Сволочь

      Первым тогда домой вернулся Федя. Захара вырвал из сна его звучный радостный выкрик «Васька, я дома!», за которым из коридора послышались спешные шаги самого Васи, и после этого резких звуков больше не раздавалось. Видимо, какими-то знаками Васька дал отцу понять, что лучше вести себя тише, и тот мгновенно притих.       Захар снова провалился в сон, уже не прислушиваясь к шороху и тихим голосам в прихожей.       В следующий раз он проснулся, кажется, через час или даже больше. Приоткрыл глаза и увидел перед собой лицо склонившегося над ним обеспокоенного Феди. Увидев, что Захар стал просыпаться, он невольно отстранился и шумно выдохнул. — Ты как? Живой?       Захар поморщился, ощущая боль в области лица и особенно верхней челюсти. — Вопрос спорный. Вроде живой, как видишь, — глухо ответил он, медленно садясь на диване, но почти сразу лёг на место — закружилась голова. Федя, видя это, взял со стола оставленную Васей подушку и осторожно положил под голову брата. Тот что-то заворчал, но помощь принял и устроился поудобнее. — Раз не потерял способность иронизировать, значит, всё с тобой нормально, — мягко усмехнулся Федя, глядя на него с присущим ему большим теплом и заботой. Совсем не как в тот день. Словно того дня и не было вовсе. — Есть хочешь?       На самом деле, Захар хотел есть ещё с утра. Он ничего не ел с того момента, как его вместе с остальными высадили у вокзала с последним выплаченным жалованьем. Многие сразу купили билеты и остались, а Захар тогда купил какую-то сосиску в тесте с осознанием, что деньги теперь не свалятся на него с небес, и надо экономить. А потом дорога до дома матери, где его прогнали, избиение, снова дорога, но уже до дома, где жил Федя… В общем, есть он хотел. Очень и очень сильно. — Я бы сожрал целого мамонта, Федь. — Ну, мамонта, к сожалению, предложить не могу, — Федя улыбнулся той самой своей доброй улыбкой, которую Захар помнил с детства. — Я курицу запёк, с картошкой и сыром. Лежи, не вставай. Сейчас принесу.       Федя выпрямился и ушёл на кухню. Из-за угла в комнату с любопытством заглянул Васька, быстро помахал рукой, поправил очки и снова скрылся. Славный малый. Несмотря на просьбу Феди не вставать, Захар всё равно поднялся с дивана, кое-как опираясь на его спинку, после чего не спешно пошёл на кухню. Голова всё ещё кружилась, но уже меньше.       Вася, сидящий за столом, поднял на вошедшего Захара растерянный взгляд, а затем посмотрел на отца, стоящего у плиты спиной ко входу, очевидно, не зная, надо ли ему влезать, чтобы вернуть Захара в постель. Захар сразу выразительно приложил к губам указательный палец, но было уже поздно — Вася подёргал Федю за рукав, обращая внимание. Захар отреагировал на это недовольным прищуром. — Пап…       Федя тут же обернулся и посмотрел на младшего брата, и мгновенно на его прежде спокойном лице расцвело осуждение. — Упрямец… Ну я же попросил.       Захар лишь отмахнулся и сел за стол. В наказание за ябедничание Ваське показали язык. Вася потупил взгляд, а Федя вздохнул и продолжил накладывать еду в тарелки, понимая, что спорить с братом бесполезно. Он всегда был упрям, как баран.       Всё это время подспудно Захар ожидал какого-то напряжённого разговора, вопросов или хотя бы неприятного осадка в общении, но всего этого не было. Федя заботливо положил ему вторую порцию, Вася по первой же просьбе спокойно передал соль и улыбнулся. Потом Горький-старший непринуждённо рассказывал про какой-то забавный случай на работе, спрашивал сына о его делах в НИИ, и Васька тоже охотно делился рассказами о коллегах, о сбежавших крысах и прочих глупостях. Захар ел и слушал, в разговоре участвовал в основном зрительно, переводя взгляд с брата на Ваську и обратно. И всё ждал, когда же разговор примет какой-то ожидаемый неприятный для него оборот.       Но все делали вид, словно всё в порядке. Захара это успокаивало и раздражало одновременно.       