Да не оставит надежда

Штольман появился на вокзале вовремя и получил от кондуктора почтового вагона письмо на свое имя. Сообщение от Белоцерковского следовало прочесть тут же, чтобы определиться с дальнейшими действиями. Он сел на скамью возле здания вокзала и вскрыл конверт, в нем было три листа. Раз его бывший сослуживец так расписался, значит, будет хоть какая-то полезная информация. Всеволод Владимирович сообщал, что Михаил Иванович Смирнов, служащий конторы Торгового дома братьев Бромлей, был убит в конце августа 1888 года. Ему было нанесено два удара тонким узким лезвием между ребер, один в легкое, другой в сердце. Тело Смирнова нашли плотники Иван Колыванов и Лука Силантьев во дворе нового доходного дома, в котором велись последние работы перед заселением туда квартирантов. Дом находился рядом с тем, где накануне Михаил Смирнов провел ночь у веселой вдовы Акулины Разгуляевой. Разгуляева показала, что у Смирнова пропали саквояж, бумажник, часы и зажим для галстука. По заключению доктора Розенталя убийство произошло не более чем за полчаса до того, как тело было обнаружено, и примерно через час после того, как сразу после открытия банка Смирнов получил немногим более пяти тысяч рублей, которые заказал еще в Москве, якобы для покупки недвижимого имущества в Петербургской губернии, куда собирался переезжать. На его счету осталось еще две с лишним тысячи. Одним из подозреваемых в убийстве был Генрих Христофорович Горлахер, который, будучи ревнивым и несдержанным, неделей ранее подрался с другим любовником Разгуляевой. Дело было отписано чиновнику по особым поручениям Увакову, так как была похищена большая сумма денег, а родственник Горлахера Петр Протасов был среди начальственных чинов Министерства юстиции. В ходе следствия выяснилось, что Горлахер к убийству был не причастен, как и служащие банка, плотники и Разгуляева, которые также были в числе подозреваемых. Убийцу не нашли. Следствие склонялось к тому, что Михаил Смирнов был ограблен и убит незнакомцем, возможно, следовавшим за ним от банка. Смирнов был опознан Гаврилой Прохоровым, дворником доходного дома, где проживала Анфиса Разгуляева, самой Разгуляевой и служащим банка Владимиром Ермиловым. До дня убийства Смирнов был в банке несколько раз, пару-тройку из них сопровождая престарелого двоюродного дядю Антона Пантелеймоновича Капитонова, которому приходился единственным кровным родственником. За полгода до своей смерти он получил от Капитонова в наследство денежный вклад, а месяца три спустя снял с него пятьсот рублей для повседневных нужд. У того же банка он как-то познакомился с Разгуляевой. При жизни своего дяди Капитонова он гостил у него, в его наемной квартире, и Разгуляевой только наносил визиты, а после — останавливался у нее. С какой целью после кончины родственника он продолжал ездить в Петербург, Разгуляева не знала, однако сообщила, что его поездки не превышали трех дней, большего срока управляющий конторы, в которой он служил, не предоставлял. О столичных знакомых Смирнова Разгуляева была не осведомлена, при ней он не упоминал никаких имен кроме своего дяди. Ни в ее доме, ни в доме Капитонова он ни с кем отношений не поддерживал. Про то, что Смирнов обладал немалыми деньгами и собирался покупать жилье, Разгуляева не знала, иначе, как сама призналась, вцепилась бы в него мертвой хваткой, чтобы попытаться стать госпожой Смирновой. Она считала, что Михаил пошел в банк по обычной надобности, а спешил к его открытию, так как, возможно, после у него было еще какое-то дело, о котором он не счел нужным ей сказать. Где и у кого Смирнов собирался приобрести владение и действительно ли имел такие намерения, осталось неизвестным. Среди фигурантов дела не было мужчины, похожего на Михаила Смирнова, иначе бы это, скорее всего, было отмечено в бумагах, не было и военных, находившихся на службе или вышедших в отставку, а также обладателей инициалов А.