blind blast

С надоедливой бесконечной тьмой перед глазами и дышать тяжелее, и жить. С последним всё понятно, но вот первое — это тяжесть мыслей и воображаемой картинки перед глазами, тяжесть ощущений, которые даже от скуки невольно додумываешь себе сам. Бакуго стал часто воображать собственное удушение, совершенно невольно улавливая несуществующие едкие потоки воздуха, которые, якобы попадая в лёгкие, либо сжимают их в изюм, либо разрывают изнутри своим обильным количеством. Первое время он и правда задыхался в отчаянии, потому что готов был скулить от любопытства: чёртов день сейчас за окном, или всё же ночь; гадал, какие узоры сейчас на экране его разбитого телефона, трещины на котором он может только почувствовать пальцами и ковырять остатки защитного стекла ногтями. Он также пытался как можно реалистичней вообразить возможность того, что в лучшем случае зрение ему кто-нибудь вернет своей исцеляющей причудой, а в крайнем — он готов драться вслепую. Глаза болят. Имея при себе зрение, он бы закрыл их, но даже так не видел бы этой кромешной тьмы: сквозь веки сочился бы свет (солнечный, искуственный — не важно), его ресницы бы дрожали — он бы их видел. Собственные руки, эту палату, трещины на телефоне — он хочет видеть хоть что-то. Страх. Гнев. Ненависть. И смирение. Убивать время было нечем. Блондин либо слушал музыку в наушниках, научившись управлять плеером с удобно минимальным количеством кнопок на нем, либо прислушивался к шуму за дверью или окном, тем самым уже определяя примерное время суток: ночью тихо, слышатся редкие шаги и их эхо, что разносится по коридору, а днём шагов больше и слышать их можно чаще, даже несколько за раз; к этому же прибавляются чьи-то разговоры, содержания которых нередко можно разобрать, шуршание бумаг, цокот стеклянных емкостей друг о друга, скрежет каталок и всё остальное. Бакуго испугался того, что пытался смириться со своим положением и попытками ориентироваться в пространстве на слух, а вскоре и на ощупь, но успел вовремя убедить себя в том, что всё это не будет лишним и эти препятствия только сделают его сильнее. Он чуть не назвал своё решение мужественным и выдавил скупую самодовольную ухмылку? В этом виновато либо влияние одного идиота, либо он ведёт свои мысленные монологи слишком часто. Но ему было просто необходимо некоторое время побыть в одиночестве, и вечные психи в присутствии хотя бы одного постороннего человека ярко это его желание выражали. При матери он сидел молча. Эта боевая светловолосая женщина, чистя яблоки с потупленным взглядом, молчала тоже. И обоим это было не свойственно, но в данной ситуации оказалось лучшим решением. Помогало не заводить истерики. Доктор чётко дал понять: «парню нужен покой. После пережитого стресса из депрессии выходят месяцами». С отцом он всё же перекидывался парой слов. С ним было легче. Утром, на второй завтрак, обед, полдник и ужин ему приносили еду, а он в свою очередь от неё уверенно отказывался. Бакуго не видит даже тарелки перед собой, поэтому ему пытаются помогать, и это оказалось самым тяжёлым испытанием для молодой аспирантки ; к тому же, вместо голода он чувствовал лишь тошноту и ничего не мог с этим поделать только потому, что не пытался. Слишком подавлен. Слишком повяз в мысли. Один раз он даже отбросил тарелку с первым в сторону и сгоряча накричал на медсестру, которая в ответ попросту отмолчалась и, убрав еду с пола, так же молча ушла. После извинений отца перед ней и его тяжёлой руки на макушке, опустившей голову сына для извиняющегося поклона, Бакуго от этих заскоков старательно сдерживался. Вскоре и есть начал. Так или иначе, еду ему всё равно приносили, а этим пренебрегать не стоит: он с детства приучил свой организм к регулярным приёмам пищи, а голодный желудок принципами сыт не станет. В любом