***
Эзоп, несмотря на достаточно сложные матчи, да и в таком количестве, не собирался лежать долго в кровати. Голова болела от чего-то неизвестного, может от действий графа или новой для бальзамировщика функции, черт его знает. Он встал, открыл дверь и направился в столовую, чтобы хоть немного попить, не за таблеткой от головы переться ведь. По пути он встретил психолога, она обняла его на радостях: — Эзоп! Я так тобой горжусь! Ты правильно поступил! — Карл на это лишь слегка улыбнулся. Ада погладила его по голове, улыбнулась вновь, но потом отпустила и серьезно заговорила об опасности нахождения рядом с фотографом. Эзоп снова не слушал, задумался о сегодняшнем дне, таком сладко тянущемся приятном кошмаре, ни одно слово не было им услышано, поэтому Месмер резко тряхнула его за плечи, чтобы он хотя бы запомнил ее новый совет: — Тебе было больно и неприятно! Поэтому ты про мой совет вспомнил! Возьми себя в руки и преподай ему урок в сто раз сильнее. Ты теперь меня понимаешь?! — бальзамировщик уже собрался кивнуть, как снова стал размышлять, последнее время это происходило слишком часто. Карл постоянно выпадал из реальности и думал о странном трупе, так прицепившимся за ним: хочет защитить от беды, которую сам же и навлекает. Действительно, юноше жилось намного лучше до него: никакая болезнь его сильно не беспокоила, жил точно по любимому расписанию и никогда не изменял своим привычкам. Его всегда любили за просто так: какому человеку не понравится тихий и скромный паренек, работающий на совесть? У него не было людей, заслуживающих доверия, однако Карл никогда не учился на своих ошибках. Он рассказывал обо всем своему опекуну, но он был не единственным таким человеком, хранителем тайн. Вторым была его покойная мать, прекрасная женщина, чей образ парень запомнил лишь как что-то нежное и мимолетное, сладкое и тягучее, похожее на то, что чувствовал он от психолога. Но с чего такие близкие душе ассоциации? Возможно дело было в том, что девушка еще ни разу не навредила ему, только помогала, поддерживала… Она заслуживала его доверия, как никто другой! Если Джозеф был сравним с Джерри, то несомненно образ Ады он связал со своими приторными воспоминаниями о ласке и заботе. — Эзоп Карл, ты обязан сделать что-то такое же мерзкое, чтобы он понял свою ошибку и перестал вести себя, как идиот! Я знаю, что ты на такое способен, учись этим пользоваться! — это было последнее, что он услышал, ноги сами привели в спальню, руки уже раскладывали инструменты, а голова, как обычно, не думала, он двигался словно робот. Ничего живого в этом не было и подавно. На протяжение всего пути, столь недолгого, но тянущегося, как вечность, Джозефа не покидало внутреннее гнетущее мироощущение, словно что-то не так, что-то изменилось. И он явно не был готов к этим изменениям. Обладая двумя личностями, обе они твердили в одну сторону: сегодня он позволил себе слишком много, и скоро получит на это ответ. Но не мог фотограф разумом понять эту интуицию, потому к Эзопу постучался стандартно, трижды, тщательно продумал свои слова, но не мог продумать речь собеседника, надеялся лишь, что отпустят его с миром, хотя давно понимал, что за те вещи, которые он уже сделал, не прощают. Он дал себе обещание? Оно кануло в лету. Он клялся Эзопу? Все жестоко нарушено. Так, если он не смог сдержать ни одного слова, что же в нем человеческого? Внезапно к двери подошла монахиня, одна из ее кошек сидела на большом ящике, который, казалось, сейчас выскользнет из костлявых рук. Она слегка оттолкнула атеиста, когда из-за двери выглянуло немного уставшее лицо Эзопа, кивнуло, не обращая внимания на фотографа и впуская верующую. Из комнаты доносились лишь некоторые обрывки фраз "Храни тебя Господь" и других, звучавших не только от монашки! Вследствие последнего общения графа с Энн, фотограф не стал ломиться сразу за ней — прислушался и с каждым словом дивился все больше и больше. Она быстро вышла, бросив презрительный взгляд на фотографа, и, очевидно, оставила ящик внутри. “Неужели такой человек, как ты, лишен всего, кроме веры?.. — Джозеф был разозлен. Как можно верить в ничто? Творя все своими руками, надеяться на помощь свыше? И что за ящик принесла монашка… Впрочем, сильно он не задумывался на этот счет и снова постучался. — Молиться вместе… Да быть того не может!.. Ты не можешь, не можешь быть верующим! Не носишь ты креста, не молишься перед едой, нет в тебе ни черта набожного… Уж мне ли не знать!” Эзоп спокойно подошел к двери, отпер ее и все так же выглянул в маленькую щелку, ничего не сказал, лишь раз зевнул, ожидая, что фотограф сам выпалит, зачем он сюда приперся. Однако Джозеф тоже помолчал некоторое время, а затем бесцеремонно зашел, прошел к чужому столу, положив на него пушистенькую кисть и прижал ее рукой, кажется, чтобы та не укатилась. Помолчав еще некоторое время, он довольно грубым голосом произнес. — Я просто сожалею. Снова. И, кроме как предоставить себя тебе, я ничего не могу сделать более, Эзоп. “Что можно большее пожертвовать человеку, чем самоë себя? Возможно лишь свои труды, но даром они не нужны ему… Досадно. Возможно действительно неправильно все это. Все то, что я делаю, и что он делает соответственно. Ведь по моей вине он пришел к такому образу жизни — не изменить мне больше этого, потому что себя мне точно не остановить. Это как захлопнувшийся капкан, а я зверь в нем застрявший и увлекший невинную душу за собой. И истекать кровью мы теперь будем вместе”. Эзоп поправил маску, перчатки и вернулся к своему столу, продолжая перекладывать все инструменты с места на место: — Садись, — юноша слегка кивнул головой в сторону кушетки, надел странно новый халат, будто обладатель его почти никогда не носил. Не ожидал Джозеф такой быстроты действий, и вновь ярким пламенем в груди проснулось то фантомное чувство жжения, словно он гниет изнутри, отчего граф с места не двинулся: “С каких это пор получил он возможность внушить мне страх? Черт подери, исполни ты свое слово хоть один! Чертов! Раз!” Разозлившись безумно на себя Джозеф буквально скинул плащ и сел, положив руки на колени — ждал. Сумбур был сейчас в голове его: боли фантомные, шипение вещества страшного, вид бесконечной крови собственной, лицо Эзопа довольное… А дальше темнота. Может ли хуже быть? Он так не считал. И зря! Зря недооценивал он силу того, кого существом окрестил для себя… А за ошибки платят. Значит, заплатит и Джозеф. Эзоп вздохнул, приподнял голову вверх так, будто у него разболелась шея от долгого сидячего положения, решил использовать чужие слова, которые от усталого и севшего голоса, прозвучали даже слегка жутко: — Если хочешь уйти, то уходи, но за поступки надо отвечать, без этого я тебя не приму. Фраза предпоследняя эхом окатила сознание — Джозеф знал. Знал, знал, знал, что так будет! Знал, что закончится этим все, что загонит он в угол сам себя и не оставит выбора. Но когда это были собственные мысли, то было не страшно, звучащие в реальности гулкие слова вызвали-таки тот затаенный страх глубоко-глубоко: больше всего Джозеф боялся не ответственности, а боялся быть непринятым, покинутым, стать брошенной игрушкой чьих-то жестоких рук. Он боялся снова остаться в одиночестве. Поэтому и был согласен на все, лишь бы худший страх его никогда больше в жизнь не воплотился! Нет у него права терять Эзопа Карла! Не ответив ничего бальзамировщику, граф лишь сжал итак тонкие губы в одну линию и продолжал смотреть куда-то в пол, просто молчаливо покоряясь. Выбор-то был, но на самом же деле, душа собственная, не говоря уж об Эзопе, его и не давала. Поднял Джозеф взгляд поникший, но не взгляд человека сдавшегося — осознавал аристократ, что принятие, о коем толкует Карл, — вся жизнь их будущая. Так жестоко он обрубал Дезольнье все, не давая ступить и шагу в сторону: либо граф соглашается на чужую игру, результат которой даже не известен (не первый раз ситуация “поматросил и бросил” встречалась), либо сдается и позорно покидает поле боя, поджав хвост да уши, лишая себя всякой возможности на хоть какое-то мимолетное счастье. Четко дал понять Эзоп, что не откроет больше фотографу дверь никогда-никогда, если тот уйдет сейчас. “Плевал он на то, что было до, плевал на то, что будет после, — так Джозеф представлял ход мыслей Карла. — Решить он хочет судьбу мою здесь и сейчас. И не имею я права отказаться, потому что за все нужно нести ответственность, за все трое из пяти должны заплатить”. Эзоп повернул голову вправо, словно какое-то мифическое существо из страшного фильма, хранящегося на спрятанной от детей кассете, громко хрустнул шеей и просто уставился, ожидая, что граф двинется, пошлет его куда подальше или наконец уйдет, точно не желающий участвовать