К./Х. Проходил ли по делу бородатый господин с заметным портсигаром, выяснить не представлялось возможным. Подробности дела, которые не попали в документы, были известны Увакову, но в марте текущего года он был переведен в Московский департамент полиции. Большего Белоцерковский сообщить не мог, он написал только о том, что смог почерпнуть из документов дела, взятого им в архиве, и добавив то, что когда-то слышал в кулуарах Департамента. Штольман помнил Горлахера, и не только по редкой и не особо благозвучной фамилии. Тот был немцем лет тридцати пяти, высокого роста, с лицом обильно усыпанным веснушками, волосами цвета спелой моркови и таким же огненным, вспыльчивым характером. В полицию он попал, когда в ресторации вылил на полового уху, которую ему посмели подать не только с рыбой, но и с усатым насекомым, и отказался платить за весь ужин, куда помимо прочего входила бутылка недешевого вина. Хозяин заведения послал за городовым. Дело отписали чиновнику по особым поручениям Штольману так как Горлахер пугал полицейских Протасовым, своим родственником из Министерства юстиции. Якову Платоновичу удалось уговорить стороны прийти к соглашению. С Горлахера не взяли за ужин, а он в свою очередь оплатил половому лечение ожога, к счастью, оказавшегося несильным. Выплеснуть непотребную уху Горлахер мог, подраться мог, как и с неизвестным Штольману другим кавалером своей любвеобильной пассии, так и с еще одним — Михаилом Смирновым. А вот заколоть своего соперника и ограбить — нет. Он был человеком, который попадал в передряги из-за своей горячей натуры, быстро вспыхивал, но при этом быстро остывал и не был злопамятным. Он также не был жадным, нечестным на руку и изворотливым. По поводу того, что он грозил полицейским своим родственником, он признался, что привлекать его по такому пустяковому делу, он, конечно, не собирался, так, как говорится, посотрясал воздух, будучи рассержен. Но быть подозреваемым в убийстве — это не пустяк, и Яков Платонович понимал, что на этот раз Горлахер мог посчитать необходимым на самом деле обратиться к Протасову. И дело снова отдали чиновнику по особым поручениям, но не Штольману, после дуэли с князем Разумовским направленному в находившийся на почтительном расстоянии от столицы уездный городок, а назначенному на его место Илье Петровичу Увакову. Вряд ли Уваков вникал в особенности характера Горлахера, чтобы понять, что такой человек не способен на подобное убийство и ограбление, и исключить его из числа подозреваемых и на этом основании, а не только том, что у него вроде как имелось алиби. Штольман полагал, что алиби Горлахера могло быть довольно хлипким, но Уваков принял его на веру, чтобы перед высоким чином из Министерства юстиции выставить себя готовым оградить его родственника от дальнейших неприятных процессуальных формальностей и не только. Вероятно, такой лояльный шаг не остался незамеченным и послужил поводом для того, чтобы ему предложили вступить в… своеобразную коалицию… Хотя могло быть и наоборот, да даже, вероятнее всего, так и было — Увакову пожаловали эту должность… на определенных условиях, и дело об убийстве Смирнова, в котором, возможно, был замешан родственник начальственного чина из Министерства юстиции, было поручено ему, чтобы доказать преданность определенным кругам. И Уваков не слишком усердствовал, чтобы найти убийцу, поскольку, не дай Бог, им мог оказаться и Горлахер. Штольман предполагал, что в списке тех, кого Уваков мог подозревать в причастности к преступлению, могли быть не только Горлахер, служащие банка и другие персоны, чьи имена были в деле, но и, например, особа, имевшая высокое положение в обществе. Однако, она не фигурировала в деле по той причине, что чиновник по особым поручениям намеренно покрывал ее. Попытаться возвести напраслину на определенного человека могло быть чревато — вдруг у него обнаружатся влиятельные покровители, даже если он из самых низов. Наиболее простым вариантом было возложить вину за смертоубийство на неизвестного грабителя, позарившегося на огромную сумму денег, тем более, что у жертвы не было родственников, а в столице друзей и даже хороших знакомых, которые бы могли наседать на следствие и требовать, чтобы убийца близкого им человека был