобраны, чтобы нужным образом на дальнейший исход событий повлиять. Но самое в этом интересное… начиная с монолога о любви фотограф говорил лишь правду: — Поставь меня на место… если сможешь… Но охотник лишь еще сильнее надавил, казалось, что еще немного и кости хрустнут, и фотограф лежать в луже черной крови будет… Месть прекрасная да и заправить ее чем-то можно, но неужели жалко стало? Или, может, личико белоснежное портить не хотелось для красивого тела в гробу? Али сохранилось в охотнике что-то человеческое, теплое? Так или иначе, Карл этим давлением позвоночник не сломал. Он вновь вздохнул и неожиданно прохрипел так, что слова разобрать сложно было, но вполне возможно: — Я… veux pas ça… — он за руку Джозефа схватил резко, на ноги ставя и к воротам, не дарующим желанного спасения, разворачивая так, что щекой холод железа ощущался, а рука согнута в локте за спиной была в неестественное положение. Ангел смерти косу перевернул и аккуратно, даже трепетно и нежно по хрупкому плечу острым кончиком провел, пальцем попутно размазывая выступившие черные жемчужины крови. От озноба тело содрогнулось, выглядело так, словно графа ноги не держат. Конечность тут же отозвалась ноющей болью, ибо была довольно сильно вывернута. Из ран на лопатках, хоть и слабых, но от этого лишь более мучительных, кровь стекала на земь, очерняя грешную землю. От новой порции боли Джозеф свободную руку сжал до белых костяшек, бессильно ударяя ей по воротам. Он не хотел говорить, что ему больно, что он страдает — собственная жестокость не может остаться безнаказанной. Но кое о чем все же хотел попросить бальзамировщика: — Еt je ne veux pas savoir ce que tu veux maintenant… Mais tu as le droit de les exécuter… Seulement… ne pars pas… — мог произнести чуточку больше, благо язык не отрезали, но удивительно было то, что слова Эзопа ему оказались ясны, что сейчас Джозеф боялся не столько охотника, сколько одиночества. Даже в такой страшный и критический момент этот человек боится, что его бросят. Как ничтожно. “Больно… Очень больно… Но, если он отвернется, будет больнее… Я просто сойду с ума… Эзоп, для меня одиночество безвыходное, как для тебя толпа людей… Каждый из нас долго в этих местах не проживет… но ты… последнее, что у меня есть… Я не лелею надежду на найденный до игры метод… лишь… на тебя”, — думал, стиснув зубы, не сказал больше ничего, словно рот от стонов болезненных, вздохов и прочих признаков страданий закрыл на замок. И Эзоп уже совершенно ничего не понимал: делать можно, но не нравится, мстить нужно, но желания не было… Охотник за подбородок слегка вверх потянул, дабы взглянуть, и, проведя новую черную линию и измазав кровью палец, дорисовал фотографу от уголка губ кривую улыбку. Джозеф на языке невольно почувствовал этот горьковатый вкус субстанции, но, когда понял, что ему делают, чуть ли не засмеяться истерически в голос захотел: — Ты вправе приказать мне улыбнуться… Я ведь просто человек сейчас… Понимаешь?.. Долго еще Эзоп его за подбородок держал, но, улыбку рассмотрев, отпустил, вновь холодным лезвием кожи, открытой из-за одежды порванной, коснулся, линию кривую начал вести от плеч до лопаток, рисовал, таким образом держал себя в руках, чтобы точно с ума не сойти от невозможности вкуса крови ощутить. За отсутствием поддержки, подрагивая от каждой линии, граф начал потихоньку сползать по двери вниз, сам себя за щеку чуть ли не до мяса укусил, чтобы не издать ни звука. Его действительное состояние выдавали лишь слезы, медленно из глаз льющиеся. Сказал Джозеф совершенно не то, что хотел, но то, о чем думал: — Приятно… Приятно, что это делаешь… ты… — рехнулся. Бальзамировщик коленом придержал фотографа от падения, чтобы тот точно не упал во время его творческого порыва, пальцами волосы на грудь откинул, так как мешались, продолжил линии вести, на позвоночнике объединяя их в деревце тонкое, отчего фотограф уже скреб ногтями по металлу, зубами вгрызался в губы собственные, пытался отстраниться от стороны, с коей приходила тонкая, струйчатая и такая одновременно тяжелая боль… Но в конце концов сдался. Его спину уже располосовали вдоль и поперек, когда порезы старые, только начинающие затягиваться, разрезались вновь, соединяясь в единую, цельную, прекрасную по чужому мнению картину с новыми, Джозеф просипел все-таки, не в силах терпеть больше на себе искусство (это было больнее, чем если бы ему сломали кости или свернули шею, потому что самое чувствительное в человеке совсем не внутренности, а наружные покровы). — Ça fait mal… Ни на секунду Эзоп не отвлекся, равнодушен был, будто как обычно мимо ушей пропустил, молчал и действия никак не