случае своих целей стать сильнейшим он не менял, а с этим распускать тело будет нежелательно. Как же он задолбался себя всё время оправдывать. Медсёстры часто ловили его на попытках отжаться от пола или просто размяться, несмотря на все подготовления к этому в виде облапываний близстоящих вещей, которые могли бы ему в процессе помешать. Он стаскивал с себя одеяло, садился на правом краю кровати, со злостью искал больничные тапочки и вставал на ноги, сжимая край кровати до побелевших кончиков пальцев. Вставая рядом с ней и держась за изножье, он разминался и приседал, не отходя далеко отжимался, растягивался, качал пресс и вставал в планку. После этого следовали нервные поиски кровати, на которую потом нужно забраться без попыток ее сжечь. А ещё он научился чувствовать чужое присутствие. Не снимая наушников, временами просто сбавлял звук на минимум и прислушивался к чужим неуверенным тёркам у двери, нечастым тяжёлым вздохам и попытке при уходе закрыть дверь в палату максимально тихо. В первый раз он, не думая послал этого гостя одним смачным словом куда подальше, не волнуясь, кто это вообще может быть, но догадавшись, что это не медсестры (он запомнил периодичность их приходов), и даже не родители (те в это время работали, а то был даже не полдень), а остальных он здесь просто не хотел. В следующие разы у Бакуго уже попросту не было желания реагировать на гостя так бурно. Он поворачивал голову в сторону двери, будто смотрел, и тешил себя тем, что это наверняка выглядит жутко. Гостя это наверняка пугало, потому что тот, не говоря ничего, уходил. Может даже убегал. Кацуки был благодарен. От этого у него понемногу возникало желание пообщаться. Настолько медленно, что он немного привык к одиночеству. С той самой матушки скуки Кацуки мысленно подметил, что приходил этот гость к нему четыре раза за всё его пребывание в больнице, и то только потому, что долго блондин там не торчал. И то не факт, что он засёк все его приходы, ибо часто случайно засыпал, что-то слушал в наушниках или слишком увлекался своими мыслями. Мыслями о том, что это может быть только один идиот. *** Оказавшись дома, он словил себя на очередной мысли, что дышать стало определённо легче. Может на этом отразилось некоторое время пребывания в этом хреновом состоянии: он настолько часто, хватаясь пальцами за ткань постели проклинал этот чёртов воздух, эту чёртову тяжесть в лёгких, эту чёртову темноту, что даже сумел привыкнуть. Впрочем, какой он герой, если не сможет адаптироваться абсолютно к любым условиям за малейшее количество времени? Правильно, никакой. У кого повернется язык назвать Бакуго никаким героем? Правильно, ни у кого. Находиться в собственной комнате было поприятней, чем в провонявшей медикаментами стерилизованной палате. Белоснежные стены в ней давили на глаза, что было смешным, учитывая тот факт, что он их не видел; приглушённые шумы раздражали, медсестры бесили, выстиранная постель казалась холодной и черезвычайно неудобной, а повязку на глазах хотелось разорвать к чертям, прямо как в момент своего первого пробуждения: спешно, неаккуратно, как попало он сдирал с глаз какого-то хрена оказавшуюся там ткань и так же оживлённо трогал свои веки, ресницы, с попыткой понять, открыл он глаза или нет; закрывал, открывал, распахивал, прикасался к уголкам, давил и царапал, чувствуя подушечками шершавых пальцев какую-то то ли жёсткую, то ли обмякшую корочку. Убедившись, что не может разглядеть собственные руки, которые буквально тыкал себе в лицо вместе с небольшими вспышками из ладоней, которые должны были быть хотя бы единственным источником света в этой ужасной тьме, выдавил из груди приглушённые дымящейся ладонью рыки, крики и уже через минуту был обнаружен медсёстрами на полу, судорожно пытающийся подняться на ноги не без помощи