найден и, представ перед судом, получил заслуженное наказание. А шапочным знакомым вроде Разгуляевой было все равно, арестуют убийцу Смирнова или нет. Конечно, нераскрытое дело — это урон репутации, но это лучше возможных последствий совершения дожностного преступления, которое могло бы быть доказано… или даже не доказано… но могло послужить причиной, по которой чиновнику по особым поручениям сыскной полиции Санкт-Петербурга Увакову пришлось бы распрощаться со службой в столице и продолжить ее в другом месте. Насчет Белокаменной, верно, подсуетились его благодетели. О том, что Уваков был переведен в Москву, Штольман узнал только из этого письма Белоцерковского. Когда он уезжал из Петербурга в Затонск, Уваков был еще на своей, то есть его самого прежней, должности, а в предыдущем послании, касавшемся поиска Тани Карелиной и новостей о Владеке Стаднитском, бывший сослуживец Штольмана об этом не упоминал. Яков Платонович полагал, что то, что Увакова убрали из Петербурга, было связано с делом об убийстве князя Разумовского, слишком топорно действовал в Затонске господин Уваков со своим помощником Жиляевым, чем привлек к себе ненужное внимание, и его присутствие в столице стало неугодным. Однако, попытка удалить его из Петербурга раньше, до окончания следствия, дала бы повод для еще больших подозрений… Разумеется, обратиться к Увакову за подробностями по делу Михаила Смирнова Штольман не мог, а сведения, полученные из письма Белоцерковского, к сожалению, не помогли ему определить личность человека, прибывшего в город с паспортом Смирнова, как и его вероятного убийцы, у которого была такая же неприметная внешность, как и у пострадавшего. Начальник сыскного отделения отметил, что среди пропавших вещей Михаила Смирнова упоминался зажим для галстука, но его описание отстутствовало, как, впрочем, и часов. Возможно, ничего примечательного в нем не было, и никто из опрошенных не обратил на него внимания. Но также не исключено, что это не внесли в протокол, потому что посчитали несущественным… или же, наоборот, существенным, но нежелательным… Не был ли украденный зажим тем самым, что был у Несмирнова-Ниманда, тем, что нашел Егорка, а Анна принесла ему? Или же часы, которые были среди вещей убитого. Хотя это маловероятно, умный грабитель возьмет только деньги, они, как говорится, безличные. Но кто сказал, что преступник был умным? Взял же он паспорт Смирнова помимо пяти тысяч, на которые он, если бы ему понадобилось, мог купить целую кучу паспортов… Что касалось денег, Якову Платоновичу хотелось знать, для чего на самом деле Смирнову понадобилась столь крупная сумма. Действительно ли он собирался приобретать дом или усадьбу. Если так, то зачем снимать такую огромную сумму и идти с ней по городу? Не надежней ли было выписать вексель? Или продавец требовал только ассигнации, так как сделка была не совсем законной? Не исключено, что Смирнов был убит вовсе не грабителем, а продавцом, который хотел и деньги получить, и владение себе оставить. Или же дома для продажи вообще не существовало, а Смирнов был убит не из-за денег, а из-за того, чтобы он не обратился в полицию с заявлением о мошенничестве? А если деньги понадобились Михаилу Смирнову для другого? Например, для погашения карточного долга? Для чего-то же ранее он снимал пятьсот рублей на повседневные нужды. Для служащего конторы такая сумма — весьма значительная, чтобы предназначаться для обычных трат. Сначала проиграл пятьсот рублей, а потом и вовсе пять тысяч… Люди проигрывали и не такие суммы, а десятки и сотни тысяч. И в этом не было ничьей вины кроме их самих, если они не могли остановиться вовремя. Если, конечно, игра была честной. Но в столице шулеров было пруд пруди, и, возможно, приезжий Смирнов попал в руки таких проходимцев. А убит был, так как подозревал, что его проигрыш был подстроен. И хотя согласился вернуть долг, при встрече попытался использовать свой последний шанс, заявить, что хоть это и был долг чести, честь была только с его стороны, а со стороны выигравшего это был бесчестный поступок. Это заявление и