изменил, словно действительно не услышал. Ах, он ведь прекрасно знал, ибо фотограф прямо ему свой страх выдал: так лихорадочно боится, что бросят его… что не услышат его мольбы. Карл откровенно играл не столько на теле, сколько на нервах выжившего, и молча этим наслаждался. Однако спустя секунд пять все равно ответил, вероятно взвешивал все за и против: с одной стороны ведь хотелось самому красоту сотворить, поиздеваться слегка, силу воли проверить и свою, и чужую, но с другой — его уже просили проявить каплю милосердия, а ведь еще так рано, он ведь только начал… — Sais… Essuie. — хрип странный стал еще тише, не уверен был мальчик, но как же его желание было велико! Он снова оружием новую линию провел, прямо у другой, глубокой и длинной, ширину веточки уже определял, наслаивая их друг на другую, будто боль специально увеличивая. Джозеф уже не сильно сдерживался, его стена напускной гордости сыпалась по крупицам сначала, но вскоре начала просто разрушаться перед невыносимой реальной болью, которую он так долго не испытывал. У него перед глазами уже плыли совсем не реальные образы людей, а какая-то цветная смесь из собственного прошлого, бальзамировщика, игр многочисленных, фотографий собственных, которая бликами светлыми огорошила сознание. Каждая новая царапина уже просто не могла быть на живом месте — гарантом по старым проходилась, лишь раздражая и делая их все более страшными да глубокими, от чего было просто невозможно уже молчать, но он не кричал. Новоиспеченный выживший, в отличие от настоящих, голоса слабого не повышал совершенно. Он только говорил, но по тому, как крупно дрожал, порой делая идеальные линии Эзопа неровными, было понятно вполне, что слова лишь малая доля истинных ощущений: — Терпеть я могу сколько угодно… Разница лишь в том, что будешь делать ты, сколько я выдержу… Хотя я ни в чем не уверен… Потому что больно… Так реально… Так настояще… Пожалуй… даже приятно… Sadique… Держась из последних сил за остатки здравого смысла и крупицы адекватного мышления, Эзоп все же закончил, маской холодной к шее прислонился, вдыхая аромат крови странной, тихо мыча в свое эгоистичное творение. Такое ощущение было, будто Джозеф сейчас умрет, просто от болевого шока. Ему хотелось умереть, чтобы больше не чувствовать этого, вообще чего-либо: боли, наслаждения, радости, грусти, муки или счастья. Перестать чувствовать вообще, забыть о себе, о Карле, обо всех этих грехах. Но в этом месте аристократа держал бальзамировщик, не хотелось совершенно оставлять мальчика, ведь тот пропадет без него — взрослому это было так очевидно. Хотя рациональное мышление подсказывало, что Эзоп всего лишь вернется к своему старому образу жизни… Но Дезольнье больше любил иллюзию, чем правду. Лишать игрушки в виде себя, да и расстраивать тоже не хотелось… Ведь они так долго к этому шли: фотограф стремился к самореализации больного, а Карл стремился к упокоению живого. Наконец-то мальчик имел возможность показать, проявить и высказаться четко и ясно. Выживший мог бы за бальзамировщика порадоваться, но сейчас все его мысли занимал Эзоп и… боль, от которой хотелось избавиться как можно скорее. А говорили ему: “Терпи”. И все же Карл был довольно раскрепощен и открыт. Фантазия извращенная, но яркая, разукрасила спину единственного близкого и бессмертного человека настоящим древом жизни. Ему словно указывали этим рисунком на то, что его жизнь — ненастоящая, зато настоящая — вся та боль, с которой древо было выстроено. Издевались над мировоззрением фотографа, над его идеологией, надругались над самим существованием. Тяжесть головы видоизмененной на шее, теплое дыхание и голос хриплый у себя под ухом… Мурашки побежали, невиданным мертвецу образом заставляя кожу фарфоровую изменить цвет. Фотограф соврал бы, если бы сказал, что данная часть этого интимного процесса ему не нравится: его не возбуждала боль, только Эзоп, пустой и одновременно переполненный особенностями человек, а сейчас монстр, на мышь летучую похожий, дальнейшие действия которого предугадать просто невозможно. Джозефу в сладких фантазиях снился такой необычный бальзамировщик, и в страшных кошмарах снилась боль, которую тот причинял. А теперь все перемешалось, ничего больше не разобрать, Дезольнье сам не понимал, чего хочет. Физически он хотел выбраться, избавиться от ран кровавых, Карла наказать за все то, что сотворил, но с другой стороны… хотелось плакать немного, шепотом сладким просить продолжать, приводя все к логическому концу, умолять этого прекрасного охотника о своих самых страстных, сокровенных и позорных одновременно желаниях… Граф любил Эзопа-выжившего во всех аспектах, плотски