Приими всю свободу мою

Ланселот не любил спать. Наверное, именно поэтому он делал это так редко, что среди Красных Паладинов пошел слушок о том, что Плачущий монах и не человек вовсе. Он проводил в седле дни и ночи, рыскал по выжженным деревням, вылавливал фейри, следуя за ними, словно адская гончая, — делал все, чтобы не уснуть и не провалиться в собственный кошмар наяву. Ему снились старый монастырь, пропитанный зловонием ладана и помоев, упитые аббаты и продрогшие в каменных усыпальницах-кельях монахи, снились живые факелы, распятые на шестах посреди двора, крики фейри и запах горелого мяса. Ланселоту было семь, и он смотрел на свою первую казнь, первую из сотни тысяч других. Он помнил, что за спиной стоял Карден, но не мог сдержать слез. Его лицо было все еще влажным, а глаза щипало от пепла, когда плеть впервые опустилась на его спину. Тогда Карден сказал, что лить слезы по демонам — значит признавать их в глазах Бога. Ланселот хотел было спросить, как быть ему с самим собой, ведь и в его собственных венах текла кровь этих самых демонов, но плеть рассекла спину от затылка до поясницы, и сознание померкло. С тех пор он ни о чем больше не спрашивал. Фейри продолжали гореть на шестах, их прах слетал в чашки с едой, но Ланселот закрывал глаза и делал то, чему его обучили лучше всего — молился. Он молился, отдраивая полы в пыточной и задыхаясь от запаха крови и испражнений, молился, привязывая старика-фейри к шесту и заливая поленья в его ногах терпкой смолой, молился, когда сгорало немощное тело, и надеялся на то, что демоны на самом деле существуют. Убедить себя в этом оказалось куда проще, чем он думал. «Господь возблагодарит тебя, сын мой, — слова Кардена грели душу куда сильнее суконных одеял, и Ланселот тянулся к ним, как голодный пес к скромной подачке. Карден улыбался, тер ладонью свою рыжеватую бороду и трепал его по макушке. — Господь возблагодарит тебя». Ланселоту было десять, и у него впервые появился друг. Возможно, он был и в прежней жизни, но та жизнь казалась теперь чужой и совершенно далекой. В ней не было костров, келий и Бога, а значит в ней не было ничего. Мальчишка с белесой макушкой и вымученным взглядом не тыкал пальцем в его отметины на лице, не говорил часами о вине и знал много интересных историй, за которые отец Карден до смерти отходил бы плетью. На голове у него еще не было тонзуры, и волосы мальчишки спускались по плечам непослушными кудрями. Потом, когда он взошел на костер, эти кудри сгорели самыми первыми, а Ланселот не мог отвести взгляда от завивающихся в жаре костра прядей. «Демоны готовы принять любое обличье, сын мой», — сказал Карден, когда с шеста спали последние угли. В воздухе плыло зловоние жженой плоти, смолы и трав. «Ты мог подумать, что он стал твоим другом, но он лишь искал дорогу к твоей душе, чтобы осквернить ее», — Карден притянул его к себе, позволяя утонуть в мягкой ткани красного плаща, и улыбнулся. «Демоны хитры, сын мой, но ты сильнее их, потому что с тобой вера». И меч. Ланселот не знал, что убивать — вонзать в чужую плоть клинок, глядя, как уходит жизнь из тела, — так легко. Фейри перед смертью кричали, извергая проклятья на незнакомом языке и стеная, бились в конвульсиях и рыдали, в то время как он не чувствовал ничего. Карден улыбался все шире, и в глазах его горела отцовская гордость. От фейри пахло кровью, травами и медом, так удушающе сладко, что Ланселот с непривычки жмурился: запах околдовывал и будил воспоминания, недостойные слуги церкви. «Демоны будут искушать тебя, — говорил Карден, когда Ланселот запирался в своей келье на вечернюю молитву. — Будут, потому что ты один из них». Ланселот видел во снах белокурого мальчишку, сгорающего на костре, алые робы братьев и выжженные на их тонзурах кресты и сходил с ума. Кровь демона бурлила в его венах, его лицо украшала печать пепельного народа, а грудь жгло деревянное распятие — весь он был словно чья-то жестокая шутка, насмешка над природой и Богом. Он молился, стирая колени в кровь и натирая бусинами четок пальцы, молился, когда Карден выводил на его макушке круг, выжигая на ней крестное знамя, и снова молился, касаясь измазанными углем пальцами лица, чтобы избавиться от дьявольской метки. Братья лишь смеялись. «Плачущий монах», — сорвалось с чьих-то уст в обеденном зале. Ланселот кивнул, вдыхая полной грудью запах вина, ладана, трав и меда. Вечером двор озарил десяток живых факелов, и пепел густым туманом накрыл святую обитель. Никто больше не смеялся. Ланселоту было