в этом. Да, пусть это и скажется на его карьере, поставит самый большой крест на работе в поместье. Ведь только фотограф мог быть с ним столь эмоциональным, чтобы дать согласие на то, от чего при малейшем упоминании нормальный человек сбежит сверкая пятками! Остальные его избегали, боялись или даже ненавидели, не подпускали к себе близко, сами не подходили. Но было ли Карлу жаль Джозефа, что он даже хотел, чтобы тот вышел после такой фразы? Определенно. Причина жалости крылась в безответной любви, нездоровой привязанности или потери самого близкого человека? Не совсем, на это чуть ли не плевать ему было, но совесть у Эзопа всегда имелась. Сам он давно понял, что чужая помощь не может Джозефу понравиться. Фотограф никак не понимал ее ценность, не знал, что такая возможность выпадала раз даже в такой вечности не каждому, однако все равно не хотел умирать, точно думал, что не заслуживает прекрасный вечный покой… Пустые страдания, да и только! Однако бальзамировщик не хотел делать ничего против чьей-то воли, так его не учили, он просто решил создать ситуацию, в которой другого выхода не окажется. Ему было суждено умереть, а он просто будет рядом, чтобы помочь в любой момент. Может и его мать чувствовала интерес к дядюшке Джерри? “Я знаю, что ты на такое способен!” — выражение Ады, которое въелось в его голову, словно жидкость, залившая в прошлый раз все внутренности охотника. Слова давили, сверлили, терзали, так засели, что предстоящие садистские игры казались уже не такими привлекательными. Они были мерзки для других, неприятны и страшны для Джозефа. Ведь не зря психолог сравнила его осмотр с сегодняшней игрой! Карл понял, что все это время смотрел лишь сквозь подопытного, развернулся уже всем телом. Под маской расплылась странная улыбка, глаза слегка прикрылись, а сам же он оперся на стол ладонью: — Господь благословит нас, а Вас заставит встать на путь истинный. Смиренный покой станет утешением, а пройденная операция даст уважение к Всевышнему. Да и будет так, — он прошептал это чуть ли не одними губами. Фраза была чужая, нагло сворованная у религиозной фанатички, с которой тот быстро поладил, успокаивая ее речами, какими его учил покойный Джерри при общении со старыми верующими людьми. Но сам Эзоп видел эти слова лишь успокаивающими, говорящими, что все в конце будет хорошо, если он только пожелает. Парень взял кисточку в свою руку и провел пальцем по пучку волос, мысленно отметив, что ее натуральный ворс предельно мягок и идеально подойдет для макияжа глаз умерших. Однако спасибо не сказал, промолчал. Джозефу стало противно, просто отвратительно на душе от этих слов. Он не мог принять такое поведение Эзопа. Ведь вера в Бога — ни что иное, как перекладывание ответственности, а самое ужасное, что людям от такого действительно становится легче, а миру хуже. Фотограф молчал бы и дальше, ожидая смиренно первого акта, не сказал бы и слова против, но речь бальзамировщика заставила его четко произнести пару слов: — Эзоп, не оправдывайся богом, не смей просить его благословения, не смей перекладывать ответственность за свои деяния на того, кого не существует. Вся кровь на твоих руках не смоется до гроба твоего, и никакой бог тебе не судья. Я знаю предел твоих возможностей, — Джозеф неосознанно произнес то, что говорила и Месмер, — потому возложи ответственность за то, что ты собираешься со мной сделать на себя, а не на бога. Эзоп вздохнул, вернулся к своему усталому виду и снова посмотрел на собеседника: — Я не перекладываю никакой ответственности и ни в кого не верю. Моя забота — помочь людям достойно и красиво закончить жизнь, а не начать новую, — он раздраженно махнул рукой в его сторону, словно разочарованный в его поведении. — Это были слова Энн. — И на кой черт мне они? — Джозеф раздраженно цыкнул. — Мне нужны твои слова! — он подумал, что возможно не стоило и голоса повышать, но поздно уже было. — Твои слова, твои действия, твои чувства и твое отношение, Эзоп Карл. Иначе не равноценным будет наше представление. Граф уже смутно догадывался, что ему предстоит… Он видел Энн, ящик, а еще черная форма прекрасную подсказку давала, но верно ли это все? “Впрочем, теперь я могу быть уверен в отсутствии блажи богопреклонения, ты руководствуешься другими мыслями, но суть та же в твоих размышлениях”. А Эзоп уже собирался сказать, что на самом деле ничего не хочет и единственное желание это быстрая и красивая смерть фотографа, но вовремя одумался. Ада твердила, что он должен получить ответный удар, такой же или даже сильнее, и бальзамировщик не любил разочаровывать людей, поэтому резко подошел и влепил сильную затрещину ничего не подозревающему аристократу. — Я не спрашивал, чьими словами мне можно обращаться. Джозеф даже голову не сразу вернул в прежнее положение: боль была, конечно, но физически оказалось скорее просто неприятно. Получить затрещину от Эзопа, который не поднял руки ни на кого, даже на своих насильников, было невероятно, ведь прямо сейчас этой самой рукой он буквально ставил фотографа на место… Должно было быть больно, а на лице красовалась эмоция искренней радости. Скрыть ее оказалось тяжело, но нацепил все же граф маску холодности и прошипел тихо, потирая скулу… Очень хотелось черной форме заменить тело, но пока ей не давали ходу. Охотник хотел знать и не больным сознанием пережить все, хоть, как показывает практика, контроль бесконечно он держать не мог. Уже сейчас Дезольнье сдавленно ухмыльнулся бальзамировщику, тыкая когтем прямо в свою щеку, которая на глазах регенерировала: — Ах, не спрашивал? Прости-прости, должно быть я случайно задел твое самолюбие, мой милый Эзоп… — струилась хохотом речь до того момента, как внезапно Карла схватили за ворот рубашки. — Так покарай же, — отпустили, откинувшись на кушетку и болтая ногами в воздухе. Тяжело было теперь понять вообще, кто сидел перед бальзамировщиком, но сущность эта определенно не была самим графом в “чистом виде”. Эзоп скривился, изобразил лишь эмоцию отвращения, вызванную нежелательным касанием странного полумертвеца. Он поправил воротник и отошел на шаг, уже жалея о сделанном действии. Хоть у него и было три-четыре одинаковых рабочих одежд, постоянно их гладить, стирать и штопать после таких игр немного раздражало. Это, конечно, было несложно, но обычно этим занимался не Эзоп. Однако, несмотря на все это, юноша был заранее готов к тому, что сегодня на серой ткани появятся темные пятна. Бордовые, не черные. Ему не позволят насилия, ведь фотограф разозлится и сделает то, чего желал ранее в другой своей форме. Но нет же! Внезапно оказалось, что Джозеф и вовсе не боится его, графу было полностью все равно, поэтому он просто отдавался в чужие руки, даже не догадываясь, что его ждет… По идее, Карл должен от радости начать прыгать да смеяться, ведь сделает все, что желает, без каких-либо последствий. Но нет, это было не так, он мечтал, чтобы граф в лучшем случае испугался, взмолился и попросил Эзопа самого лишить его возможности существовать или же в худшем — обозлился, сменил форму и жестоко отомстил, чтобы окружающие вновь бедного выжившего пожалели и прижали к себе, гладя по головке и говоря о том, что все будет хорошо… Эзоп отошел к столу, к конверту с фотографиями и осторожно открыл его, используя нож, но еще не доставая содержимое: — Начнем с этого? — И что же ты сможешь придумать из моего подарка? — Джозеф присвистнул, не меняя своего игривого настроя, покрутил пальцами в воздухе. — Вообще, я не для этого его приносил… Но да будет так, начни, не тяни резину, Эзоп!.. Юноша вздохнул, начиная сильнее раздражаться из-за глупой манеры речи, только слегка улыбнулся фотографиям, но быстро исправился, увидев последнее фото. — И почему они такие развратные?.. — он прикусил губу, чтобы не сказать лишнего. — Будто ты сам не помнишь, как обстояло дело… Будто не я просил тебя об этом… Будто не ты согласился… И будто тебе не нравится!.. — Джозеф нутром знал, что нравится не только ему. Его позабавила реакция бальзамировщика, она была именно такой, как он себе представлял. — Должен заметить, это еще не разврат… Это так, цветочки. Я снимал куда более отвратительные, по твоему мнению, вещи, и в общем-то… Ты тоже в моих планах был! — он приложил руки к груди, а-ля прошу прощения. — Однако сейчас твое время. Ах, как медленно тянется оно! — граф реально глянул на часы на стене. Время шло, но те не тикали. — Хорошо, значит в работе должна быть частичка разврата... — Эзоп мысленно сделал заметку и повернулся к Джозефу. — Ложись обратно и снимай одежду. — Оу… Снимать до какой степени? — он заискивающе улыбнулся, знал, что Эзопу это очень не нравится, потому делал все назло. Однако не дожидаясь ответа, уже стянул