1919 год, или 8 год эпохи Тайсё
Жаркий воздух в комнате, отведенной для тренировок, был наполнен треском от ударов боккенов. Взмах, удар, еще взмах и снова удар. Цунаде продолжала наступать, хотя и видела, что Сакумо ушел в оборону. Честно это было или нет — побеждать более сильного, но неподготовленного противника, даже если он сам попросил натренировать его в фехтовании — она и сегодня не оставит ему шанса на победу. С начала лета они каждое утро занимались фехтованием, и за неполный месяц уже были заметны некоторые успехи. — Сенсей говорил, что через три месяца ученик может владеть катаной, как настоящий воин, — проговорила Цунаде из-за сетчатого шлема и отбила выпад. Как ни странно, Сакумо снова стал нападать. В последний момент она успела выставить боккен поперек его удара. Еще секунда, и он бы смог победить. — Сколько ни смотрю на твой стиль боя, никак не могу понять: какой? — Это стиль рода Сенджу, говорила же. Цунаде сделала шаг назад, чтобы дать себе фору, но Сакумо воспользовался ее ходом и продолжил атаковать. Боккены с треском скрестились — никто не хотел уступать друг другу. Теперь она держала оборону, сопротивляясь изо всех сил, но ее муж был выше ростом, а значит, сильнее. Послышался скрип дерева, и они расцепили хватку. Сакумо сделал фальшивый выпад по низу и одновременно атаковал сверху. Цунаде увернулась от прямого удара, подпрыгнула и взмахом ноги выбила деревянный меч из рук Сакумо. — Дерешься как тигрица! Тебя тяжело победить, — сказал он, скидывая с себя шлем, и прошел к тазу у двери, чтобы плеснуть водой себе в лицо. — Прости, не могу иначе. Ты же знаешь, мне в жизни не раз приходилось по-настоящему защищаться мечом. Хочешь не хочешь, а отточишь навыки до блеска. Цунаде отбросила боккен, стянула шлем и присела, прислонившись спиной к прохладной стене. Смахнула пот со лба и прикрыла глаза, пытаясь выровнять дыхание. Тренировка прошла великолепно: с каждым днем Сакумо все лучше и лучше вел бой. Наступит день, когда она проиграет ему, а так не хотелось! Сакумо сел рядом и взял ее ладонь в свою. — Твой стиль, — сказал он и замолк на секунду. — Он не похож ни на одну северную школу фехтования. Это Теннен Ришин Рю. — Ну, скажешь тоже! С чего ты так решил? Меня учили еще на Эдзо, потом я видела сенсея здесь, в столице, но уже не успела взять уроки. — Получается, твой сенсей не выдал тебе никакого документа об окончании обучения? — Нет, конечно! Мы с Джирайей и Орочимару приходили в додзе чтобы скоротать время, а сенсей никогда ничего не просил за обучение. — Кем он был, твой сенсей? — Не знаю, Сакумо. Тогда в детстве мне казалось, что я знаю его сто лет. Он был как родной, а теперь понимаю, что не знаю о нем практически ничего. Но человеку его ранга и не пристало рассказывать о себе всем подряд. — Ранга? Он был военным? — И да и нет. — Это как? — улыбнулся Сакумо. Вместо ответа Цунаде замолчала. Прикинула в уме годы жизни бывшего сенсея, понимая, что сейчас он либо мертв, либо в глубокой старости, поэтому это никак не повредит ему, и решила приоткрыть тайну. — Внешне он был очень красивый: высокого роста, стройный и очень ловкий в бою, — осторожно начала говорить и одновременно подглядывала за реакцией Сакумо. — Конечно же, у него не было отбоя от женщин. После каждой тренировки его встречала новая персона, но нам, детям, тогда было плевать на его популярность. Мы приходили почти каждый день в додзе, ожидая его. Он появлялся после полудня, проводил с нами тренировки и с заходом солнца уходил, иногда даже в сопровождении нескольких женщин. — Так хорош был собой? — Да! Только не ревнуй, пожалуйста, — хихикнула она и поднялась с пола. — Будь я старше или он младше, обязательно бы