пятнадцать, на его голове болезненным шрамом горело распятие, а в глазах, источающих черные слезы, не было ничего, кроме Бога. «Ты один из них», — сказал когда-то Карден. «Они знают, кто ты, потому что чувствуют тебя, чувствуют кровь демона в твоих жилах, чувствуют запах греха, что исходит от тебя», — Карден тепло улыбнулся, протягивая Ланселоту короткий меч. «И ты тоже можешь почувствовать их». «Воспользуйся этим». Запах меда и трав исходил от белокурого мальчишки из далекого детства, от десяти братьев, сожженных на одном костре, и от грязной шлюхи, утащившей Ланселота в подворотню. Распарывая ей горло, он не чувствовал ничего, кроме отвращения, сжимавшего глотку. Лицо шлюхи исказила маска ужаса, а на побледневших щеках проявились темные лозы — метки дьявола, которые когда-нибудь расцветут и на его теле. Ланселот отер меч о плащ, сжал в руке крест и зашептал молитву, убираясь прочь из подворотни. Ему оставалось надеяться лишь на то, что Господь узрит его труды и не оставит одного. Ланселот шел на запах фейри — мед и травы — словно гончая за раненым зверем, и Карден гордился им. Он важно покачивал головой, получая хвалебные письма от Папы, коротко хвалил и вновь отправлял в путь. Иногда Ланселоту казалось, что его обувь, плащ и роба насквозь пропитаны кровью, что он весь покрыт ею с ног до головы и скоро утонет, поглощенный бурым маревом. Он думал о том, видит ли Господь его усердия, когда меч отсекал головы рогатым фейри и срезал крылья их пернатым собратьям. А после душу, если таковая могла быть у демонов, разъедало пламя стыда. В исповедальне, мрачной, грязной и слишком тесной для его тела и чувств, он вжимался в перегородку и говорил о своих сомнениях Кардену, рыдал, размазывая уголь по глазам, и молился, прося у Бога прощения. Карден говорил, что Бог прощает всех, но сам вкладывал в руки плеть и закрывал в келье. Ланселот рассекал спину до крови, взирая на распятие, зажимал рот ладонью, чтобы никто не слышал его стоны и всхлипы, а после истязал себя вновь и вновь, разрывая кожу до костей. К двадцати пяти годам на нем не было ни одного живого места. Шрамы ныли, напоминая о грешных сомнениях и собственной никчемности. Господь был глух к его молитвам, но Ланселот не сдавался. Кровавый след за ним тянулся через всю Европу, а Красные Паладины на улицах стращали жителей своим Плачущим собратом — если Господь не мог его увидеть, то услышать о славе своего верного слуги он был обязан. Но божественного знамения Ланселот так и не получил. Он продолжал бить плетью по старым шрамам, уже не чувствуя боли, глядел на крест и беззвучно рыдал. Спать, когда твоя спина похожа на спину Христа перед распятием, почти невозможно, но Ланселот этому был даже рад. Сны, посещавшие его, были полны соблазнов и застарелых, как шрамы, воспоминаний. Ланселот очерчивал глаза углем, чтобы скрыть дьявольские метки, надевал плащ и пристегивал к поясу меч — привычный ритуал перед охотой. Помолившись, он взлетал в седло Голиафа — подарок Кардена — и отправлялся в путь, ведомый запахом меда и трав. Позади стелилась дорога из пыли и трупов фейри, и Ланселот чувствовал, как что-то внутри него стремительно истончается. Он прикрывал глаза, убаюканный мерной ходьбой коня, у въезда в город и вновь открывал уже среди кровавого побоища, измазанный чужой кровью и внутренностями — время пропускало его через себя, словно мельница, перемалывая и дробя. Однажды — этот момент снился ему чаще всего, заставляя просыпаться от ужаса в холодном поту, — во время охоты он уснул. Голиаф замер у кромки реки, решив напиться воды, и изможденный Ланселот рухнул прямиком в омут. Он чувствовал, как тянет на дно тяжелый меч, как намокает плащ, увлекая все глубже и глубже, но не двигался. А после его выдернули наверх, заставив выплюнуть грязную воду, и нос забился сладким запахом меда и трав. Девчонка-фейри, крохотная и взъерошенная, как воробей, вытащила его на мелководье, утопая острыми пятками в иле и камнях, и села напротив. У нее были любопытные карие глаза, длинные спутанные волосы, старое, многажды стиранное платье и небольшие рога, венчавшие темную макушку. Ланселот схватился за рукоять меча, сверкнул сталью у самого лица девчонки и замер, не в силах двинуться дальше. В тот вечер он впервые предал Бога. Ланселот вернулся в монастырь, уставший и вымокший до нитки, с пустым взглядом и тяжелым сердцем. Он прошел в свою келью, сбросил плащ и робу, рухнул на колени и уставился на распятие. Глаза Христа ввинтились, казалось, в самую душу, и первый удар