камзол и остался в рубашке, сегодня — в голубой. Карл потер переносицу, все еще держа при себе свои желания и недовольства, возвращаясь к фотографиям: — Полностью. Как ни смешно, но Эзоп мог этого и не говорить: Джозеф итак хотел отдать всего себя, так что все вещи графские уже незаконно обвесили чужой стул. Фотограф вообще много чего делал незаконного… Незаконно приходил, незаконно фотографировал исподтишка, незаконно целовал и миловался, незаконно позволял Карлу творить такое же беззаконие. Он знал, что рано или поздно, они сведут друг друга с ума и не вылечат, как надеялась Ада. Все будет наоборот, они достигнут апогея сумасшествия вместе. — Правда ты там милашка? — Джозеф лег на койку. Глубоко в душе графу все это претило и не нравилось. Страха панического не вызывало, но поверхностный — вполне. Хоть он и понимал, что сейчас бальзамировщик как никогда настоящий, это не могло не вызывать неприятного осадка. Но аристократ любил, позволял, разрешал и был готов. Оставалось лишь глубоко вдохнуть и ожидать, а потом терпеть… Черно-белая форма помогла отсечь лишь последние капли боязни лишней. Бальзамировщик громко вздохнул, уже совсем не понимая, что от него требовали Ада, Джозеф, да и он сам в принципе: решил просто начать свою работу — все будет делать по ситуации. Эзоп медленно провел руками по чужому торсу, по груди, не ощущая никакого возбуждения или бесконечной радости. Фотограф лежал смирно, ощущая пальцев теплоту даже сквозь перчатки белые. — Вопросы? Или же… тебя терзают сомнения? Ты можешь рассказать мне все. Ты можешь мне довериться. Только имей ввиду, что я в могилу это не унесу, — шептали тихо, томно снизу. Джозеф ожидал большего, если бы спросили, то ляпнул, что хотел большего (неправда по факту, но настораживала его такая мягкость с любимой стороны). — Унесешь. Рано или поздно унесешь, — резко дернулся, словно его ударило током, недовольно отрезая, Эзоп. Руки Джозефа своевольничали, оглаживая контур чужого лица и заставляя маску ненавистную упасть на пол. Он хрипло засмеялся в лицо бальзамировщику, словно демонстрируя: "Говори, говори, пытайся из последних сил, а смерть за мной не придет". — Рано или поздно… Пока я не покину особняк — никогда. В прошлый раз ты был более смел и решителен. Я, конечно, рад тому, что ты меня так бережешь сейчас, но разве для прощения этого достаточно? А для "принятия", кое ты так подло упомянул, чтобы заставить меня остаться? Нет, Эзоп, если сказал, так делай. А выдержу ли я, уже совсем не твое дело. Но в лучшем исходе… Награду я свою заберу сполна, не сомневайся. Трещина черная соединила края губ и концы челюсти, оттого улыбка очередная была страшна и аномально широкой казалась. Тело бледное наконец подчинилось чужим тайным желаниям, неохотно поначалу, но все больше демонстрируя свой истинный облик. Могло даже показаться, что в том месте, где Карл руками только что был, и появлялись раны зияющие, но на самом деле там они всегда и были — не меняли своего положения. Эзоп вновь закрыл глаза, сделал глубокий вдох. Лицо было открыто, а Джозеф находился в другой форме, что было настолько хорошо и стоило немалых усилий удержаться на месте, не сорваться, без каких-либо размышлений хватаясь за нож. Юноша быстро отыскал новую маску в ящике стола, закрыв ей снова половину своего лица: они всегда там лежали. Ведь его главный спутник в работе служил цепями, сдерживающими его странную любовь к мертвым, поэтому, когда на лице ничего не было, парень держался как только мог. И у него вышло! Прекрасные черные длинные трещины расползались прямо под его пальцами, Эзоп действительно запомнил их расположение и неосознанно нашел. Это было неожиданно, но вспоминая то, насколько он от них без ума, совершенно неудивительно. Карл уже собрался взять скальпель в руки, как поднял глаза и увидел обезображенную улыбку фотографа. Однако бальзамировщик не боялся, как обычные люди, знал, что сейчас перед ним лежит лишь аристократ, который, хоть и странно тихо, и спокойно себя вел, в целом был доволен. Было интересно, насколько эти трещины глубокие, как выглядят с другой стороны. Палец бальзамировщика скользнул в чужой рот, коснулся зубов и прошелся по внутренней стороне щеки. Прохладный, но в целом уже знакомый по своей структуре Эзопу язык обвил белую ткань, словно желая стянуть ее вовсе — все, что прикрывало кожу, будь то маска, перчатки и любые другие аксессуары фотограф презирал, считал, что если он с человеком открыт, то и ему должны тем же отвечать. Ткань облизывать не было никакого желания, но сейчас не мог он на это повлиять никак — слово дал. Джозеф не мог перестать усмехаться с того, как Карл пытается косить под нормального и адекватного. В глазах фотографа, а черной формы так тем более, так как сама она являлась далеко не образцом прекрасного поведения, все его сумасшествие было открытой книгой, но все же пара страниц была вырвана. Из этих потерянных листков и состоял для Джозефа интерес. Он знать хотел, что в них природа напечатала, хотел книгу иметь оригинальную и полную, поглаживать рукой и читать по ней молитвы, словно из библии. Не подозревал он, что скоро, священные писания можно будет читать над ним самим. — Я бы предпочел, чтобы рот мой ты изучал другим способом… Каков на вкус крахмал мне итак ясно, — съязвил в ответ на накрахмаленные перчатки. Он чувствовал, что еще пара верных фраз и, быть может, Эзопа все же снесет с катушек. И Карл снова поморщился от нового движения, хотел повторить ему как ведут себя мертвые, но вспомнил, что черной форме лучше ничего такого не говорить. Юноша прикусил свою губу и потянул указательным пальцем за уголок рта фотографа, будто выворачивая щеку в другую сторону. Тонкие трещины были не такими как обычные, сильно не заинтересовали. — И каким способом нужно его изучать? Из приоткрытого окна подул осенний порыв, сметая белые волосы в одну сторону. На этом фоне Джозеф прикрыл глаза, если бы мог, покачал бы головой. Он говорил нечетко, ибо действия Эзопа ему мешали: — Таким же, каким я изучал твой… Но, зная тебя… Ты скорее ножом мне глотку насквозь проткнешь… Давай! Попробуй! Признайся себе, хочется же? — он буквально потешался над его терпением, решительными шагами изничтожал последние остатки. — Таким же каким и мой? — Эзоп взял со стола скальпель и задумчиво прокрутил его в руке, ощущая через ткань насколько тот холодный и острый, что никаких усилий не понадобится снять с фотографа кожу, слой за слоем, чтобы узнать насколько глубоки трещины в его теле. В прошлый раз он не обратил на это внимание, но сегодня… — А... Понял... — тихо это произнес, выкидывая из своей головы пугающие мысли, слегка спустил маску и буквально присосался к чужим губам, проводя языком по той части щеки, где только что находились его пальцы. Рука же спустилась ниже и была готова порезать хрупкую кожу. Скальпель просто завис в нескольких миллиметрах, не касаясь фотографа. С податливым удовольствием поцелуй был принят, инициатива перехвачена с зубами буквально, а язык захвачен в плен, будто они ролями поменялись и не Джозефу сейчас должны вспороть кишки. Вдруг на маленькую руку бальзамировщика со скальпелем легла когтистая и, нежно поглаживая, надавила. Джозеф не мог не признаться, что ему не нравилось. Очень нравилось, но процесс он решил ускорить сам: не было у черной формы ни капли терпения. А страх, казалось, испарился. Эзоп тихо простонал в поцелуй, не ожидая, что его изучение так извратят: Карла так ни разу не целовали. Он слегка прикусил тонкую губу, черная кровь не пошла, но ее вкус был отчетливым. Несмотря на чужое легкое усилие, рука не сдвинулась с места: бальзамировщик знал, что после нескольких надрезов уже точно перестанет быть более-менее адекватным. Джозеф усмехнулся, поцарапавшись о зубы Эзопа — капелька тьмы скользнула куда-то в шею, вниз по щеке, и фотограф наконец отпустил последние остатки настоящего себя, о чем сказали алые глаза, словно являющие кровь настоящую, коей он был лишен. Кажется, нож был над грудиной? Значит менее болезненно будет, если руку чужую он сдвинет вниз… За планом тут же свершилось действие — фотограф делал за Карла буквально все. Наконец отпрянув, он прошептал: — А я начинаю скучать. Как мог ты допустить такое, сладкий? Ничего более не осталось от Джозефа истинного, манера речи также изменилась, что и пугало, и было нетипичным: полный контроль он отдал другому себе лишь второй раз в жизни… Эзоп уставился на фотографа, тяжело дыша, посмотрел слегка вниз, где увидел, как из новой раны медленно текла черная кровь. Парень зажмурил глаза, но не успокоился, не специально надавил на скальпель, чтобы тот чуть ли не полностью воткнулся в нечеловеческую кожу: — Но я же… Граф огладил бальзамировщика