Рок не в том, что ты делаешь, а в том, что ты за это получаешь.
Пролог
Прадед детского челюстно-лицевого хирурга Колыбелкина Тимофея Леонидовича был земским доктором, в 1921 году поехал на эпидемию холеры в Казани, заразился и умер. Бабушка окончила курсы медицинских сестёр и в составе 121-го полевого подвижного госпиталя дошла до Берлина. После войны работала в доме малютки: выхаживала рахитичных, полуживых младенцев, оставленных у чужих порогов. Красавица-мать закончила медицинский институт и заведовала медсанчастью No021 города Припять. В ночь аварии на ЧАЭС она, как и все медицинские сотрудники, принимала первых пострадавших. Практически без защиты, в прорезиненных фартуках, которые не спасали от радиации, работники медсанчасти сами раздевали и обрабатывали поступавших. Мать заболела лейкозом и умерла, не дожив до сорока лет. Отец был в числе героев-пожарных, в ту жестокую ночь принявших на себя жар смертоносного реактора. Двадцать восемь бойцов бросились с брандспойтами на полыхающий четвёртый энергоблок и гасили бушующее пламя, не давая ему перекинуться на всю станцию. Отец умер от острой лучевой болезни через двенадцать часов после катастрофы.***
Моложавый, с золотистой бородкой, живой Тимофей Леонидович в белоснежном, вольно сидящем халате вышел из ординаторской, оставляя за собой рой голосов. И, сопровождаемый главным анестезиологом, двинулся по длинному, уложенному шершавой плиткой коридору к административному корпусу, обгоняемый торопливыми медсёстрами. — Ты скажи, Леонидыч, по какой такой надобности ты меня вызвал? — поспевал за ним анестезиолог. — Тут у нас, знаешь ли, целый кружок страждущих образовался! Роженицы с узкими тазами, пенсионеры с острыми животами, даже есть поломыши из столицы, неудачно свалившиеся с нашего оборонительного памятника зодчества! Все мучаются, стонут, меня дожидаются, а я вместо соразмерной их страданиям помощи доклады твоих костоломов слушаю. Ты учти, Леонидыч, пациенты пока тёплые — народ горячий! — «Словоблудие и Владычество», Лев Толстой. Забыл упомянуть трансгендерную армию либеральных «сверчков», отравившихся прокисшим молоком, — сверкнув прозрачными, полными блёклого солнца глазами, Тимофей Леонидович остановился и бросил на подоконник толстую истории болезни. — Мальчик, шесть лет. Сквозная расщелина верхней губы и нёба. — Кончилась пятиминутка, началась трёхминутка! — недоверчиво хмыкнув, анестезиолог потянулся к серому прямоугольнику, будто чутко, по-звериному уловил незримую опасность. — В чём подвох? — Двусторонняя. — У Мэтью Арнольда есть поэма «Учёный цыган»: он всё ожидал, когда упадет искра с небес. Ты мне напоминаешь этого цыгана, когда тянешь блоху за хвост, — анестезиолог бегло пролистал исписанный непонятной вязью медицинский манускрипт. — Так, посмотрим, что в этом досье пишут. Как говорится, не верь хирургу, если он уверяет, что у пациента всего один больной орган, который он оперирует. Фь-ю-ю-ть! Да тут целая методичка по патанатомии! Экстрофия мочевого пузыря… — Проведена реконструктивная операция, дефекты мочевого пузыря, задней уретры и брюшной стенки полностью закрыли, — поправил его Тимофей Леонидович. — Кистозная гипоплазия правого лёгкого… — Кисты небольшие, дыхание проводится во все отделы. — ЗПР! — Как и у половины твоих студентов. — И главная часть Марлезонского балета — открытый артериальный проток! — Антон Игоревич, порок компенсированный! — Компенсированный-то компенсированный, хорошо слагаешь, складно, но тебе за жизнь детёныша не отвечать, бузотер! — он проводил смеющимся взглядом лёгкую, словно розовый лепесток, пигалицу-медсестру и снова посмотрел на коллегу. — А что раньше не оперировали? Ждали, пока само заживёт? Газированные идиоты! — Отказник. Год назад над ним взяла шефство благотворительная организация. — М-да, сколько бы природа ни заботились, чтобы каждому причинить свою степень уродства, но наше вмешательство предусмотреть не смогла. Пока у врача есть фантазия и больной — у природы нет шансов. — Первую операцию проведём завтра. Уберём «заячью губу». Больше ждать нет смысла, он у нас уже неделю лежит. Дальше закроем дефект мягкого неба и подключим ортодонта. А уж там видно будет. — Вот так, да?! — трагично воскликнул Антон Игоревич, усмехнувшись своему тонкому артистизму. — Ну, если твоя решимость уходит корнями в мозг, то я покорно склоняю голову.***