стоило ему жизни. Отдал бы пять тысяч по-хорошему, возможно, до сих пор был бы жив… Штольман положил письмо бывшего сослуживца в карман. Всеволод Владимирович старался помочь ему как мог, но, увы, то, что он изложил в письме, не способствовало продвижению в расследовании. Однако у него еще оставалась надежда — Аркаша Карачаров и его дядьки Никанор и Дорофей. К последним Яков Платонович и направился. Он подошел к зданию с вывеской «Ваш Экипаж. Товарищество Трофимов и Трофимов», представился и попросил приказчика доложить о нем хозяевам. Приказчик провел следователя во двор, где оба брата Трофимовых были среди разнообразных повозок, и объяснил, кто был кто. Никанор походил на Клавдию — такой же высокий и худощавый, а Дорофей был полнотелым как Неонилла. — Штольман, коллежский советник, начальник сыскного отделения. Господа Трофимовы, я к Вам по поводу происшествия, случившегося на вокзале, когда Вы провожали своего племянника. Мне порекомендовали обратиться к Вам Ваши сестры. Старший из братьев Никанор Никодимович приблизился к полицейскому чину, махнув мастеру, чинившему подводу, чтобы тот продолжал свое дело: — Вы про тот инцидент, в котором одним из троих господ был князь Ливен? — О нем. Вы князя сумели разглядеть? — Мы хоть и пришли с нашим семейством, но встали с Дорофеем чуть в стороне от всей компании. Там и без нас лобызавших хватало. Да и вырос Аркаша, двадцатый год уже, а тетки с ним все как с дитем. Ему, поди, неудобно, что с ним так нежничают при всем честном народе. Ну мы и встали рядышком, о делах заговорили. И тут увидели князя Ливена — он из здания вокзала вышел, решили, снова племянника навещал. И наш разговор тут же переключился на карету Его Сиятельства, в которой он в другой раз приезжал. Карета же мимо нашего предприятия проследовала, на нее все выскочили посмотреть, и мы в том числе, и рты пораскрывали — откуда у нас в Затонске такой великолепный образец каретного мастерства. Ну и зашел спор, кем из каретных мастеров, поставщиков Императорского двора, та карета была сделана, но так к единому мнению и не пришли. А увидели князя, и снова этот же вопрос возник — кто тот изумительный мастер. А Вы, господин Штольман, не знаете? — Я не знал даже того, что мастер — поставщик Императорского двора. — Ну в этом-то даже сомнения нет… — вставил свое слово Дорофей Никодимович, слушавший до этого разговор старшего брата со следователем. — Это определенно, никаких сомнений, — подтвердил Никанор Никодимович, краем глаза все же следя за работой мастерового, занимавшегося ремонтом подводы. — Ну увидели мы Его Сиятельство, но не подойдешь же к нему, не спросишь про карету, тем более, что он очень торопится. Но взглядами его проводили. А тут один из мальчишек, которые друг за другом по перрону гонялись, то ли толкнул Его Сиятельство, то ли саблей игрушечной в него попал, и князь на шедшего навстречу ему мужчину почти налетел, а на того еще один, который сзади его был. Он потом на князя обернулся, а когда снова к нам лицом оказался, у него такое выражение было, даже не злое, а… зверское. Я тогда и вспомнил, что как-то видел такое же. А потом понял, что это не только гримаса была такая же, но и человек тот же. — Вы считаете, что видели его раньше? У него очень неприметная внешность. Вы не можете ошибаться? — Внешность неприметная. А вот выражение ярости на лице — очень примечательное, будто уничтожить тебя готов, причем и повода-то серьезного не было, ни в первый, ни во второй раз, чтоб так злобствовать. — А что было в первый раз? — поинтересовался начальник сыскного отделения, прекладывая из руки в руку трость. — На ярмарке это произошло. Мы тогда ландо и телегу там поставили, люди-то отовсюду съезжаются, и с соседних уездов, и не только. Стояли с Дорофеем у телеги, беседовали. Этот господин мимо проходил, и вдруг его телега наша заинтересовала. Он к ней подошел, и так, и этак стал разглядывать, добро бы ландо, а телега-то кому интересна? Ну мы и спросили его: «Сударь, телегу себе в хозяйство присматриваете? Или хозяин поручил?» Ничего ведь оскорбительного не