завела интрижку. — Все девочки строят глазки своим сенсеям. Для них он уже не отец, но еще и не муж — бессознательно пробуют на нем свои женские чары. — Ну что тебе еще рассказать? Он любил сочинять хайку, есть дайкон, и несколько раз я заставала его за курением. А так больше ничего и не знаю о нем. — Ты мне не сказала самого главного: как его звали? — Я тебе скажу, но только это между нами, договорились? Никогда и ни при каких обстоятельствах не упоминай его, — после этих слов Цунаде прошептала имя бывшего сенсея ему на ухо. — Что? — переспросил Сакумо, и, кажется, в этот момент его легкий шок и удивление стали осязаемыми. — Да это же Демонический Вицекомандир, ты знала? — Да, все верно. — Цунаде попыталась унять его предстоящие вопросы, но эта затея стала слишком сложной. — Как долго он тебя учил фехтованию? — Ну-у, пока я была на Эдзо. В столице у меня не осталось свободного времени: утром были пары в университете, вечером и ночью — работа в больнице. — Тебе надо это обязательно записать! — Брось! Зачем ворошить прошлое, да и кому интересны дела минувших дней? — Мне! Мне будет интересно, прошу тебя, запиши свои воспоминания! — В последнее время я не писала ничего длиннее рецепта, а ты хочешь, чтобы я описала полжизни? Это покойный Джирайя не выпускал пера из рук, все записывал пошлые истории. Цунаде окинула его взглядом и, приобняв за плечи, положила голову ему на грудь. Прекрасно понимала, почему он так сильно хочет, чтобы она записала свои воспоминания — в глубине души ее муж боялся снова все забыть. Часто пыталась поставить себя на его место, и каждый раз на глаза наворачивались слезы — лишиться памяти самое страшное из испытаний. Благодарила всех богов, когда узнала, что в Корее его приютили те женщины. По-другому она и представить не могла, потому что хорошо знала, как поступали с японскими солдатами, когда те оставались на чужой территории.*
С тех пор прошло несколько дней. Цунаде решила, что их разговор после тренировки давно забыт. Жизнь снова потекла в привычном русле: студенты уходили на учебу рано утром — так она называла Какаши и Сакуру, не обращая внимания, что приемный сын был преподавателем, а училась только невестка. Во второй половине дня Какаши находился в больнице, и Сакура работала вместе с ним: заполняла истории болезней и рецепты под его диктовку. Тренировки по фехтованию иногда затягивались и до обеда, а после она уходила вместе с Сакумо к приказчику — он вёл дела ее мужа, а тот в свою очередь, хотел всегда быть в курсе происходящего. Пациенток практически не осталось, да и за все предыдущие годы Цунаде осточертело это занятие. И в самом деле, хоть пиши мемуары! В глубине души она надеялась, что Сакумо не станет настаивать, чтобы она записала свое прошлое, но однажды, придя домой, заметила на столе пачку французской — самой лучшей — бумаги, заграничную перьевую ручку и чернила. Сделала вид, что это ее не касается: мало ли для чего он купил столько бумаги? Сакумо напомнил ей об этом перед сном, когда она порядком устала от его умелых ласк и была готова вот-вот провалиться в сон. В ответ она только коротко промычала, даже не до конца расслышав, о чем он говорит. Наутро пришлось вспомнить, на что согласилась ночью, и нехотя сесть за письменный стол. Совершенно не понимала, как и о чем писать. С полчаса рассматривала белый лист бумаги, потом поднялась из-за стола и откупорила бутылку пива, надеясь освежиться, а заодно привести мысли в порядок. Вспомнила записи воспоминаний Сакумо: они были далеки от настоящего текста, только короткие предложения на японском и корейском языках и значки, понятные одному ему. Для нее самым ярким его воспоминанием был портрет матери Какаши — та