Спи

Спи, пока ласковый ветер поет тебе о невозможном божественном даре. Закрывает ей глаза руками, чтобы не смотрела не видела, и вновь забыла пугающий конец. Если она не защитит маленькую невинную Рику, то не защитит никто — на безответственного мастера-наблюдателя Ауау надежды уже давно нет. Хотя, когда-то игра и зависела от нее, но теперь обернулось сущим адом для фигуры Бернкастель. Берн не знает как долго продлится эта вечность, но не хочет, — о, блядские боги, подавитесь своей бесконечностью, — чтобы ее человеческое прошлое оставалось здесь. Мириады осколков, все возможные варианты жестокой реальности, и один финал — начать с начала, чтобы вновь быть выпотрошенной заживо на холодной гнилой земле. Рику подорвали в школе, со всеми ее друзьями. Рику вскрыли заживо, накачав наркотой. Рика зарезала себя, лишь бы ее не запытали до смерти. И каждый раз усмешка Бернкастель на губах, а танец смерти в крови бежит вместе с алкоголем. Нет ничего, кроме танца на пепелище, смирения, и неумелых попыток переклеить уже давно решенный исход игральных костей. Будто продрогший Кай, вынужденный палочкой сдвигать льдинки в чертово «чудо», при том что изначально никакого чуда в «абсолютном аде» нет. Только боль, пепел и кровь. Но Рике об этом не сказали, ее мнения не спросили, и правила не озвучили. Маленькую Рику жестоко убили, как убили и ее невинность, ее детство, все ее надежды и мечтания. Нахуй забрали все. Смотри как земля крошится под твоими ногами, смотри как те, кого ты любишь обезумев кромсают друг дружку. Смотри как их убивают, одного за другим. Кейчи, Сатоко, Мион, Рена, Шион, Сатоши. Не привязывайся, все равно спасения нет и не будет. Не принимай их смерти так близко к сердцу — в новом мире они выйдут из света и тени вновь. Рика разучилась искренне смеяться. Рика умеет лишь искренне судорожно глотать кровавое вино, наедине с луной, и искренне плакать, когда песок времени утекает сквозь пальцы. Умирать страшно, очень страшно. Она — камень брошенный в воду. Остается лишь смотреть за кругами смерти на водной глади игровой доски «Хинамидзава» и закрывать ей уши, только бы не услышала смеха из теней — этим сукам смешно, и Берн хочет вырвать их поганые языки, выбить все зубы, и выскрести по кошачьи острыми когтями глазницы. Но не может. Ничего не может, кроме как опекать то единственное человеческое, что в Берн вообще есть — Рику Фуруде. Мягкой вуалью накрывает сознание. Молочно-белой дымкой невинности и скорого рассвета тянется время, — жгучее и ледяное, — песнью нового греха. Сколько миров, сколько слез, и сколько новых падений. Берн прогнила изнутри, и кровь с пальцев ее уже не смыть, а мерзкий оскал, — разочарования ли, скуки ли, — не вывести, в какую реальность ее не занеси, как далеко не кидай. Она оставила счастье Рике, все, до последней капли, чтобы самой низвергнуть себя в абсолютное (иронично, Лямбда, иронично) ничтожество. Рике нужен солнечный свет, нужны ее любимые друзья, нужна песнь цикад на закате, и сотни мирных «завтра», которые она обязана встретить там, на поверхности. Бернкастель закусывает презрение человеческими надеждами, будто острой закуской, запивает дорогим вином грехопадения. Она не верит в возможность чудесного спасения, но Рика верить должна, до самого конца, даже если ничего кроме отчаяния не остается после новых и новых смертей. Разве не антиутопично — сама сущность чудес говорит о невозможности чуда? Говорит, и при этом продолжает верить в свое собственное хлипкое человеческое прошлое, и вместо мастера твердой рукой направлять ее. Посмотри, постарайся вспомнить. Кто тебя убил, девочка? Кто тебя убьет? И не сдавайся, — внушает ей Берн, пропуская гладкий шелк волос сквозь пальцы, вновь закрывая глаза, — только не останавливайся, и продолжай бежать. Только прошлое ведьмы чудес способно создать невозможное чудо, и если так — возможно не все потеряно, возможно кошачья коробка — вовсе не кошачий капкан… Ханю-Ауаурора убеждает смириться, сдаться, и плыть по течению жестокости. Не строить надежд, не питать иллюзий, чтобы затем падать было не так больно. Могла бы Берн — придушила бы своего мастера, а возможно бритвенно-острой косой вскрыла бы ее тушу, выпотрошив ее сучьи органы. Ханю больно, Августус Авроре любопытно — а что же будет дальше? Они будут смотреть, пока Рика сама не покажет им невозможное чудо. Создать чудо из ничего, даже если выхода из ада нет, даже если весь этот мир — одна бесконечная игровая доска, а твое новое «я», рожденное из отчаяния — бессердечная ведьма, не знающая чудес. Как избежать роковых ошибок прошлого, или же проще смириться, сдаться… нет. У Рики есть ради кого играть, и Берн соизволит взять под свою опеку всех ее бездушных кукол-фигур, лишь бы они показали ей то, чего не может дать Берн — свет. Много, много света. Разбить осколки, оставить нужные частички, и склеить их наспех, пусть неумело, зато с душой — это умеют они. Создать чудо из ничего, посмеяться судьбе, Лямбде и Ауау в их мерзкие рожи. — Спи, — говорит уже Рика, на века хороня другую версию себя, с тихой, подсердечной благодарностью. Но Берн не умрет, лишь потеряет ту, ради которой и научилась жить. Осколки мешаются, мир, которому Берн более не принадлежит неумолимо исчезает. Берн знает — Рика Фуруде чудо нашла. Чудо счастья, недоступное ведьме чудес.