по плечу, в тот же момент вонзая нож по рукоятку — по лицу разлилось безумное блаженство, смешанное со смехом будто истерическим. — Ты что? Не хочешь? Не можешь? Но ты же обещал мне тогда, что не разочаруешь! Так почему же уже расстраиваешь? Почему я все должен делать за тебя?! — отчеканил под конец уже на злых нотках свой вопрос. Кажется, по своей неосторожности, Джозеф задел печень. Кровь черной змейкой вилась уже не только на кушетке, но и на полу, довольно быстро сворачиваясь. Хорошая свертываемость была одной из ее особенностей. Эзоп промолчал, не ответил, чтобы другая форма сильнее не разозлилась, приоткрыл глаза, увидел, что вся его рука была в черной жидкости. Он не оторвал взгляд от раны и медленно, будто стеснялся, слизал немного с перчатки. Джозеф смеющимися глазами смотрел на то, как Карл мнется и пытается держать итак уже давно упавшее в грязь лицо. Сейчас Карл напоминал натурального вампира, если не худшей его степени, каннибала вперемешку с некрофилом. И все эти описания и характеристики смешал в себе один единственный Дезольнье. Ему это безусловно льстило. Граф чисто ради интереса попробовал черную жидкость сам, задумчиво нахмурив брови: по консистенции напоминала мед, а по вкусу какой-то вяжущий жженый сахар... Он не мог сказать, что было вкусно — лично ему не было; просто обычно, губы он много раз до крови искусывал. Потому бальзамировщика понять не мог. Но смотрел с удовольствием, как тот упивается, знал, что нравится Карлу до умопомрачения, и сейчас даже не было жаль, что нравились Эзопу в нем лишь аспекты его "мертвости". — За ужином мало скушал? Бедненький… Твое личико смущенное мне, конечно, приятно, но не более. Думаю, для "принятия", ради которого я здесь, ты еще недостаточно размахнулся… Я ведь прав? На секунду Карл завис, смотрел на Джозефа внимательно, изучая каждый сантиметр полностью обнаженного перед ним тела. Оно действительно завораживало, но сейчас суть была не в любовании. — Точно, мне же нужно было собрать. Он довольно легко достал из-под стола ящик, который несла Энн, закрыл окно и шторы. После чего прямо напротив него, достал содержимое: гвозди, деревянные бруски, молоток, письмо-инструкцию. Однако писанина монашки не понадобилась, бальзамировщик, несмотря на то, что таким обычно не занимался, достаточно быстро и легко собрал конструкцию… Перед ним предстал красивый деревянный резной крест, не тот, что с матчей. Он был расписан какими-то странными узорами. В некоторых местах оказались выжжены фигуры людей. Поразительно детализированы были лица на нем, лишь одно из них ужасно переносилось, словно специально предостерегало фотографа о дальнейших пытках. Оно принадлежало Распятому. — Вроде так и должно выглядеть… На протяжение всего процесса Джозеф только недоумевал, но, когда понял, испугался так, что буквально от Эзопа дальше отодвинулся, прижав к себе колени, как бальзамировщик в свое время перед фотокамерой. Зажав рукой кровоточащий бок, с ужасом неподдельным смотрел на конструкцию, ему предназначенную, на Карла, который с невероятной проворностью складывал ее в единственный возможный исход — святой крест. — Ты… — голос подрагивал. — Как ты узнал?.. Как ты посмел, — он сглотнул и подытожил решительно, — меня опередить?! “Чертовка, отказала мне и с радостью повелась на твое милое личико… Конечно, она дала тебе все-все, даже не спросив зачем!” — Джозеф злился на нее сильно, очень сильно, поклялся, что как только завершат они, то нанесет он охотнице визит. Эзоп повернулся к охотнику, приподнял бровь, вновь вспомнив про маску, поправлял ее: — Ты хотел сам? Извини, Энн сказала, что тебе не сильно доверяет, поэтому дала его мне... — он слегка улыбнулся, будто не замечая страха фотографа. — Чертова монашка… — Джозеф моментально позу изменил из боязливой на уверенную, руками всплеснул — Ну да ничего, — он улыбнулся Карлу в ответ, рисуя крест рукой в воздухе. — Сделаешь из меня Христа, Эзоп? А я ведь далеко не святой… Весь страх как ветром сдуло — сначала показно, а потом и по-настоящему. Похоже, черная форма действительно ничего не боялась в этой жизни. Если бы Джозеф был сейчас в себе, то он сиганул в окно как был, наг и ранен, но прыгнул бы и убежал без оглядки. Никогда он не думал над тем, что будет, если жертва возьмет верх и применит методы свои же на самом нем как это произошло сейчас. Передача контроля другой форме была самым здравым и единственным решением верным. — Ты и не должен быть святым... Тебе просто нужно почувствовать Его боль и все, — сказал это так спокойно, пожал плечами, будто кто-то другой только что дрожал от вида крови, — подойдешь сам? — За все поступки надо отвечать. Джозеф закрыл рукой лицо и нервно засмеялся — то был признак последнего решения. Даже в таком состоянии для него это было тяжело, во-первых, сам символизм. В бога он не верил, и предать себя "божьему" наказанию… Противоречило ли это его мировоззрению? Эзоп сказал, что он не святой и быть им не должен, значит нет… А его ждут. Карл ждет, не принуждает физически, но вынуждает морально. Мягко ступив на пол, он подошел к будущему мучителю и конструкции довольно высокой, для низкого фотографа особенно. На Эзопа он посмотрел последний раз, словно путь лежал на эшафот, в лице мелькнуло беспокойство и сомнение, но не за себя… И вдруг его будто осенило: Джозеф щелкнул пальцами, оружие благосклонно легло в руку, после чего было протянуто Эзопу. Карл посмотрел на саблю, которую послушно взял в свои руки, держал раскрытыми ладонями, чтобы ничего не сломать. — И… Зачем мне это?.. — Знаешь, по этой отвратительной книге в Христа было воткнуто копье одним из стражников. Копья у меня, конечно, нет, но и венка лаврового у тебя тоже, так что не придирайся. Поражало то спокойствие, с которым он это объяснял. Будто речь и вовсе не о нем сейчас шла, будто не Дезольнье собирались подвергнуть мучительной смертной казни. Джозеф тяжело вздохнул. В жизни бы не подумал, что подвергнется такому. С одной стороны, то было великой уникальностью, которой он удостоился, а с другой ужасной пыткой, если смотреть здраво. И ради какой-то там любви, какого-то там бальзамировщика аристократ из общества высшего пойдет на это?.. Спросили бы его о таком при жизни, он бы ответил, что это бред полный. Но сейчас разума холодного давно уже исчерпались остатки, а на Карла смотрели как на высшую форму кармы, личной, персональной, которую граф не может отвратить. Эзоп снова пожал плечами и положил оружие на стол, приставил стул к кресту и залез на него, держа в руках веревку: — Подними руки вверх… Мне нужно их привязать. Джозеф плечи немного размял, он не мог знать, сколько времени ему предстоит провисеть, поэтому решил, что не будет оно лишним. Руки вверх поднял, кисти тонкие отдавая в жертву. Словно ценное сокровище отдавал в лапы вора, а ведь так оно и было… Но отдавал граф без сожаления. — Почему ты звучишь так неуверенно? Словно ты боишься, — алый взгляд бросил наверх, ища глазами любимое лицо под маской. — Нет, не боюсь, — Эзоп слегка улыбнулся, даже с какой-то нежностью, несмотря на то, что прямо в этот момент со всей силы затягивал узлы на чужих руках, сдавливая до жуткой боли в конечностях. Внезапно он дернул за путы, дернулось все тело повиновенного, слышно было тихий вздох: “Христа тоже стали бояться только после того, как он воскрес. Хотя, все это, пожалуй, выдумка”, — мнимый бог никак не выходил из белокурой головы. — А следовало бы. — Зачем? Это все равно была не моя идея, — Карл снова улыбнулся, даже погладил мученика по привязанной руке. Уму непостижимо! Выживший, что так недавно прибыл, мало того, что охотника к себе заманил, так еще и измываться вздумал над ним, над одним из старейших охотников, который малейшей грубости в свою сторону терпеть не мог, не говоря уже о такой кульминации безумия. По-хорошему, узнай кто о таком, тут же меры бы приняли, навсегда этих двоих друг от друга заперев — но никто не узнает. Вся кровь пролитая, все потоки слов неверные и все страдания общества высшего в одном лице останутся здесь, в этих четырех стенах. Во всех красках и ракурсах Джозеф представлял себе подвешенного Эзопа, всеми фибрами души впитывая сознание его страданий, мольбы предполагал и просьбы о пощаде… Но ни разу не подумал о том, чтобы перенаправить это все в свою сторону. В ответ лишь цыкнули, сжимая кисть, отстраняя по возможности от прикосновения. На самом деле он чувствовал в себе силы, при желании большом вырваться ему сил хватило бы. Сейчас последний шанс был остановить это все, и он даже об этом не подумал! Касания сейчас казались противны, эта психически нездоровая забота не была Джозефу по душе. Теплоту в данном случае он видеть не желал, не мог понять, как