девушка и впрямь была похожа на него! Цунаде подумала, что никогда в жизни не нарисует так четко и похоже, как неизвестный художник, но может быть ее будущий текст станет полезным для Сакумо? Решила опустить никому неинтересные подробности из детства — как-то, что она родилась в городе Хакодатэ, — и начала с тех событий, которые в корне изменили ее жизнь. «В июне 1869 года со стороны Пятиконечной крепости сильно стреляли. Взрывы были слышны и от форта Бентен, и со стороны гор. Особенно страшно было по ночам, когда яркие вспышки озаряли небо. Нянечка и остальная прислуга судачили об ужасах, которые творились в городе. Несмотря на то, что отец пытался успокоить домочадцев, страх добрался даже до меня. Через несколько дней все стихло, а потом к нам в дом принесли раненого. Отец собрал всех и с каждого взял слово, что никто никому не скажет о том несчастном. Несмотря на его увещевания, прислуга снова сплетничала: мол, даже если с раненым заграничный врач, он все равно не дотянет до ночи. Неизвестно, что случилось с тем человеком, но позже я не заметила его среди убитых. Через неделю, может, две после появления раненого посреди ночи к нам в дом ворвались военные в чернолаковых треугольных колпаках. Конечно же, я тогда не знала, что это войска императора. Они разгромили все на первом этаже, а когда их шаги послышались на лестнице, нянечка затолкнула меня в потайной ход в нише и приказала молчать, что бы ни случилось. Я слышала ее разговор с солдатами — он получился катастрофически коротким: они спросили, нет ли с ней кого-нибудь еще, она отказалась отвечать, а потом захрипела и упала. Они начали обыскивать мою комнату, ведь было заметно, что это детская. Перевернув все вверх дном, они было ушли, но один из них решил проверить углубление в стене, где я сидела, и стал тыкать штыком в деревянную перегородку. Сегодня исполнилось пятьдесят лет с тех пор, а тот жуткий треск дерева до сих пор стоит в ушах. Одним богам известно, как он не попал штыком в меня, но отчетливо помню, что позорно обмочилась от страха. Я вышла из укрытия уже перед утром. В окна светила яркая луна, что не нужно было никакой лампы или свечки. И все же я поскользнулась на ровном месте и чуть было не растянулась в липкой луже — это оказалась кровь. Возможно, в детях нет того страха, что появляется с возрастом — я подошла к няне, распластанной на полу, попыталась растормошить ее, но она осталась неподвижной. Зашла в комнату родителей — их тела были обезглавлены, и единственный вопрос, который меня тогда беспокоил: куда подевались их головы? Я вытащила катану из рук отца и вышла из дома. Ответ на свой вопрос нашла, когда вышла к перекрестку — головы родителей и соседей по улице торчали высоко на шестах. И опять не почувствовала никакого страха перед ужасной картиной, а побрела вниз в сторону реки. Решила, раз со мной отцовская катана, значит, мне ничего не угрожает. Очнулась уже на берегу, солнце стояло очень высоко. Рядом со мной в воде плескались и кричали мальчишки, они были примерно моего возраста. Один был тощий, еле держался на ногах, а второй — сбитый и озорной крепыш. Пока тощий пытался поймать ужа из-под камня, крепыш резвился в воде и брызгал во все стороны. Впоследствии Орочимару и Джирайя стали моими лучшими друзьями на всю жизнь, но тогда я посчитала их двумя идиотами. Несмотря на первое впечатление от них, мы прожили в заброшенных купальнях у реки почти до самых холодов. Я была даже рада жить с ними, нежели терпеть дома каждый день уроки французского с долговязым студентом по имени Хирузен. Мы питались пойманной рыбой и змеями, фруктами с деревьев и ворованной едой из лавок. Обычно, мы с Орочимару отвлекали торговку, а Джирайя