В какой-то момент Захар всё же вставил какой-то свой комментарий в разговоре, а Федя почему-то прищурился, глядя на него очень внимательно. При Васе ничего спрашивать не стал, а когда тот ушёл в свою комнату, подсел поближе к брату и снова устремил на него свои внимательные глаза. — Открой-ка рот.       Захар сразу нахмурился и чуть отвернул голову, отпивая из своей чашки. — Нет. — Захар. — Сказал же, нет! — раздражённо высказал Горький-младший и невольно провёл кончиком языка по опухшей обнажённой десне. Болело сильно, но уже меньше. Захар понимал, что с таким стоило бы сходить к врачу, но на нём обычно всё заживало, как на собаке. Уже предполагая, что хочет предложить Федя, Захар поспешил продолжить. — Слушай, я очень тронут твоей заботой, но не надо делать из меня немощного. Сам разберусь.       Фёдор смотрел сердито, но словно с каким-то пониманием. Вопросов снова задавать не стал — очевидно, Васька ему уже многое успел рассказать. Вместо этого Федя неожиданно приблизился и крепко обнял младшего брата, что явно хотел сделать очень давно. Захар сопротивляться не стал, поначалу никак не отреагировал, но затем тоже слегка приобнял Федю. — Знаешь, после того дня я больше всего боялся, что с тобой что-то сделают в наказание за нарушение приказа. Переживал, что не успел сказать тебе спасибо.       Захар несколько отстранённо смотрел в пространство перед собой. Федя тепло дышал в шею, а на душе отчего-то скребли кошки. Он не стал ничего отвечать, и чуть ли не на несколько долгих минут воцарилась тишина. — Я соскучился, — наконец снова прервал паузу Федя и вздохнул. Захар вздохнул следом за ним и устало прикрыл глаза. — Я тоже, — тихо ответил младший, на что по его спине мягко прошлась чужая тёплая ладонь.       И больше ничего. Федя был уверен, что теперь они вместе точно со всем справятся.       Захар же был уверен, что прямо сейчас стоит посреди обломков собственной жизни, а впереди — абсолютная чернота. Постепенно приходило осознание собственной обречённости, и приблизительно Захар понимал, что его уже не ждёт совершенно ничего, на что можно было бы надеяться. Он потерял всё и просто поселился в чужой семье. Он обуза.

***

      Каждый раз выходя на улицу, Захару казалось, что все люди смотрят только на него. Угрюмо надвигал на глаза козырёк и шёл, чуть опустив голову, вжимая её в плечи. Стыдился. В их маленьком Катамарановске его прекрасно знали очень многие, особенно в связи с недавними событиями, когда отряды в его главе выселили из домов полгорода. Не самая лучшая слава. Захар понимал это, а потому лицом старался особо не светить, даже просто идя до ближайшего магазина и во время нахождения в нём. И всё равно некоторые смотрели косо, и в особенности продавец. Нарочито медленно клал в пакет помидоры по одному, затем так же медленно взвешивал, считал на калькуляторе, и всё это параллельно вздыхая, цыкая и бросая на Захара сквозь линзы очков недовольные взгляды, словно делает всё через силу. Горькому до одурения хотелось съездить кулаком по его надменной роже, но он держался.       И самое неприятное было даже не то, что продавец так себя вёл. Больше всего Захара раздражало, что стоило этому продавцу прийти к ним домой в гости, как он тут же становился добрым и приветливым со всеми, кроме него. Да, Эдуарда Захар знал уже очень хорошо, ведь, как оказалось, он был лучшим другом Старозубова. И каждый раз слышал, как Сева украдкой тихонько просил Эдика быть вежливее и добрее, как каждый раз Эдик обещал, что постарается.       И всё равно бросал на него брезгливые взгляды. Настоящая язва, а не Эдик.       Сам же Старозубов тоже относился к Захару с пониманием и даже большой заботой. Возможно, этому способствовал факт того, что он брат его мужа, да и сам Федя своими разговорами и отношением, но начать искать работу для него вызвался сам Сева. Через свои связи договорился сначала о месте на заводе, где он часто давал концерты — не взяли. Неожиданно за день нашли подходящего работника. Потом Сева договорился, чтобы Захара взяли на должность охранника какого-то склада неподалёку от дома культуры — тоже не взяли. Обосновали тем, что «нужна специальная подготовка», а какая именно — так и не сказали. Идти мойщиком окон отказался уже сам Захар. Сева беспомощно качал головой и разводил руками, понимая, что в этом деле он бессилен, хотя и очень хотел помочь. Захар понимал. Захар понимал абсолютно всё, и это давило на него неподъёмным грузом.       