можно мешать жестокость с нежностью, когда пытаешься человека сломить, но был уверен в том, что боль такая — путь и способ, которым Эзоп пытается сломать его. Бальзамировщик хотел создать уникальную садистскую смесь лично для фотографа, из тягучей мученической боли физической, из морального осознания своей беспомощности, превращая наконец всю больную любовь аристократа в нечто такое, что навредит ему самому. Дезольнье не собирался от своих намерений отступаться — рехнулся, пообещал себе, что выдержит все, значит и распятье вытерпит ради Эзопа и его чертового признания. Прикидывал граф и раньше, что за красивые речи и глаза бальзамировщик ему "да" не скажет никогда в жизни, что особенное таинство надо здесь свершить. Веревки наглухо лишали возможности хоть к малейшим движениям, Эзоп силы здесь не пожалел. Впрочем, мученик и попыток не предпринимал. Однако Джозеф был человеком очень расчетливым и подготовленным: в детстве он сжимал в руках перо остроконечное, а сейчас шпага на столе покоилась. Даже в критической ситуации, под давлением страха и угрозе практически смертельной, фотограф все равно продумал маленькую страховку, знал, что волшебное движение с руками прибитыми черным металлом он сделать не сможет, потому позаботился об этом заранее. Вряд ли Эзоп догадался о таком ходе чужой мысли, ибо человек редко обращает внимание на мелочи, когда делом поглощен. А ведь фотограф еще и заверил Карла, что оружие может быть на него самого наставлено. Для чего нужен план? Можно подумать, что в случае крайнем граф Эзопу глотку перережет, а себе просто отсечет конечности и спокойно освободится, — но нет. То было нужно для другой совершенно цели. Джозеф пообещал уже, что даже попыток сбежать не будет предпринимать, ибо ему это и не нужно. Оружие было призвано на случай защиты существа своего от незваных гостей, ибо физически охотник будет обездвижен, продумал он все до мелочей, даже то, как избавиться от свидетелей, будучи распятым… Любой узнавший о таком аспекте, сказал бы, что фотограф дурак последний, раз смог все так устроить, при этом для себя любимого ситуацию не использовать, но на самом деле, в своих чувствах к Эзопу и методах их защиты он был просто гениален. Жаль только, что бальзамировщик никогда этого не поймет и не оценит. Ему требуются более очевидные вещи. И Джозефу хотелось верить, что после всего этого его действительно полюбят… На самом деле он был наивно глуп и, даже осознавая это, все равно шел упрямо навстречу, считая, что рано или поздно, но мальчик его примет, как предыдущее существо. Разница лишь во времени. Конечно, мелькала навязчивая, словно комар ночью в деревне, мысль: “Если даже после этого Карл меня спровадит и скажет нет, то никак я его больше не добьюсь”. Для фотографа крест был крайней, последней, тяжелейшей мерой, и он к ней прибегнул по просьбе существа… Дальше все зависело лишь от решения самого бальзамировщика.Все или ничего? Кровь или плоть? Кисточка или фотография? Шпага или скальпель? Да или нет?
Эзоп выдернул свою руку резко, сейчас он уже не хотел, чтобы кто-то указывал, что ему делать. Ничьи слова ему не были нужны, максимум инструкции по правильному распятию людей, но и с этим он планировал разобраться сам. Указывать ему могли близкие люди, которых уже не осталось помимо Ады и Джозефа. Только последний был не совсем в том положении, а девушка занята своими делами. Единственное, что Карл принял во внимание, это тот факт, что никакой пощады фотограф не ждет, хочет полностью насладиться потайными желаниями Эзопа, которые выживший так старательно прятал. Конечно, в полную силу бальзамировщик действовать не собирался, однако в легкой форме… Почему бы и нет? Он улыбнулся уже довольно очевидно и на эмоциях сдернул маску и перчатки на пол, пнул их в угол комнаты, о чем сразу пожалел, но не собирался сдаваться. Вроде это было мило, что Карл наконец-то доверился и снял ненавистные Джозефом аксессуары. Но с другой стороны не значило ли то, что он полностью открыт и не собирается прятать свое лицо, на котором проявлялись странные для ситуации эмоции: радость, восторг, возбуждение и надежда на то, что подопытный не выдержит и помрет прямо на этом месте? А руки хотели прикоснуться, запечатлеть то, как жизнь медленно угасает, а тело становится полностью ледяным. — Вроде держит крепко... Парень вновь дернул чужие конечности с огромной, как показалось Джозефу, силой, проверял на прочность, но затянул так, что не возможно было даже повернуть кисти. Кровь отлила от рук, дерни Карл еще посильнее, то мог бы и суставы вывихнуть. С уст сорвался звук, похожий на угасающее цыканье. Слова же Эзоп произнес так тихо, шепотом, но вой ветра за окном не заглушил их, будто специально выделил, чтобы фотограф вспомнил к кому он попал. Ведь перед ним стоял не милый паренек, а настоящий безжалостный убийца, не понимающий и капли своих и чужих чувств. Он не различал понятия добра и зла, свято верил, что прав, не считался с другим мнением, старался угодить всем, чтобы его считали правильным и хорошим, но самому же ему было плевать. Его просто так научили и ничего более. Но он же хочет измениться, пытался прогнать фотографа! Это лишь отчасти верно. Эзоп был воспитан лишь как помощник своему опекуну, у него нет практически никаких чувств, из-за чего болезнь только прогрессировала. Ему важно было угодить, а для этого нужно научиться понимать окружающих. Ада хотела себе нового мальчика на побегушках, Энн мечтала убрать атеистов с дороги, Джозеф добивался взаимности. Но чего хотел бальзамировщик? Идеального трупа? Даже это было не его желание, всего лишь следствие работы, которую он и не мог любить, она просто была им самим. Но вдруг появилось что-то интересное — мертвец, умеющий говорить, мыслить, двигаться. Возник интерес, с которым Карл не знал как справляться, ведь этому его не учили. Что взбредет в голову, то он и сотворит. Парень вновь ухмыльнулся, недобро, зловеще, схватил какую-то коробочку из ящика и небольшой, такой же резной и красивый молоток, внезапно спросил: — Что самое больное ты испытывал? — он будто стеснялся, пробубнил это быстро, тайно надеясь на то, что это было сделано им же. — Мы столько всего попробовали… Но это даже не малая часть… — гвоздь коснулся мягкой ладони, в то время как инструмент был занесен прямо над шляпкой. — Ты мне интересен. Ответа на свой вопрос Карл не получил. Фотограф лишь прикрыл глаза до тех пор, пока не услышал голос посмеивающийся над своей головой: "Ты мне интересен". Ресницы распахнулись широко, голову подняли (волосы распущенные, пока еще не потерявшие ухоженный вид, назад упали). Хотелось одновременно и врезать Карлу, и поцеловать его, местами да ролями с ним поменяться… Никогда нельзя было понять, куда он смотрел из-за банального отсутствия зрачков, но сейчас черно-белая форма смотрела прямо в черную душу Эзопа — как обычный Джозеф в другой критический момент ранее. — Так прими же то, что я тебе даю. И начинай, — подписал себе убийственный приговор он сам, ставя, опаленную пламенем, красную печать. Больше не открывал граф губ тонких, молча ждал резкого движения, дикой пронизывающей боли, продолжая при этом смотреть в глаза и личину читать, словно от этого ему становилось легче. Острый кончик гвоздя переместился слегка вниз, до запястья, возникла новая трещина, но к ней Эзоп уже не полез, держался, потому что знал: продолжение их игры будет намного ярче. Нельзя было это сравнивать с какой-то царапиной, а тем более обращать на нее большее внимание. Карл взглянул на лицо мученика, не было ни криков, ни слез, а его последняя фраза лишь запутала (ведь не может граф добровольно сдаться?), но какое ему было дело до загадок, когда в руках находилось поистине красивое приспособление для пытки. Если же взгляд Джозефа отследить было невозможно и оставалось лишь гадать, куда он смотрит, то его мучитель уставился на изуродованное белоснежное личико без какого-либо стеснения. Казалось, что его руки действуют сами по себе, а настоящий бальзамировщик пытался уловить хотя бы одну эмоцию на обреченном. Легкий стук молоточком и послышался треск…Фотограф не противился, он видел чужое движение краем глаза… Противный треск, заставляющий искры из глаз посыпаться. Метко и четко, очевидно, что нарочно, Эзоп разделил множество мелких косточек запястья на еще большее количество. За слоями кожи разверзнувшимеся порвались сухожилия, что уже ощущались кисти, как оторванные части тела, а после того как и кости были раздроблены, пучок нервов был буквально взорван. Резонный вопрос: на перелом спины сквозной и открытый он реагировал так, будто это будничное дело, а на какие то переломы кистей — как на адские страдания? Все дело в восприятии и