спросили. Бывает, что помещик управляющего отправит, а толком не объяснит, что ему нужно, тот и пребывает в полной растерянности. Так вот, он тут прям взвился: «А вам какое дело? Что и посмотреть нельзя?» И что самое необычное, сказал грубо, но спокойным голосом, без надрыва. А вот лицо в тот момент было такое, будто он сейчас на тебя бросится и растерзает. Мы ему: «Да смотрите, сударь, сколько Вашей душеньке угодно. Мы Вам помочь хотели». И отошли, от греха подальше, встали за ландо, пусть хоть всю телегу обследует, хоть залезет под нее. — И залез? — Нет. С минуту постоял, а потом ушел. Штольман понял, что Несмирнов-Ниманд остановился у телеги не просто так. Скорее всего, его заинтересовала не телега, а разговор Трофимовых. — Не припомните, о чем Вы тогда говорили? — Дай Бог памяти… Дороша, ты не помнишь? — обратился Никанор к младшему брату. — Так про то, что в усадьбу князя Разумовского уже больше ничего у нас не закажут, раз убили его зимой. Ну и к слову про то, что Штольман, то бишь Вы, которого подозревали, вернулся в город, как говорится, на коне — на прежнее место, да еще и чином повыше. — Вы это и обуждали, когда он телегу рассматривал? — Да, — кивнул Дорофей Никодимович. — А потом, когда за ландо переместились, про это же разговор шел? — Нет, про купца из соседнего уезда, который для сына хотел коляску справить. — И больше Вы его потом не видели? — Слава Богу, нет. Ну до вокзала, имею в виду. — Вы сказали, что когда тот человек повернулся к Вам на перроне, у него было зверское лицо. А когда князь чуть не столкнулся с ним, тоже ярость на лице была? Никанор Трофимов чуть задумался, зачем-то приподнял шляпу, водрузил ее обратно на голову, немного больше сдвинув на глаза: — Он не вперед смотрел, когда шел, а себе под ноги, и шляпа у него была на лоб надвинута, — уверенно сказал он. — Так что, можно сказать, он сам виноват был, что то происшествие случилось. Смотрел бы вперед, как добрые люди делают, смог бы от князя увернуться. Если он что в тот момент и видел, то это костюм, но не его обладателя. А увидел он его только на мгновение, когда слегка поднял голову, было заметно, что лицо у него исказилось, как бывает от боли, к примеру, но не от гнева… Но секундой позже Его Сиятельство сделал шаг назад, а затем в сторону и спешно продолжил путь. Может, поэтому тот господин и оглянулся, чтобы посмотреть, что за наглец это был, почти толкнул его и не извинился. Начальник Затонского сыска решил, что Несмирнов-Ниманд надвинул шляпу и смотрел вниз, чтобы его случайно не увидел кто-то, так сказать, ненужный. Причем, не из Затонска, а, скорее всего, из пассажиров поезда, ведь по Затонску он ходил открыто, не пряча своего лица. А после столкновения на перроне, раз уж получилось, что он оказался в центре внимания, это уже не имело смысла. Сначала он сморщился, именно от боли, и тут же впал в ярость, посмотрев нахалу вслед? Узнал его или же просто рассвирепел? — А лицо князя он мог увидеть, когда обернулся? — решил уточнить Яков Платонович. — Определенно, нет. Ухо, может, но не лицо. Если бы Его Сиятельство тоже обернулся, то да. Но он очень быстро шел к вагону первого класса, ему было не до этого. Значит, князя Ливена он видел не более пары секунд. Узнал его и решил проверить, не обознался ли, и поэтому обернулся? Или просто хотел увидеть беспардонного субъекта? Так или иначе, но его дух навязывал Анне мысль, что его убил именно тот, кого он ей показывал. — А на вокзал все приехали на колясках? — На них, разумеется, — подтвердил Дорофей Никодимович, — не на извозчике же. — Кучеры у вокзала ждали? Могли видеть что-то? — Стенька с Афонькой? Ждать-то ждали. Мы же сестер со снохой домой завезли и сразу сюда в «Экипаж» направились. А вот про видеть — нет, они точно по сторонам не смотрели, меж собой судачили да семечки лузгали как обычно. Вы лучше с нашей снохой поговорите, она — женщина умная, образованная. — Снохой? — не понял Штольман, братьев Трофимовых, насколько он представлял, было двое, и оба стояли перед ним. Чья тогда это была жена? — Катериной Терентьевной Карачаровой, — пояснил