близстоящей мебели, вспотевший и загнанный в угол. И был настроен максимально враждебно. Но сейчас он был дома, в своей комнате, на своей кровати. Нет, перед глазами ничего не изменилось, там была всё та же вырвиглазная тьма, от которой было невозможно избавиться. Только дома правда лучше. Здесь он может самостоятельно передвигаться по комнатам по памяти и чувствовать какую-то необъяснимую радость за каждый проделанный шаг, за каждую рамочку на стене, прикосновение к которой может предсказать, за каждую НЕ разбитую вазу и НЕ уроненную вещь с тумбочек, с которыми по осторожности НЕ столкнулся; радость за удачно вымытые в ванной руки, за найденное полотенце, о которое их вытер, за дорогу, проделанную к холодильнику и нащупанную в нём и распробованную бутыль апельсинового сока. Жаль, что к этому он пришёл через разбитую в злости посуду на уроненную бутылку, которую, даже ползая на коленях, не смог, блять, найти. Жаль, что было сложно не терять равновесия на лестнице и, мёртвой хваткой держась за перила, пытаться запомнить количество ступенек, чтобы в очередной раз не оступиться на предпоследней. Жаль, что, натыкаясь на рамку с фотографией или картиной, хотелось яростно выбросить её в сторону, где, как предполагается, должно находиться окно. Было больно сталкиваться плечом со стеной и ронять предметы неловкими движениями. Было сложно сдерживать в себе гнев, который заменял слёзы. Иногда он скучал по полноценному использованию своей причуды, так как и сам прекрасно знал, что будет небезопасно использовать её в доме без возможности углядеть за каждой искринкой. Сгореть заживо было не особо заманчивой перспективой. Он мог только слышать звуки маленьких шипящих взрывов в районе ладони, но не мог их увидеть или нормально почувствовать. Небольшой жар в ладони, щипающие, щекочущие ощущения и характерный еле уловимый запах, не больше. Раньше он на это внимание не обращал, но вот сейчас пришлось, ибо чувствительность обострилась. Рука сама начала приближаться к лицу, взрывы с каждым сантиметром было слышно всё чётче, веяло опасностью и Бакуго был рад её чувствовать. Захотелось научиться отдёргивать руку в самый последний момент, тем самым приучая себя чуйки к возможности получить увечья. Не видя опасности в глаза, почувствовав лишь малейший намёк на боль, выработать слепой рефлекс. На лице чувствовался жар… Руку резко отдёрнули за запястье. Бакуго разозлился на себя за то, что не учуял чужого присутствия в комнате. Взрывы прекратились, не поднимая головы, он еле-еле заставил себя незаинтересованно спросить: «Папа?» — и хватка тут же ослабла. Молчание напрягло и ставало всё неуместней, Бакуго принял это за неожиданное «нет» и резко схватил своего гостя за ткань одежды, грубо притянув вплотную к кровати, после чего пригрозил нагретой и готовой выпустить несколько взрывов туда, куда дотянется, ладонью. Это был не отец явно, как и не мать, которой сейчас даже в доме быть не должно, а вот кроме них никто не имел права заходить в его комнату и подавно. Не будет странным считать этого гостя врагом, иначе и быть не может. — Кто ты, блять, такой? — не выдержал напряжения блондин, всё сильнее сжимая лёгкую ткань ниже чужой груди (куда уж попал), — поверь мне, я даже без сраного зрения заставлю твою задницу обгореть, — всё сильнее хмурился он, пытаясь направить свой взгляд в никуда хоть на что-то. Этот самый пустой взгляд утративших свой яркий цвет злых глаз и заставил Киришиму в ступоре глазеть на друга без возможности что-либо из себя выдавить. Даже простейшее «это я» не лезло на язык, хотя было несколько десятков раз озвучено в голове именно для того, чтобы хотя бы представиться. Но Киришима ещё ни разу не сказал ни слова, хотя и приходил к палате Кацуки каждый чёртов день и каждый чёртов раз тупо отмалчивался, забывая