Федя предложил брату пойти учиться на права, и тот согласился. Казалось бы — что ещё нужно? А времени и безуспешных попыток куда-то устроиться утекло слишком много.       Захар не выдержал. За день до выхода на первый учебный день нажрался так, что едва стоял на ногах. Федя тогда с шоком и ужасом смотрел на то, как его младший брат, крича что-то неразборчивое, пытался стянуть с себя свитер, путаясь в нём же и перекручиваясь ещё больше. Федя не мог и не собирался выставлять Захара из дома, он понимал, что не имеет права держать его взаперти и прятать всё, что хоть на сколько-то содержало в себе спирт. Он понимал, что даже если перестанет давать Захару деньги, тот всё равно их найдёт.       Фёдор понимал, что это именно то, чего он больше всего боялся и против чего был бессилен. Особенно зная характер Захара.       Об обучении на права речи уже не было, но Федя старался обучать брата самостоятельно. Даже спрашивал, как получить разрешение на обучение вождению, и решился в свободное время ходить на курсы — Сева пообещал, что деньги на эти нужды они найдут, главное, чтобы этого хотел Захар.       В этом и заключалась основная проблема — Захар не хотел уже ничего. Раньше он думал, что служба его закалила, что он стал сильным и выносливым человеком.       Но по сути он остался слабаком. Просто больше не захотел бороться и сломался. Смотрел каждый день на то, как воркуют друг с другом Федя с Севой, слушал пение Старозубова по вечерам, как он утром специально встаёт вместе с Федей, чтобы проводить того на работу, а потом они долго прощаются в коридоре, целуя друг друга и обмениваясь клятвами в любви. Видел, как вечером Федя крадётся по коридору в комнату Васи с кружкой чая или какао и шуршащими в руке конфетами. Видел, как чуть ли не каждую неделю Старозубов с блестящими от счастья глазами приносил домой букеты, подарки. Как обнимал Васю и целовал в лоб, желая спокойной ночи. Как возвращался с множеством пакетов и коробок, а потом взахлёб рассказывал, что увидел свитер на Федю и не смог не взять. Второй такой же, только другого цвета, тогда скромно протянул Захару. Спросил нравится ли, а Горький в ответ лишь сухо улыбнулся и кивнул, беря приятную на ощупь вещь под руку. А затем подлил себе в стакан и ушёл в комнату. Позади послышался тяжёлый вздох.       Захар не понимал всей этой любовной атмосферы, не чувствовал себя её частью да и не хотел. Со временем даже стал испытывать накатывающее отвращение, даже несмотря на всё тепло, которым его старались окружать все члены семьи Старозубовых-Горьких. Он таковым не был. В этой семье он единственный был просто Горьким и никаким больше.       Федя много пытался говорить, пытался воздействовать. Сначала по-доброму, потом уже с нажимом. И если в трезвости Захар ещё хоть немного слушал, то после пары стопок уже сжимал кулаки. Огрызался. Посылал старшего брата куда подальше.       Однажды их разговор зашёл так далеко, что Захар всё же не выдержал и до боли привычным ударом заехал Феде прямо под дых. Сильно. Отточенно. Мышцы сами собой вспомнили наработанный годами приём, и Федя согнулся пополам, хватаясь за живот. Он бы стерпел, но это увидел Старозубов — он терпеть не стал. — Вышел отсюда, — неожиданно твёрдо сказал Сева, и ещё никогда прежде Захар не видел его лицо таким искажённым от гнева. Его поставленный голос прозвучал необычайно громко, отчего Захар замер, фокусируя нетрезвый расплывающийся взгляд на мужчине, взволнованно помогающему Феде присесть на диван. — Сева, не… Не надо, я сам нарвался. Сева, пожалуйста, перестань, — взмолился Горький-старший, уже откашлявшись и пытаясь отстраниться, но Старозубов держал крепко и не пускал. Несмотря на внешнюю хрупкость, силы в нём было много. — Я сказал, вышел вон отсюда! Вон из нашего дома! — повторил Всеволод ещё громче, явно выходя из себя. Захар больше медлить не стал — тотчас же сорвался с места и чуть шатко метнулся в коридор, а затем и в прихожую. Сквозь бешено бьющийся в ушах пульс слышал, как вслед ему кричит Федя, умоляя не уходить, но Захар быстро сунул ноги в ботинки, кое-как накинул куртку, кепку и выскочил из квартиры, едва не путаясь в ногах, пока сбегал вниз по ступенькам.       