плети обрушился на тело так неожиданно, будто его рукой управлял сам Бог. Ланселот смотрел в пустоту, позволяя своему телу страдать, а в памяти горел взгляд маленькой фейри, в котором не было ни капли греха и дьявола. Такой взгляд был у его детского друга, сгоревшего на костре. Такой же когда-то был и у него. На исповеди он почти не плакал, лишь смотрел сквозь решетку в глаза Кардену и молил у Господа прощения. В следующий раз он не уйдет, не упустит фейри, кем бы он ни был, в следующий раз он не предаст. Карден кивнул, и вокруг рта его пролегли глубокие морщины. Вечером дверь кельи распахнулась, и Ланселот увидел лицо Кардена. В глазах его горело довольство, а губы были искривлены в усмешке. У ног его стояла девочка-фейри с воробьиными глазками-бусинками, а по щекам ее стекали струйки багровой крови — рогов больше не было. Ланселот шагнул назад, задыхаясь от ужаса и упираясь искалеченной спиной в стену со Спасителем, а лицо Кардена осветила улыбка. «Ты знаешь, что должно делать с демонами, сын мой». «Ты знаешь». Девчонка рухнула на пол посреди кельи, испуганная и измученная, тихо взвизгнула, когда потоки воздуха прошлись по обломкам рогов и заплакала. Ланселот готов был зарыдать вместе с ней, но не мог найти в себе силы даже для того, чтобы дышать. Он смотрел в глаза юной фейри, чувствуя, как та самая нить, что натягивалась с каждым разом все больше и больше внутри него, лопается, смотрел, не в силах больше поднять свой меч и сделать то, что должно. Карден раздраженно вздохнул, и во взгляде его загорелись огни Геенны — единственное будущее, доступное Плачущему монаху. Он сделал шаг вперед, сгребая девчонку за волосы вверх, и дернул ею, как игрушкой, сворачивая шею. Темные глаза девочки оставались открытыми, даже когда Карден бросил тело в угол кельи, словно ненужный мусор, даже когда он ушел, шумя полами красной робы, и когда Ланселот рухнул рядом на колени. Ее глаза оставались открытыми, пока тело не охватило пламя. Тогда Ланселот понял, что готов предать Господа снова. Девочка-фейри продолжала являться к нему во сне спустя долгие годы, все такая же крохотная и сломленная. Ланселот рвал на голове волосы, чувствуя, как жжет на макушке распятие, и молил у Бога прощения. У Бога и маленькой фейри. «Я не убиваю детей». Когда Ланселот встретил Гавейна, гора трупов за его спиной грозила превзойти Вавилонскую башню. Знаменитый Зеленый рыцарь оказался достойным противником, но в тот момент, когда он заговорил, Ланселот вновь вспомнил слова Кардена: «Их речи сладки, словно патока, и кажутся правильными, но в них всегда кроется ложь». Гавейн звучал так, будто своими речами желал впиться в самую душу, и Ланселоту отчаянно хотелось стереть рыцаря фейри с лица земли. Зеленый рыцарь был слаб, измучен и едва дышал после пыток, но в тот момент, когда он начинал говорить, Ланселот чувствовал себя в сотни раз слабее. «Я не убиваю детей». «Но ты сжигаешь их дома и убиваешь родителей». Ланселот вспомнил лицо мальчишки-фейри, которого отпустил на лесной просеке: у него были глаза ангела с иконы, но в них плескалось столько ненависти, что ее могло хватить на целый мир. Скольких его родных убил Плачущий монах? Едва ли Ланселот помнил все те лица, что проносились мимо него в пылу охоты. «Он всего лишь мальчик». Он знал, что Карден не простит ему этого. Ланселот смотрел в глаза святого отца и видел в них лишь тьму и злобу. Злобой пылал мальчишка, пойманный в камере Зеленого рыцаря, и весь мир вокруг него. Ланселот не убивал детей, но его братья, те, что ночами стояли на коленях пред распятиями и заливали в себя церковное вино, прося об отпущении грехов, убивали. Вскрывая глотку брату Солту, этому подобию человека, изувеченному как внутри, так и снаружи, Плачущий монах не чувствовал ни сожаления, ни стыда перед Богом. Развязывая веревки на запястьях Белки, — так звали мальчишку — он думал лишь о том, что все это правильно, что все это — наивный детский взгляд из-под челки, речи теперь уже мертвого Гавейна и мертвые бойцы Папы, пытавшиеся помешать ему, — и есть святое дело. Ланселот покидал лагерь Красных паладинов — братьев — и в груди у него горел свет. Он смотрел на вихрастую макушку мальчишки, на его живое, улыбчивое лицо, смотрел на солнце, освещавшее дорогу, и Голиафа, размеренно вышагивавшего по тропе, смотрел и не чувствовал боли в сломанных ребрах, не чувствовал тяжести меча и греха, легшего на плечи. «Надеюсь, ты увез меня оттуда не для того, чтобы убить». «Я не убиваю детей». «Ну конечно!» «Больше нет».