всё, что только умудрялся подготовить для их незамысловатого диалога. Просто чтобы отвлечь его. Просто чтобы узнать хоть что-то о его не_физическом состоянии. Ясное дело, ему хреново, ясное дело он не хотел подпускать к себе одноклассников и готов был начинить их взрывами, как только услышал знакомые голоса за дверью. Ясное дело лучший друг не мог быть исключением. Но сейчас Киришима и шагу ступить не может в этой мёртвой хватке, и всё потому, что Бакуго прекрасен. Даже в таком положении он не утратил свой боевой пыл настолько, что хрен бы кто подумал, что он не видит предполагаемого врага в рожу. Сейчас же он нашёл куда смотреть и смотрел прямо в лицо Киришимы, хотя явно этого не осознавал. — Чел, я и не сомневался в твоём боевом настрое, — Эйджиро старался звучать максимально обыденно, желая не допускать давящие нотки грусти и сожаления в своём тоне. Блондин не любил, когда его жалеют, Бунтарь старался под это подстроиться, ведь это меньшее, что он может для него сделать. — Блять, это ты. *** С полминуты они застыли в давящей неловкой тишине, что была необходимой для запоздалого убеждения Бакуго в том, что никакой опасности нет, а слепота не должна делать из него параноика, думающего, что каждая гавкающая собака на улице — предполагаемый злодей. Параноиком его сделало недавнее похищение, и, может, даже то нападение в последнем классе средней школы. Никак не отсутствие возможности видеть начало марафон его черезмерной осторожности. Кацуки услышал, как красноволосый громко и неуверенно сглатывает явно давно собранный в горле ком и почему-то машинально представил, как характерная выпуклость на его шее неспешно катится вниз. Так же он представлял лица родителей, когда те говорили с ним, с такими же успехами по памяти вырисовывал расстановку в своей комнате, вспоминал, как выглядят некоторые люди и как выглядит он сам. Запахи стали исполнять в его жизни не менее значимую роль. Почему-то особенности внешности Киришимы он помнит в малейших деталях и по тону голоса может определить, какое у него выражение лица сейчас, по особому смешку — расположение его ладони на затылке. А сейчас в его представлении это акулье лицо точно такое же, как в случае после похищения Бакуго злодеями: ненавистное Кацуки. Нахмуренные брови, сжатые губы, неуместно виноватые глаза. Киришима плохо скрывает то, что чувствует, и даже преимущество в виде слепоты друга нисколечки не помогает ему спрятать свои эмоции как положено. Одноклассники, учителя, пресса — по настоятельной просьбе ЮЭЙ (и крику самого Бакуго) персонал больницы всех отсеивал. Вспыльчивость парня и нежелание общения оказались прекрасным предлогом для того, чтобы не подпускать к нему никого и максимально сузить круг лиц, знающих, что этот одаренный ученик, почему-то востребованный злодеями, временно беспомощен. Сам Всемогущий с тяжелым сердцем убедил одноклассников Кацуки в том, что с парнем всё нормально, хотя он некоторое время пробудет в больнице, потом — дома, а навещать парня не то что не стоит, да и вовсе нельзя. — Догадаетесь, почему, — намекнул им Сотриголова, — а лучше даже не гадайте, — быстро изменил он ход чужих мыслей, устало глянув на бубнящего себе под нос Мидорию. И оба учителя надеялись что ни он, ни второй ученик, знающие все детали инцидента со злодеем и его причудой, похожей на причуду Ашидо Мины, никому об этом не проболтаются. Ни о том, что ученики без лицензий полезли туда, куда не нужно, ни о том, что одному из них злодей хлестанул выедающей жижей прямо в глаза, пока тот летел на него в воздухе, собираясь ударить. И ударил. Но, уже с зажмуренными глазами и животным болезненным рыком сквозь зубы выпустил в злодея неточные взрывы и жестко приземлился в нескольких десятках метров, спустя секунды кряхтя и спешно снимая чёртовы перчатки с сильным