Сбито дыша, видел перед собой только мутные облачка пара — на дворе уже был конец октября, по вечерам прилично холодало. Но Захар ощущал лишь жар и гнев, убегая подальше от дома, в котором больше не желал находиться. В котором ощущал себя чужим, лишним кусочком пазла рядом с готовой картинкой, который некуда приткнуть. Собакой, которую взяли с улицы на обогрев и не нашли в себе сил выгнать обратно.       Он не умел любить так сильно. Он не умел жить так, как жили они. Все последние годы своей жизни он только и делал, что приносил людям страдания, и ещё ни разу об этом не пожалел. Вернее, он жалел — но разве что о том, что это привело его к краху. Точно не о том, что многие до сих пор оправляются от зверств его патруля.       Захар бежал, не видя дороги. Вокруг было темно, даже фонари работали через раз, а вскоре кончились и они — остановившись, чтобы перевести дыхание, Горький увидел перед собой начинающийся лес. Медленно выдохнул, небрежно провёл ладонью по лицу и шагнул вперёд, прямо в высокую, некошенную траву. А затем ещё и ещё, скрываясь в гнетущей тьме между стволами деревьев.       Шёл долго, совершенно бездумно, даже не думая о том, что рискует напороться на кого-то пострашнее зайца или лисицы. Или даже просто заблудиться — хотя неизвестно, что ещё из этого хуже. Захар смотрел на виднеющееся сквозь ветви деревьев синее небо, на мрачные стволы вокруг, и почему-то совершенно неожиданно ему стало очень весело. В крови по-прежнему бурлила дешёвая водка, а в голове было настолько пусто, что не мелькало ни единой мысли. Только серым фоном шипели помехи, как на неработающем канале телевизора. Захару захотелось покричать, и он кричал, шатко обходя очередной ствол. Захотелось посвистеть — он оглушительно свистнул, запнувшись о корягу и едва не встретившись носом с землёй. Захотелось петь, и он загорланил во весь голос какие-то дурацкие песни, чуть ли не собственного сочинения, на ходу выдумывая слова. Даже Старозубов позавидовал бы, будь он неладен.       Эхо стояло красивое, завораживающее. Настолько красивое, что Захар надрывался и пел — если это можно было назвать пением — ещё громче, периодически переходя на хохот, а с хохота снова на пение. Лес отвечал безмолвием и непроглядной тьмой.       Импровизированный концерт прервал вскрик — на этот раз непроизвольный. Не заметив в темноте поблёскивающую поверхность воды, Захар шагнул на мягкую почву, которая под весом ноги тут же промялась, лишая мужчину опоры. Сколько раз за последнее время Захару приходилось желать, чтобы он здесь и сейчас провалился под землю, а исполнение просьбы поступило, непосредственно, в тот самый момент, когда вторая нога тоже с лёгкостью увязла в заболоченной почве. Захар выругался, невольно ухватившись за высокую траву перед собой, но та от приложенных усилий с корнем выскочила из мягкой земли и осталась в руке.       Разум тут же охватил ужас. Чем больше Захар пытался вырваться из болотистых объятий, тем глубже увязал, и очень скоро вслед за ужасом наступила паника. — Кто-нибудь… КТО-НИБУДЬ! — в отчаянии вопил Горький, безуспешно хватаясь то за траву, то за отваливающиеся пласты мха.       Вопил и осознавал, что, несмотря на все разы, когда в отчаянии ему приходилось думать о нежелании жить дальше, он отчаянно цеплялся за эту дрянную жизнь, как за вырывающиеся с корнем клочки влажной травы. Лес отвечал безмолвием и непроглядной тьмой.