целеполагании. Джозефу причиняло меньше страданий боль от случайности, чем от любимого существа. Фактически, он сам себя уверял, что ему должно быть до агонии больно, иначе какой во всем этом искуплении смысл, если оно не истинно? Джозефа передернуло, он инстинктивно сделал попытку руками пошевелить, сделал лишь хуже, вызвав непрошенным дерганьем еще большие повреждения. Любое движение разрывало будто руки изнутри. Раны черные, по всему телу рисунком ужасным, но дивным раскинутые, будто яркость приобрели. Сознание было приведено в смуту, мысли стали одним сплошным речным потоком, ни на секунду не задерживаясь на месте. Аристократ и вообразить себе не мог, через какие круги ада его прогонят в далеком будущем. Если бы знал, то решение принял бы скоропостижно — самоубийство и точка. Но сейчас у него была совершенно другая позиция. Очевидно вполне, что Джозеф — псих. Иначе стал бы он с ухмылкой на губах и смеющимся взглядом терпеть такие изнурения от того, кого любит всем сердцем? Нет-нет, никакого удовольствия в том не было ему! Дезольнье улыбался потому что, это был именно Эзоп. Потому что наконец бальзамировщик улыбался ему в ответ, наконец-то восторгался хоть чем-то в фотографе. Потому что проявлял внимание, свой интерес. И Джозеф лелеял надежду, что, быть может, Карл полюбит его хотя бы так и таким, таким отвратительно безумным и таким мертвенно страдающим. Субстанция черная окропила металл, струйками стала стекать по рукам белым, после капать на пол… Где-то между мерных стуков капель крови упала и слеза хрустальная первая. Безмолвная и незаметная — такая же, каким был сейчас Джозеф. Он ведь ни слова не проронил, ни звука не издал, лишь выгнулся в дугу от шока болевого, после вернув тело в прежнее положение. Опустил голову, белесые волосы лицо закрывали почти полностью. Не было Эзопу видно, что он… улыбается. Дело в том, что в запястье очень-очень много маленьких косточек, поэтому переломы костей самые отвратные считаются. По этой причине обычно распятых за ладони прибивали, но Эзоп, очевидно, захотел привнести изюминку уже на этом этапе. Воистину был маньяком умалишенным. Он с привычной нежностью к мертвым пробежался пальчиками от одного запястья до плеча, ключиц, а после и другой руки, размазывая чернила все больше, явно испытывая от этого странное наслаждение. Черная кровь так и манила к себе, пыталась заставить бальзамировщика вспомнить тот ужасно полюбившийся горький вкус. Карл убрал чужие пряди с лица, приставил новый гвоздь к левой ладони и слегка улыбнулся, приподнимая графа за подбородок, заставляя смотреть в глаза. Острие слегка царапнуло кожу, но не больше. — И чего ты молчишь? Фотографу приятны были те касания. Подтверждали они наконец все то, чего так долго добивался Джозеф: ответа, хоть какого. Но сейчас от боли тянущей, не мог он сполна насладиться этим. Тем не менее, первая "точка" в их ритуале, столь значительная, не изменила хода его нежных мыслей по отношению к Эзопу. Привычнее было, когда граф легким, но сильным движением руки заставлял недвижимо смотреть в глаза собственные бальзамировщика — сцена сейчас была полностью обратная, потому по-своему удивительная. И фотограф понимал это прекрасно, сквозь боль оценивал. На вопрос Эзопа он было раскрыл губы, чтобы вымолвить в ответ нечто колкое, ибо в голосе самого Карла звучала издевка, но вместо этого неосознанно выдал Джозеф свои мысли. — Mon cherí, Je me tais parce que tu aimais mon silence. Cependant, je veux dire quelque chose, — фотограф, до сего момента лицо отворотив как мог, сейчас смотрел прямо наконец. Надлежало сказать нечто очень важное ему, возможно, самое важное, что он Карлу когда-либо скажет. Он ждал, когда наступит тот самый момент, когда озвучит он свою просьбу. На этот раз Джозеф полностью осознавал до конкретики, что ему нужно было делать. Эзопу надо лишь принять. — Je t'aime plus que quiconque dans ma vie, plus que moi-même. Laissez-moi vous accompagner, vous aider et vous guider. Laisse-moi faire ce que je peux pour toi. Parce que la notion d'acceptation est la réciprocité, — он смолк, воцарилась тишина мертвенная, словно на кладбище. То была исповедь — и он ждал отказ. Но Эзоп лишь непонятно скривился то ли от отвращения, то ли от злости, то ли от жалости. Было неясно, но тишину разрезал громкий вздох и раздраженная фраза: — Я не умею, — он не отпускал его лицо, лишь приблизился и сильнее надавил рукой на гвоздь, хотел попробовать сделать это без молотка. — Я. Не. Умею. Не получится, даже можешь не пытаться, — глаза забегали, смотрел парень то вперед в кровавые беззрачные глаза мученика, то в стороны, любуясь своими творениями. И Джозеф чувствовал, что намного больнее сейчас Эзоп действовал… Губу прикусил, но зрительного контакта не разрывал. Клялся, что все стерпит, поэтому хотел смотреть в лицо своему главному страху, который к ужасному сожалению сейчас медленно, но верно воплощался в жизнь. Уронив с губ все же стон страдальческий, произнес граф все еще уверенно: — Я тебя научу. А не умеешь ты потому, что боишься. Не меня. Ты боишься самого себя. Боишься, что если согласишься, то непременно лишишься чего-то: покоя, а может смысла своего… Но черт подери, пойми ты наконец, — он говорил ослабленным голосом, однако все громче и громче, — пойми наконец, что если твоя жизнь пуста, то ее можно, нужно заполнить!.. В этот момент Эзоп со всей силы вдавил гвоздь в конструкцию, глубоко в деревянный крест он не вошел, но ладонь была проткнута насквозь. — Поэтому ты наполняешь свою жизнь другими людьми? Чтобы потом снова потерять и еще больше страдать?! — он повернул голову графа в разные стороны, будто осматривал, тот не противился сейчас ничему. — И ведь можешь сделать наоборот… Джозеф привык уже немного к первому гвоздю, потому второй ощущался довольно контрастно — еще и не до конца догнали, что не давало такой же фиксации на конструкции. Снова дрожь передернула тело, а кровь окропила паркет и без того темный, с левой стороны. Отвечали уже без прежнего энтузиазма, он был поглощен страданием, но отвечали несмотря даже на это:“Одиночество — маразм, Разъедает изнутри. Слишком долго был один, На меня ты посмотри”.
Из каких кружев его мыслей было сплетено это четверостишие было неясно, вероятно, из чувств, близких к отчаянию, но дальше он говорил нормально, хоть и сдавленно: — Могу. И делал. И утопал в этом слишком долго. Когда очнулся, было поздно. Всеми покинут, хуже даже, чем быть мертвым. Вела только цель, иначе бы свело в могилу задолго до того, как я сюда попал, — странно собственные речи на него действовали. С чего глаза остекленели, будто влагой пропитались? — Да, я живу и вечно ошибаюсь. Но я уверен, что ты, — граф глотнул звучно, кадык дернулся, — не ошибка. И что имея в жизни тебя, никакие другие люди мне уже… не понадобятся. Потому что ты особенное существо… — Джозеф язык прикусил и замолчал. — Особенное? — Карл тряхнул фотографа за воротник, новый гвоздь вышел из креста, но остался в ладони, остальное же держало намного сильнее. — Потому что я не умею выражать эмоции? Понимать Вас? Медленно схожу с ума, подобно тебе?! Рука Джозефа безвольно повисла на одной веревке: намного сильнее кровь потекла. Тяжестью она казалась неимоверной, графа тянула вниз, тянула в пучину, тянула утонуть… И яркой вспышкой он увидел над обрывом гнев: первый в жизни, самый настоящий, искренний гнев. Чем он был порожден? Джозеф просто не мог сейчас связать две нити: свои слова и чужой диагноз; боль мешала, действительно он не понял, как глубоко закинул в заводь удочку. И сказал ровно то, что считал нужным: — Так перестань сходить с ума, подобно мне, — Дезольнье наклонил шею как можно ближе к лицу Эзопа. — Сойди с ума со мной. Эзоп прикусил губу, снова схватил за лицо Джозефа, специально сильно сжав его щеки: — Нет, ты помрешь намного быстрее, чем наступит это время. А фотограф не пытался вырваться сейчас, улыбаясь словам. Эта злость клокочущая, эта ярость, призванная во имя самозащиты… Эзоп терпел издевательства графа в начале, терпел побои, терпел презрение, терпел насмешки и не вытерпел какой-то пары слов из уст знакомых!.. Джозеф мог торжествовать, радуясь этой маленькой победе, не будь это неуместно. Мягко улыбнулся он даже, сквозь блики от слез собственных. Их было немного, даже разглядеть тяжело, но внимательный человек, который фотографа знает хорошо, заметил бы их сходу. Улыбаться легко, плакать блаженно, мучиться ужасно и истекать кровью… Какой букет восхитительный Эзоп создал из тела бессмертного! Как украсил и обрамил!.. Карл так преданно верил в смерть того, кто был проклят на вечную жизнь. И причем сознательно верил, а значит бездоказательно, на слово, то есть не был уверен. Джозеф видел