Чистые, блестевшие наивной синевой глаза ребёнка неотрывно следили за действиями врача. Мальчик видел его близкие, большие и белые, все в сахарной пудре, руки. Чувствовал, как туманится мир, как в этом пространстве тусклого, искажённого света, словно в горячем пепле, кружат комочки ярких бело-розовых птиц. Одна из них сломала ампулу, уронив стеклянный осколок на пол, больно ударила тонким клювом в плечо, и он сам, как птица, взмахивая руками, взлетел в беспредельность. Тимофей Леонидович коснулся генциановым маркером маленького бледного личика, отмечая ориентиры, очерчивая уродливую трещину верхней губы, похожую на моллюска в клейкой слизи, выдавленного из мыльно-перламутровой ракушки. — Заходите, Тимофей Леонидович, стол накрыт. Людочка, наркоза больше не давать. Следите за пульсом, — анестезиолог устало сел на широкий подоконник, вытягивая из кармана ручку. — Так, время вспомнить, что я ещё и литератор. История болезни номер двести одиннадцать. — Как ты сказал?! — Тимофей Леонидович внезапно ощутил горячую ломоту в затылке, словно растекающийся болью удар. — Что? — Какой номер истории? — Двести одиннадцать, а что, счастливее число? Ахахаха! — Нет, просто… Я не заметил, раньше… — множество мелких, царапающих и жалящих уколов вонзились в его шею и спину. — Начали.***
Напряжённый, резкий, Тимофей Леонидович вошёл в палату, весь в липкой банной испарине. Остроносый худенький мальчик с удивлённой над бровями морщинкой и малиново-синим рубцом над верхней губой сидел на кровати, аккуратно складывая разноцветные карандаши в коробку. Вокруг него лежали рисунки розовых птиц с человеческими глазами, носами, длинными пальцами. — Это что у тебя? Фламинго? Симпатичные. Хм… Ну, Ильюша, как дела? Давай-ка посмотрим на твой рубец. Хорошо-о-о, открой ротик. Сочный красный язык, пузырясь слюной, вывалился наружу, и было слышно как трахея тянула воздух. Мальчик наблюдал за тем, как дрожали большие белые руки врача, и хотел их лизнуть, чтобы стало не страшно, а сладко. — Отлично, Ильюша. Будем выписываться.***
Доктор Колыбелкин проснулся по будильнику, совершая быстрый, мучительный переход от сна к яви. — Быть может, уже идёт… Нет, нет! Кого я испугался? Пацана?! Но этого не может быть! Ведь бабушка выхаживала детей и дожила почти до восьмидесяти. И я доживу! — он отмахнулся от нелепой мысли о страшном роке, следе, давившем на его род, и вдруг почувствовал себя хорошо. Только во рту была лёгкая горечь, словно он проглотил мухомор. Тимофей Леонидович подошёл к открытой форточке, вдохнул свежий запах снега, с обожанием глядя, как в дрожащей студёной синеве плывут женственные бело-розовые берёзки, по солнечной поверхности пруда набором цветных дощечек скользят детские санки, оставляя от полозьев золотые дорожки на белой стекленеющей наледи. Влекущий загадочный мир, превратившись в солнечный лучик, юркнул в голубую форточку и, шпиля желтой жуткой змеей, проник под роговицу глаза. Он почувствовал бесшумный толчок. Затмение в правом глазу, будто опустили тёмную шторку, и перед ним посыпались бриллиантовые искры, переливаясь стоцветной росой. Тимофей Леонидович закрыл этот глаз ладонью и поспешил в ванну. Ему стало тесно, страшно. Он задыхался, будто замурованный в стальном гробу. Отражение в зеркале удивлённо смотрело на него, щупало пальцами длинные залысины, пыталось улыбаться. Из-под выцветших, окружённых множеством морщинок губ, напоминавших пластинчатую изнанку сыроежки, виднелись оскаленные желтоватые зубы, усы и бородка были в каком-то липком веществе. Он вскрикнул и со всей силы ударил по зеркалу. Огромный, бесшумный взрыв, созданный из множества осколков, подхватил вихрь искажённых отражений.***
— Марина?.. Да, я… Я сегодня не приду… заболел… да… — медленно выговаривал Тимофей Леонидович хорошо выученные, но обманные слова. — Моих пациентов отдай Ковалеву, да, ничего страшного. Простыл. — Он выключил телефон и, тяжело дыша, опустился на пол, бессильно утыкая лицо в пушистый ковёр, чтобы не видеть как из него клокочут дурные медно-красные фонтанчики. — Боже, боже мой! — бормотал он, по-рыбьи хватая пропитанный гарью воздух, ощущая как его настигают импульсы жаркой рези, проникают в грудь, до самого сердца, раздвигают черепные швы, смешиваются с болью и отрывают мясистый ломоть изъедаемой кислотами плоти. К часу ночи Тимофей Леонидович напоминал дымный, раздавленный ком, огромную горящую покрышку, раскаленную огненную массу, кипящую жидким гудроном, чёрно-красный кровавый кисель. Одна половина лица была разъедена до костей, а из другой, похожей на лиловый хлюпающий волдырь, свисал на сиреневых нитях вытекший бело-жёлтый глаз.***
На третий день квартиру доктора Колыбелкина решено было вскрыть. Ветер гнал из раскрытых окон запах горелой нефти, ледяного железа и кисло-сладкое сырое зловоние разлагающегося белка. Первыми зашли представители закона. Вслед за ними, спасаясь от трупного запаха платками, — бессловесные понятые. В комнате царила тьма, кудрявыми клубами вздымалась жирная копоть, брызгала в глаза. Кто-то зажёг фонарик с едким лучом. Луч сверкнул, разбился о розовую преграду, обморочно рассыпался на мельчайшие искры, обернулся в зыбкую пыль. Толпа застыла в изумлении. Две большие красивые птицы ходили по грязному ковру, на котором лежали и продолжали шевелиться, натягивая, вспучивая мертвые сухожилия, обгорелые человеческие останки. Окруженные ядовитым туманом птицы переливались как радуги, гладкие, карминно-розовые, точно после ожога, они вытягивали длинные шеи, сверкали умными, полными блёклого солнца глазами.