Никанор. — Она же вам не сноха. Она — жена вашего зятя. Не знаю, как такое родство называется. — А мы и не вникали. Андрей Родионович стал нам как брат. Хоть из дворян, но не заносчивый, напротив, ко всем Трофимовым с уважением относится. Родителей наших почитал, благодарен им был, что Аришу такой доброй, скромной и к тому же хозяйственной воспитали. Лучшего мужа нашей Арише и пожелать было нельзя. Счастливое у них было супружество, хоть и без достатка, какой мог бы быть, выйди она за другого. Ариша ведь красавицей была, как Клавдия, только еще краше, на нее помещик здешний заглядывался, только не по душе он ей был, грубоватый, не то что Андрей Родионович, обходительный, заботливый. Жили они душа в душу. Кто же знал, что погода столичная нашу сестрицу сгубит. Андрей Родионович предлагал перебраться куда-нибудь, мол, на Петербурге свет клином не сошелся, но Ариша отказывалась, говорила, что это его родной город, да и учитель гимназии в столице это не то что в провинции, как ему в другом месте будет житься. Ну и не думала, что здоровье ее настолько пошатнется, что ничего уже сделать нельзя будет. Андрей Родионович потом столько корил себя, что не настоял на переезде. Штольману вспомнился полковник Дубельт, который также винил себя, что, получив после ранения на Турецкой должность в главном штабе, разделил с женой радость от повышения по службе, а не увез ее с ее слабым сердцем подальше от отца-деспота, отравлявшего ей жизнь, и сына, за время его пребывания на войне, полностью попавшего под влияние деда и совершенно отдалившегося от нее, что причиняло ей страдания, как эмоциональные, так и физические. Сердце ее болело все сильнее, а однажды не смогло более вынести волнений… — Когда Ариша умерла, Андрей Родионович не отвернулся от нас, не забыл Трофимовых, — продолжил рассказ другой брат, Дорофей. — Даже согласился Аркашу у сестер жены оставить, не потому что не любил его, наоборот, очень любил, думал, что сыну горько без маменьки будет, что тосковать о ней будет безмерно, особенно, когда он на службе, а тетки с ним и днем, и ночью будут, душу всю ему отдадут. Да как не отдать? Младшей сестрицы сын единственный, а у самих детей нет. Клавдия так хотела ребенка со своим Иваном Гавриловичем, а оно вон как вышло — пуповина вокруг шеи обернулась, и погиб крепенький младенец при родах… Андрей Родионович позволил ей и другим сестрам радость материнства испытать, которой они лишены были. А как женился несколько лет спустя, опять же не отдалился. И сам приезжал, и жену свою Катерину Терентьевну с Аркашей в Затонск отправлял, а потом еще и с дочкой. И кто нам жена брата как не сноха? А как другие люди это родство назвали бы, нам и знать не надобно… — Я уже беседовал с Екатериной Терентьевой, как и с Вашими сестрами. Они оказались очень полезными. Мне бы еще хотелось получить информацию от Вашего племянника Аркадия. Он ехал в поезде вместе с подозреваемым. Я собираюсь отправить ему телеграмму. — Да, Аркаша мог бы поспособствовать, он — юноша внимательный. А о телеграмме не извольте беспокоиться, господин Штольман. Мы сами ее пошлем. Слово добавим, которое только между Трофимовыми известно, а то ведь Аркаша может и подумать, что разыгрывают его. Есть у него в Затонске пара приятелей, на подобные выходки способных. Неплохие ребята, но такое отчебучить могут. Только скажите, что конкретно Вас интересует. — Все. Абсолютно все, что Аркадий узнал об этом человеке или увидел. Имя, если он представлялся, приметы, особенности поведения или речи. У него был заметный дорогой портсигар с монограммой, видел ли Аркадий четко буквы. Встречал ли его попутчика кто-то в Петербурге, куда он направился с вокзала. В общем, любую мелочь. — Сделаем. Прямо сейчас Андрею Родионовичу отправим, а тот сегодня же сыну передаст. Думаю, завтра Вы получите ответ телеграммой, а после выходных письмом подробнее. Аркаша — ответственный мальчик, — еще раз отметил положительные качества племянника Никанор Никодимович. — Буду надеяться на это. — Никанор, я съезжу, — вызвался младший брат. — Езжай. Да к скорняку