в чужих глазах, как копошились сомнения кошками, как колебалась воля, словно маятник, и как недвижимая своя "правота" падала, словно домино, кость за костью. Аристократ смотрел кинохронику эмоций в чужих зрачках впервые. Такое бешеное отрицание выдавало подноготную сомнений, корнями разрастающихся в больной душе Карла. Прекрасно Джозеф знал, и как никогда был уверен в том, что после этой фразы он переживёт даже ядерный взрыв. — Pas, mon cherí. Как же он небрежно уронил эти слова, словно они были очевидны, естественны… А Карл верил в смерть, не признавал обратного, потому фотографа признать до последнего не мог, боялся, что, узрев нечто сверхъестественное, не сможет больше остаться верным привычному, правильному и нужному. Ведь, если есть хоть кто-то, кого Старая с косой обошла стороной, значит, что она не всемогуща?.. Получается, смерть — не божество? Так во что тогда или в кого должен поверить бальзамировщик?.. Губы Эзопа сжались в тонкую ниточку, он прикрыл глаза, пытаясь успокоиться, вернуться к привычному безразличию. Но, как и ожидалось, ничего не вышло, так что парень распахнул свои длинные ресницы и с прищуренным презрительным взглядом резким движением вырвал гвоздь, оставшийся в чужой плоти после небольшой тряски, специально делая неаккуратно. — Кажется, ты не понял, — острый конец приставили к шее, висел бы тут живой человек, точно посчитал бы это за угрозу. Однако Джозеф являлся лишь трупом, не лишенным ног и разума, поэтому такие действия бальзамировщик выполнял легко. Если умрет, значит настал тот долгожданный час. — рано или поздно смерть придет и за тобой. Слегка шероховатые губы коснулись тела страдающего с другой стороны, царапнули нежную кожу там, где раньше он лишь оставлял маленькие и болезненные укусы, будто давал выбор между немного щадящей нежностью или полным безумством. Джозефа даже слегка забавляла реакция Эзопа, он смотрел и наблюдал, как тот мечется, пытается сам себе доказать, что прав, но в своем существовании прав фотограф, это неоспоримо. Гвоздь, растягивая за собой черные нити, принес новую порцию ощущений болезненных, но речь Карла интересовала графа куда больше, чем боль. Бальзамировщик определенно знал, что делал, но фотограф с каким-то обоюдным согласием покосился на металл, словно не волновала его вероятность того, что его буквально за голову пригвоздят сейчас… Но глаза широко распахнулись, когда почувствовал Джозеф губы знакомые на себе. Удивленно на Эзопа посмотрел, и снисходительно, по-своему блаженно улыбнулся: — Придет… Но я ее приму лишь тогда, когда цели будут достигнуты. И ты — важнейшая из них, — мысленно он приготовился получить в шею тонкую металл грубый, но улыбаться не перестал. Эзоп слегка царапнул кожу, настолько легко, что чернеть трещина не стала. Можно было бы подумать, что бальзамировщик подобрел, если бы гвоздь сильнее не впился после движения рукой. Язык коснулся слишком горячей для трупа кожи, прикусил ее Карл, прямо как в прошлый раз. Действительно, за шею было страшнее, чем за руки, но… противоречил укус этой боли. Словно говорил Эзоп, что не сделает самого страшного, отвлекая внимание фотографа на то, что ему было приятно: страшно и приятно, больно и мягко… Слишком, слишком контрастно, чтобы понять ответ!.. Стон легкий сорвался с губ в воздух уже нагретый. Ему хотелось больше, терпя все это, но он просить не смел. — Мх… Mon cherí… Ты же знаешь, что я поведусь на такие искушения… Как же хорошо ты уже меня знаешь… — он был, тем не менее, далеко от того, чтобы отвлечься реально, но припомнил, что сам "сказал" Карлу, якобы в таких делах, как в снимках, должна быть капля эротики… Черт бы побрал этот развязанный язык! — Заткнись, — он прошептал это так тихо, что если бы у фотографа не было особых чувств охотника, не расслышал бы точно. Снова надавил рукой так, что показалась маленькая капелька черной крови, которая сразу была слизана. Пальцы свободной конечности опустились ниже, на грудь и живот, поглаживали. — Как пожелаешь, mon cherí... Недоумевал фотограф, зачем Эзоп ласкает тело, знает ведь, что нравится Джозефу, что не будет он этому сопротивляться, что ему захочется больше, а когда аристократ чего-то хочет, то обычно он это получает… Так зачем же? “Хотел причинить боль и муки — так вперед, зачем же ты пытаешься обманчиво доставить мне удовольствие? Ложь — плохая штука, и не люблю я ее… Лжецы подводят мир под планку, но тебе сейчас все равно, да и мне тоже. Потому что любое твое действие я приму… Кроме саморучной кончины, разумеется и самовреда”. Джозеф указание понял и замолчал, не давая звукам опошленным изо рта вылететь. Ресницы прикрыл, позволяя себе расслабиться, насколько это было возможно, плавясь от боли и удовольствия. Если бы сердце у фотографа выполняло должным образом все свои функции, то сейчас оно бы билось быстрее, живее определенно — от страха, от нервов, от томительного ожидания и пленительных касаний. Запах крови, дерева и металла, ласки странные без причины, при этом под прицелом его держат и молчать приказывают — какофонии всего того, что Джозеф чувствовал, видел и слышал сейчас было достаточно, чтобы ввести его в заблуждение, из которого он самовольно не желал искать путь.Как рано мог он лицемерить, Таить надежду, ревновать, Разуверять, заставить верить, Казаться мрачным, изнывать...
Фотограф сам подставлялся под руки суховатые по мере возможности. Тело было фарфорово-бледно и подтянуто, Дезольнье это ценил и дорожил, но на бальзамировщика эта цена не действовала: для него он сам снял "товар" с витрины, подарив бескорыстно. Было позволено все Эзопу, и на самом деле, с самого первого дня их знакомства было позволено, только объявления не повесили. Об угрозе, мрачной тучей нависающей над нежной шеей он и правда забыл практически… Ему сейчас давали хоть какую-то передышку моральную, только вот какова была цель? Джозеф все бы отдал, лишь бы Карл проявлял эту свою сторону, хоть мало-мальски любвеобильную, чаще ради него одного. К слову, он вообще не терпел конкуренции, однако в случае с бальзамировщиком она ему и не грозила — претендентов просто не было. “Ну что же ты делаешь… Пытаешься успокоить сейчас, чтобы уничтожить потом… Как жестоко, mon cherí, как жестоко… Но я выдержу”. Эзоп незаметно улыбнулся, переместился ниже так, чтобы губы нежно коснулись одной из трещин у ключиц. Слишком странно, сладко это было для него, никогда ранее по собственной воле и желанию такого не происходило. Вырвался томный вздох от любимого вкуса черной крови. Укусов почти не было, чаще небольшие зализывания ран, от которых голова шла кругом. Пальцы спустились, гладили прямо у низа живота, но он не шел дальше, специально, дразнил, наблюдал за реакцией графа и гвоздь не убирал. Джозеф медленно таял, плавился под температурой смеси гремучей из ощущений, которые благосклонно дарил ему Эзоп, словно голодной собаке кусок мяса. Дезольнье ходил по лезвию ножа: один неверный поворот головы и ему распотрошат глотку, упиваться чернилами будут, в какой-то мере это можно было бы даже назвать каннибализмом… В то же время Карл довольно умело доводил Джозефа до точки кипения — это уже была реальная пытка, потому что тело изящное легко поддавалось на провокации, в то же время испытывая ужасные цемежи. Фотограф не испытывал никакого желания заниматься подобного рода вещами в таком "положении". Он в душе чуть ли не отвращение испытывал, но тело не слушалось, и гнуло свое… Надо признать, Эзоп смог, сумел его удивить. Ожидали холодной жестокости, нервных истеричных действий да припадков, а на деле получали… нежность столь желанную? Да что за чертовщина! Слишком неправильно, слишком противоречиво, слишком аморально! Джозеф это осознавал. И наконец самое ужасное — против не был. Когда он предложил Карлу сойти с ума вместе, он ведь ни на грамм не привирал: готов пойти на это, поставить на кон репутацию, принципы, мораль и разум. Но не рассудок. В этом был маленький существенный подпункт, о котором Дезольнье не упомянул ни разу. Безумие безумием, но из них двоих последнюю каплю рассудка суждено удержать Джозефу. Потому что он охотник. Потому что он старше. Потому что он прожил жизнь. Потому что он может убить, а убить его самого не представляется возможным. Потому что на нем лежит ответственность. Когда руки маленькие блуждать начали в считанных сантиметрах от паха, он уже даже не держал лицо. Словно штукатурка, оно начало осыпаться с его приходом сюда, а сейчас рухнуло окончательно. С губ, нарушив обет молчания, сорвался вновь тихий, мелодичный стон. Джозеф пока еще понимал разницу между болью и удовольствием, но эта грань становилась все более размытой. Лишь одному бальзамировщику удалось заштриховать эту границу так