и платонически, но как он любит Эзопа-охотника еще не определился. И все же аристократ дал добро: — Аllez, Аesop… tombe! — спины он просто не чувствовал — теперь напоминал свою черную форму, только еще более мертвую, потрескавшийся фарфор, черное пятно. Джозеф тяжело вздохнул и отпустил адекватные сомнения окончательно, полноценно доверяя себя охотнику. И Карл на секунду вздрогнул, чужие слова услышав, вновь задумался, точно ли это посчитают за справедливую месть и никто за нее в ответ заплатить дополнительно не заставит, выдохнул судорожно, еще больше в шею тонкую зарылся, будто нарочно дыханием согревал. Хотелось ему кожицу нежную прокусить, ощутить горьковатый с легкой сладостью на фоне вкус, смотреть на то, как жидкость сворачивается прямо на глазах, размазывать ее по своим губам и смаковать… Впервые бальзамировщик ругался на наличие маски, сам снять хотел, а она, как назло, слезать не собиралась. Руки тонкие, слабые, голова тяжелая, а череп надетый того хуже оказался. Просить помощь было бессмысленно — что сделает весь изрезанный фотограф, находящийся на грани бесконечного отчаяния и ненормального возбуждения? Все-таки божественная сила в руках любого человека оказалась ужасна. Ясно стало, что чувствовала другая форма, видя перед собой маленького запуганного бальзамировщика… Интересно, если бы у Эзопа была тоже вторая форма, еще более она оказалась бы сумасшедшей или такого даже в теории существовать не могло? Это ли его предел? Как бы Карл ни старался, он свои и чужие желания никогда не выполнит. Хозяин Поместья будто специально постарался, дабы возрастной рейтинг не переходили, странные ограничения для убийственной игры… Или может это было потому, что бывший выживший всю жизнь таким же слабым являлся и давать ему сильное тело огромной ошибкой считалось? Эта мысль пришла в голову внезапно, логичным все оказалось, поэтому охотник, все еще прижимая Джозефа к воротам железным, извиниться попытался, словно кошка щекой потерся два раза, только больше приятной душе боли причиняя. “Если я сейчас отправлю его в Поместье, успею ли сам проснуться до того, как тот полностью утратит чувствительность и страх передо мной?” — отпустил Эзоп бедного, отошел на шаг назад, показывая, что ничего делать не собирается больше (хоть самого уже от израненного страдальческого вида аристократа мутило так сильно, что аж глаза пришлось прикрыть), готов его бросить. Аристократ поднял руку, пытаясь схватить силуэт отдаляющийся, но хватал лишь в дерганьях воздух, прошептал, ибо на большее способен не был сейчас: — Ne le lâche pas…C'est moi… je ne me lèverai plus… — и фотограф был прав, ему оставалось либо мучиться еще какое-то время, либо сдаться. Но желание посмотреть на такого Эзопа подольше было чересчур велико, чтобы нажать на заветную кнопку, заботясь о себе. Джозеф знал, что вряд ли еще когда-нибудь этого монстра, горячо любимого, увидит. Однако охотник не вернулся, помахал ладошкой, прощаясь, и косу окровавленную бросил, чтобы кровью желанной не соблазняла, сделал еще два шага назад, отчего Дезольнье будто током ударило. Он, нехило для своего состояния, ударил по земле проклятой рукой, поднимаясь, у него почти получилось встать на ноги, лихорадочно трясясь всем телом, но… Граф будто ударился головой о потолок. Система не могла дать ему такой возможности. Так и не поднявшись, успев только руку в сторону бальзамировщика вытянуть, он упал вновь, на Эзопа смотрел зло, обиженно, расстроенно и слезливо верно одновременно, задавая один-единственный вопрос: — Рourquoi?! — Эзоп помнил, что если захочет, то он и заговорить может, используя некоторые звуки, но сейчас будто издевался: прохрипел что-то неясное, дабы не возмущались, почему он молчит и сделал еще шаг назад, рукой помахав вновь. Аристократ губу прикусил, поникнув окончательно, теперь лежал ничком, даже головы не поднимал, сквозь зубы сердито, насколько мог, процедил: — Аlors disparais de la vue, — рука бальзамировщика, как и он сам, не переставала в глазах троиться, но Джозеф максимально пытался сфокусироваться. Получалось плохо. И Эзоп послушался, действительно оставил фотографа кровью истекать и на край карты ушел. Он ждал, когда сможет обратно вернуться и маску глупую снять. “Черт… Во всех смыслах… черт…” — дождавшись, когда Карл исчезнет из его поля зрения, Джозеф, на спину с трудом перевернувшись и смотря на искусственное надоевшее за столько лет небо, уже без всякого зазрения совести сдался. Жгучая боль моментально все тело обволокла, намного хуже, чем когда Карл его расписывал, подобно иконе, однако тут же заменилась влекущей темнотой. Он вытерпел все, и стыдно ему не было.