тащил все, что приглянется. Это было самое беззаботное время в моей жизни! Видимо, после наших гастролей по лавкам, нас приметили и отловили, как кроликов. Не помогла даже отцовская катана, изрядно почерневшая без ножен — ее тут же отобрали. Я думала, что за воровство нас посадят в тюрьму, но вместо этого определили в приют при русской дипломатической миссии. Гайджины отмыли нас, переодели в чистую одежду и поставили перед нами тремя по тарелке горячей вязкой каши. Несмотря на трудные времена, кормили там сытно. Джирайя шутил, что гайджины кормят не просто так — когда растолстеем, съедят нас. И, казалось бы, нам троим больше ничего не угрожало, мы были одеты, сыты, имели крышу над головой, но я перестала говорить. Многие смотрели на мой возраст и махали рукой, мол, мала еще. Если честно, я никак не могла понять, как общаться с гайджинами: японский они понимали очень туго, а я не понимала их язык. Впрочем, моя немота не мешала лупить Джирайю — это вполне можно было делать молча! Нас наказывали за драки и даже приставили воспитателя. Он тоже был гайджином, однако с остальными общался на французском. И мне пришлось вспомнить все французские слова! После этого меня отвели к главному гайджину, как я его называла про себя, и на том же французском он выспросил у меня все о семье. Многое встало на свои места: оказалось, что мой отец был не последним человеком в деле несостоявшейся республики, потому к нам тогда ворвались те солдаты и убили всех. Имя моего отца стояло в выборном списке вместе с мятежным адмиралом. И вместе с моим будущим сенсеем тоже. Позже из всех детей меня выбрали одну, чтобы учить более углубленно, чем всех остальных. Вместе с нами тремя в приюте было еще несколько десятков детей разных возрастов, но именно с Орочимару и Джирайей я чувствовала некую связь, спайку. Это и заставило меня выставить условия гайджинам — если учить, то нас троих! Не известно, то ли мои слова были настолько весомы, то ли гайджинам было все равно — учить одного или троих, — и они согласились. Так началось мое обучение». «Придется привыкать много писать» — подумала Цунаде и растерла чернильные пятна по ладони. Пересчитала исписанные листы и удивилась самой себе — в последний раз писала такое длинное письмо Орочимару, когда еще жила в поместье Хатаке. Она, конечно, вела записи о пациентках, но не настолько пространные, как этот текст. Сделала еще один глоток пива и поморщилась — в летнюю жару оно мгновенно нагревалось и приобретало противный вкус, даже если это было ее любимое «Саппоро». Обмахнулась исписанными листами и начала перечитывать написанное. — Тебе не темно здесь читать? — Сакумо вошел в их общую комнату и, не дожидаясь ее ответа, включил свет. Цунаде перебирала листы с текстом и не обращала никакого внимания. Он снова спросил: — Это то, что ты успела записать? — Да. — Так много! — удивился он. — Видишь, оказалось совсем несложно. — Ошибаешься, это только начало, здесь мое раннее детство. — Не возражаешь, если я прочитаю? Цунаде протянула ему листы и хотела встать из-за стола, но он не пустил: обнял сзади и коснулся ее плеча поцелуем. — Я тебе все это рассказывала, помнишь? — спросила его, когда заметила, как сильно он нахмурился, читая написанное. — Помню, любимая, — ответил ей несколько погодя. Когда вернул ей листы, поинтересовался: — Знаешь, о чем я хотел тебя спросить? — И, наблюдая, как Цунаде вопросительно подняла бровь, продолжил. — Если твой стиль боя — Теннен Ришин Рю, ты не думала найти фамильные свитки стиля Сенджу? — Сакумо, — улыбнулась она, считая его предложение слишком смелым и оттого несбыточным. — Как ты себе это представляешь? — Милая моя, нет ничего невозможного. Тебе ли не знать?