умело, что фотограф и не заметил. Лишь одному выжившему позволялось ее стирать, лишь Эзопу Карлу Джозеф мог позволить любить его вот так извращенно, неверно, наивно, пугающе, по большей части тихо и молча, так, как умеет только Эзоп, который внезапно резко дернулся, отлучился от столь неожиданно чувствительного тела, встал, выпрямился и приподнял чужой подбородок, заставив его вновь встретиться со своим взглядом: — И чего это такое? Что-то не так? — он спросил это будто бы серьезно, лицо не менял, но что-то все-таки было не так. Это не казалось верной эмоцией бальзамировщика, он говорил это будто через силу, сдерживая свои странные желания. От этого вопроса что-то будто щелкнуло в Джозефе, заставляя его резко сменить манеру поведения. Бесила неопределенность: Карл вроде хотел провести акт великого садизма — начал и не закончил, потом вдруг решил доставить удовольствие — это занятие тоже бросил. Охотник согласился на все это не для того, чтобы с ним ничего не делали. Он четко и ясно дал бальзамировщику понять, что за этот вечер ему нужно сделать выбор: в пользу или во вред Джозефу. И ожидание вердикта было мучительным и долгим, даже хуже, чем боль физическая. Поведение Карла, изменившееся с жестокого на ласковое, окончательно сбило с толку и заставило сомневаться во всем. Фотографу жизненно необходима была конкретика… Никаких недомолвок в делах сердечных. Аристократ нуждался в решении. Не хотел признавать, что ему тяжело ждать. Плевал он на боль физическую, страдания от ожидания были куда, куда страшнее. И Эзоп ведь растягивал как мог, отдаляя все сильнее и утаивая от глаз и ушей Джозефа свое решение — мучить у Карла получалось просто профессионально. Граф окинул взглядом фигурку чужую и произнес холодно, вымученно, без какой-либо эмоции: — Ты вновь вынуждаешь меня говорить с тобой, потому не пеняй, что я не молчу. Здесь много чего не так. Но тебе вряд ли есть до этого дело, — пару мгновений спустя он прибавил. — Эзоп. Сделай уже то, что хочешь. Терпеть не могу нерешительность, терпеть не могу когда мямлят, терпеть не могу, когда мнутся. Черт тебя дери, я здесь исключительно для тебя. Пользуйся же и вынеси приговор. Бальзамировщик вздохнул, от него снова хотели чего-то такого, о чем даже не пытались нормально сообщить. Свои желания скрывают за его и просят угадать... Самое глупое, что можно было сотворить. — У меня слишком много дел, мне нужно сначала разобраться с ними, а потом уже играть в твои игры, — Эзоп произнес это с некоторым раздражением и разочарованием, слегка надавил на шляпку гвоздя, чтобы острый кончик вошел в тонкую кожу шеи на чуть-чуть, но все равно держался. Потекла еще одна тонкая черная струйка, и парень сделал шаг назад, прикусив губу, осматривал остальное бедное изувеченное тело. Веревки были затянуты, гвозди воткнуты, черная кровь стекала прямо на пол… И все это было его рук дело. Нормальный человек бы минимум ужаснулся, но Эзоп, после встречи с ненормальным фотографом, уже не считал себя входящим в эту категорию. Он за свою жизнь практически никогда не встречал возбужденных трупами, ужасными ранами, но, когда видел, поговорить не успевал, их сразу уводили под руки незнакомые белые халаты, пока самого бальзамировщика тащили прочь. Учил Джерри мальчишку даровать всем желаемый покой, успокаивать близких умершего, помогать людям и никогда не делать ничего плохого. Но и сам мистер Карл объяснял ребенку лишь на словах, без достойного примера, что было абсолютно бесполезно: повторять за убийцей он не стал, но точно был не тем хорошим, какого из него пытались воспитать. Как только Эзопу дали свободу действий, ребенок побежал измываться над каждым: расчленил своих товарищей, скрыл детали своей работы, заставил отвернуться от него всех окружающих, не считая только одного Джозефа, которому он и долгожданного покоя дать не мог. А этот интерес к бессмертному телу был еще более отвратительным и нездоровым. И, как ожидалось, с первыми яркими эмоциями бальзамировщик совершенно не умел справляться. — Тебе уже хватит? Мне нужно будет еще Энн передать, что все нормально прошло, — он сел на стул напротив креста, слегка приподнял голову, облизнул сухие губы и прикрыл глаза, чтобы хотя бы немного держать себя в руках. Джозеф обреченно вздохнул — словами такими резкими ему не оставили особой надежды. Он решил, что пора перестать ходить вокруг да около, на нем сказался весь груз тягучей усталости, хотелось спать, вкупе с болью и очень пессимистичным настроем. Он ожидал, что в таком своем виде Карл хоть немного сдвинется в его сторону, что фотограф сможет его таким образом переубедить, будем проще: он молился на этот крест как на последнее средство, что может пробудить в Эзопе чувство взаимности… Но он не сдался, хотел попытаться еще раз. Голос был тихим, лишенным всей былой уверенности и живости, губы приоткрылись совсем чуть-чуть, чтобы обронить всего одну-единственную фразу: — Aesop, est-ce que tu m'aimes? — Уже бредить начал, ей, надеюсь, понравится, — Карл по привычке попытался поправить свою перчатку, которая была снята еще некоторое время назад, завис, рассматривая свои руки в огромном количестве шрамов. — Я, видимо, тоже немного не в себе… Джозеф вздернул подбородок и неожиданно громче, чем говорил все время до этого, произнес: — Дурак, я с тобой разговариваю! С то-бой, и не интересует меня ничье чертово мнение, кроме твоего собственного! Это не бред, это, — обломился тон, — то, что я чувствую. Просто скажи уже мне… Да или нет?!. — не было теперь витиеватых фраз, не было метафор никаких, не было намеков, настолько сухо и прямо он говорил, как не говорил очень давно. Серые пустые глаза метнулись к нему, Эзоп тихо цыкнул: — Точно из ума выжил, жаль, — он медленно подошел к нему и принялся развязывать веревки. Руки все еще прибиты были, но, когда веревки сняли, стало заметно легче физически, но на душе нет. Эзоп снова ушел от ответа. Не получалось достучаться вообще никак. Но Карл сам решил, что достаточно, ибо фотограф не просил его снимать... Впрочем, сейчас усталому сознанию это мало о чем говорило. Следы черные, глубокие покрывали кисти, вероятно, еще некоторое время будут браслетами держаться. Граф словил себя на ощущении, что в сон клонит невероятно: организм требовал восстановления потерь такого объема крови. Но Джозеф не унимался, не хотел отключаться, ведь он не добился цели: — Если по твоему мнению мои чувства — сумасшествие и бред шизофреника, то пусть так, понимай их, как хочешь… Но и понимай, я все равно буду продолжать тебя любить… Черт, как же в сон клонит… Эзоп, слышишь? И я не отступлюсь, пока не получу от-ве-та… — у него буквально глаза закрывались, речь шла медленно и отрывисто, но от этого не была лишена смысла. Эзоп промолчал, резким движением убрал гвоздь из шеи и с облегчением посмотрел на другой. Не был до конца забит, что радовало — меньше работы. Парень достал из того же набора плоскогубцы, которые Энн заботливо положила в ящик. Придерживая Джозефа на месте и пытаясь вытащить инородный предмет из бедного. Дело шло долго, но в конце концов фотографа уложили на кушетку, закрыв обнаженное тело тканью. Наконец охотника отключило, как только спина почувствовала хоть какую-то опору, а тело приняло лежачее положение. Не помнил фотограф как его на руки взяли довольно легко, перемещая тело израненное на поверхность: он только продолжал что-то шептать о том, что любит, любит, любит… как действительно поехавший. И отвратительно было то, что даже в таком тяжелом состоянии Дезольнье не переставал говорить о своей великой любви к человеку, который никогда не чувствовал эмоций сильнее обычной тяги к изучению странных трупов, возникшей тоже из-за самого Джозефа! Оказавшись в дурацком поместье, Эзоп впервые заинтересовался, но значит, может потом… Он сможет полюбить? Вряд ли, любопытство пробудить в нем стоило многого, чего уже говорить о более высоких чувствах… Но если человек готов рискнуть всем, то почему бы и нет? Эзоп облокотился на стол, повернулся к отключенному лицом, попытался поправить маску и снова себе напомнил, что та валялась вместе с перчатками в углу комнаты. Губы дрогнули в легкой неловкой улыбке, а взгляд пробежался по всему помещению, оценивая масштаб их страшных садистско-мазохистских игр. Он облизал уже засохшую кровь на пальце, прикрыл от удовольствия глаза, чувствуя любимый вкус единственного заметного признака смерти фотографа. Карл медленно подошел, опустился на пол и аккуратно, будто живым являлся Джозеф, взял одну руку и поднес ко рту. Можно было бы сказать, что он мертв: свернулись чернила на руках, темными матовыми полосами покрывая кожу в некоторых местах, на кистях особенно. Он не дышал, очевидно, но спал очень крепко.