заедь потом, сидение на бричке надобно перетянуть. — Вас куда доствить, господин Штольман? — Благодарю, я пешком. — Зачем же? Я все равно на почту собираюсь и Вас подвезу, куда надо. — Тогда к портному Шнайдеру. Коляску подали тут же. По дороге Дорофей Никодимович обратился к Штольману: — Нравится коляска? — Хороша, — честно сказал Яков Платонович, — плавный ход. — Такую мы после ярмарки для сына купца доставили. А что же Вы своим экипажем не обзаведетесь, хотя бы двуколкой? Уверен, в конюшнях у Его Сиятельства нашлась бы подходящая лошадь. Яков вспомнил, как об этом же с ним говорил Павел — навеливал ему лошадь с экипажем, мол, в имениях лошади простаивают, какая-нибудь бы пригодилась, чтобы возить их с Анной. Он был категорически против таких подарков и сумел отделаться от Павла, сказав, что у них дома лошадь и поставить некуда, разве что в сарай. Да и в участке есть пролетка, и взять извозчика не проблема… Возможно, для Трофимовых было необычно, что родственник столичного князя был, так сказать, безлошадный. — Конечно, в конюшнях Павла Александровича имеются прекрасные лошади, и он предлагал мне. Но я не считаю нужным иметь здесь экипаж. — Тоже правильно. И за лошадью, и за экипажем уход нужен, для этого человека нанимать надобно, да не первого попавшегося, а ответственного, ведь от этого жизнь может зависеть. У князя уж точно люди проверенные. — Именно так. — Если Его Сиятельство снова приедет в Затонск в карете, и у нее, не дай Бог, что-то сломается, путь насчет нее к нам обращаются, мы на совесть починим и возьмем недорого. Нам больше хочется карету поближе рассмотреть, изучить, так сказать. «Ох, не упустят своей выгоды братья Трофимовы». Яков Платонович усмехнулся: — Так Вы же говорите, что карета кем-то из придворных мастеров сделана. Неужели в их работах огрехи имеются? — Огрехи не в их работах, то есть в экипажах, а в дорогах наших Российских. Они, окаянные, самый надежный экипаж угробить могут. Его Сиятельству из Петербурга в карете не один день добираться, всякое может случиться, то ямища, то колдобина, то дорогу развезет, лошадь подскользнется… Не приведи Господи, конечно, в такой переплет попасть… Вон, Антонина один раз к знакомым в имение ехала, на колдобине так двуколка подпрыгнула, хоть и рессоры отличные, что чинить пришлось прямо в поместье, а сделали там никуда негоже, руки бы им оторвать за такое. Нашему мастеру переделывать все пришлось. — У Ваших сестер двуколка? — Коляску они не пожелали, Михей старый уже, чтоб хозяек возить, а других слуг они не хотят брать, хоть Михей с Лукерьей еще родителям нашим служили. — В доме Ваших сестер я прислуги не видел. Сестры Ваши за столом сами хозяйничали, — поделился своим наблюдением Штольман. — Так, Лукерья, небось, на рынок пошла или еще куда, а Михей в конюшне или сарае был. Сестры их без надобности не тревожат, сами в силах многое делать. Приучены к домашним делам, хоть и при прислуге выросли. Матушка дочерей всему научила, да Нила ее в стяпне еще по молодости обошла. Пробовали, поди, Нилины пироги? — Пробовал. — И что у них сегодня было? — Курник, пирожки с творогом и вишней и Мышиные Ушки. — Курник, а какой? — С грибами и кортофелем. — С грибами и картофелем, мой любимый… — мечтательно произнес Дорофей Трофимов, который, скорее всего, раздобрел на вкусных сестриных пирогах. — Надо бы на обратном пути заехать к сестрицам, вдруг еще кусочек остался… — К сожалению, не остался. Мне самый большой кусок положили… — Ну и на здоровье. В нашей семье всегда гостей привечали. — Даже незванных? — И незванных. Главное, чтоб человек в дом не с камнем за пазухой пришел. — Это дом Ваших родителей? — Так и есть. Мы с Никифором своими домами обзавелись, а Нила с Антониной с родителями нашими жили, пока те не преставились. Потом и Клавдия к ним переехала, когда овдовела. Трудные те два года были, сначала батюшка с матушкой один за другим ушли, затем Иван Клавин, а потом Ариша. У нас с Никишей хоть дело было от мыслей горестных отвлечься, а сестрам каково? Еще раз скажу, век будем Андрею Родионовичу благодарны, что Аркашу сестрицам тогда оставил. После стольких утрат какая радость им была. И сейчас, когда приезжает, как праздник в доме. Да и Катерина с Варенькой тоже сердце радуют и родными всем стали. Жаль, что Андрей Родионович только неделю пробыл, когда все семейство к нам доставил. У него три ученика, они в последний класс гимназии пойдут, а на следующий год в университет поступать собираются, вот он с ними и занимается. Аркаша тоже уже уроки дает, не бездельничает, но летом все же отдых себе позволяет. Вот тебе и отдых, с таким-то концом. Хорошо, что хоть он самого злодейства не видел… — вздохнул Дорофей Никодимович. — А про остальное он Вам сообщит непременно. Коляска поъехала к мастерской Шнайдера, и Яков Платонович пропрощался с Трофимовым. В мастерской был юноша, скорее всего, подмастерье портного. — Штольман, начальник сыскного… — не закончил представляться полицейский чин, как молодой человек крикнул: — Батюшка, господин Штольман пришел. — Ваша Милость! Доброго Вам дня! Безусловно приятно, что Вы к нам зашли, но неужели послать некого было справиться? — спросил мужчина с портняжной лентной на шее, вышедший из соседней комнаты. — Есть, помощник мой, Коробейников, только он сегодня… занят, пришлось самому, — сказал следователь. — Он и такие деликатные поручения для Вас выполняет? — странно посмотрел на Штольмана портной. — Да что тут деликатного? Об этом весь Затонск давно знает, — чуть недовольно произнес Штольман, имея в виду происшествие на вокзале, по поводу которого он мог отправить к портному и Антона Андреевича. — Это ж с какой скоростью у нас сплетни разносятся! Не успела экономка Ваша Марфа Федоровна белья Вам заказать, а уже весь город это обсуждает, — покачал головой Шнайдер. — Какого белья? — нахмурился Яков Платонович. — Рубашек и кальсон. Я ей сказал, что все будут готовы на следующей неделе, но пара и на этой… Я думал, что Вы сами пришли узнать, пошиты ли уже, и забрать… Так, да, готовы две рубашки и одни кальсоны, по Вашему размеру, что экономка принесла. — И сколько всего будет? — Так сколько Вы приказали, столько и пошьем — по полдюжины тех и других. Вам готовые упаковать? Штольману хотелось закричать: «Я ничего не приказывал шить!» Что только подумал Шнайдер, решив, что он распоряжался своим помощником, как ему вздумется, как офицер денщиком, вплоть до того, чтобы бегать за его бельем… Ох уж эта Марфа! Видно, с Анной договорились, по-тихому сделать. Потом сложить в комод, как там и было. Да еще, вероятно, на те деньги, что князь Ливен давал, заказала. Еще не хватало рубашки с кальсонами за его счет носить! — Это не к спеху. Марфа потом заберет. Я к Вам по другому вопросу. Сапожник сказал, что в ярмарку Вы ему приносили дочерину обувь. — Было такое, — кивнул Шнайдер. — В это время у него был один господин, который ожидал свои ботинки. Не припомните, как он был одет? — Ну я его не разглядывал. Но достойно одет, костюм, хоть и не сказать, что дорогой, но на нем хорошо сидел, видно, что на него пошит, а не куплен абы где. Шляпа опять же приличная. Пожалуй, все, деталей я уж не упомню. — И на этом спасибо. В прошлый раз Несмирнов-Ниманд приехал в ботинках, изготовленных немецким мастером, в хорошем костюме, сшитом для него. А в этот хоть и в добротной одежде и обуви, но той, что куплена, а не сделана на заказ. Износить с весны вещи до непотребного состояния он не мог. Никакой человек не станет менять более выигрышный гардероб на более простой, если на это нет причины. Видимо, он не хотел привлекать к себе внимания даже тем, во что был одет. Извлек урок из прошлого визита в Затонск, когда пришлось обращаться к местному сапожнику, который мог запомнить его… Понемногу у Штольмана собиралось все больше деталей о Несмирнове-Ниманде и его убийце. Пусть ему и пришлось выслушать для этого чрезвычайно разговорчивых Трофимовых. Цена за это небольшая — лишь несильная головная боль. И тем не менее, Яков Платонович подумал, что, если Аркадий Карачаров пошел в своих Затонских теток и дядек, то хорошо, что ответом на его вопросы будет телеграмма, в ней всего несколько слов.