желанием выколоть себе глаза. Дальше помнится лишь крик Дэку, призывающий не делать этого и сильная хватка Киришиминых рук на запястьях, которыми так и чесалось втереть глаза внутрь. Было невыносимо. Все, кто был оповещен о травме парня и одновременно знал, какой у него характер и цели, могли лишь догадываться о его реакции на своё положение. А реакцией последовало нечто неоднозначное, хотя ясно было одно — он не хочет показаться кому-либо на глаза, пока вновь своими уверенными действиями и словами не создаст впечатление того, кто серьёзно настроен стать номером один. И им станет. Врачи к нему никого не подпускали по настоянию отвечающих за психологическое здоровье новоиспеченного пациента. Но каким-то образом один человек сумел сделать себя исключением, и парень даже недогадывался, как этот Акульеголовый умудрился кого-то так умело заговорить. Возможно, это звучало как «если я не навещу его, то больше не смогу считать себя мужчиной!», или «если после моего первого прихода он не будет сильно возмущаться, значит мне можно». Бакуго усмехнулся. Этот идиот уж точно поднапрягся, чтобы зайти к нему в больнице, но в итоге так и не сказал ни слова. Хотя парень был ему за это благодарен: он бы точно наорал и с пылу оскорбил его, а так-то это молчание можно было сровнять с золотом. Его было достаточно. Сейчас Эйджиро и до комнаты его добрался, даже заговорить решился, но Бакуго был бы не Бакуго, если бы не предпринял попытки его прогнать, которые не увенчались успехом: у блондина не было возможности применить физическую силу, а словами Эйджиро не сокрушить. Он и сам, кажется, выпустил ответный удар своим убеждением в том, что много времени на собственные мысли — это настолько вредно, что лучше не увлекаться, не затягивать, а он, к сожалению, дал этого времени ему слишком много. А ещё одному скучно, держи яблочек и груш: болячке твоей не поможет, зато вкусно, давай почищу. Естественно, Кацуки отнял у этого придурка нож и принялся чистить фрукты сам. Странно, но Киришима только то и сделал, что извинился за своё нелепое обращение с ножом, и смиренно положил тарелку для шкурки на колени друга. — Ви-идишь, я даже без глаз могу увидеть, что ты управляешься с ножом, как слепой! — У тебя извращённое чувство юмора, Бакуго, здесь тройное комбо! Совсем недавно одного из прекрасных вечеров с кучей мыслей в голове и попыткой от них избавиться сам Кацуки готов был поклясться, что согласится на что угодно, лишь бы услышать мысли чужие, может на кого-то накричать, может просто послушать, может вот так вот расслабленно поболтать. И в то же время он только что готов был выпустить пару взрывов в лицо рандомному человеку, а немного давнее, как и говорилось ранее, не хотел, чтобы его хоть кто-то таким видел. Браво, Кацуки, меняй настроение со скоростью Всемогущего, летящего спасать людей с другого конца города. — Как вошёл хоть? — спросил он, наконец отпустив конец уже натянутой футболки, с помощью которой таскал бедного Бунтаря туда-назад с попыткой вправить ему мозги, потому что, ну с хрена он счастлив его видеть и говорит об этом? …Интересно, какого она цвета, эта ткань? Ясное дело какого-нибудь тупого и вырвиглазного, как и её носитель, но от догадок неуместное любопытство не испарялось. Любые мысли уже начинали бесить, но они всё накапливались, накапливались и накапливались. — Твой отец меня пустил, — не сразу ответил Эйджиро, так как не сразу понял, что ему задали вопрос. Вопрос! А не приказывающую просьбу отсюда свалить, которой Бакацуки начинал каждую свою вторую фразу. — Он попросил передать, что уходит, — случайно добавил красноволосый, неловко потирая пальцы друг о друга, поправляя футболку. «Отец ушёл, старуха на работе, — думалось Кацуки, — ясное дело, они даже вопреки всем моим истерикам на тему «я, блять, сам справляюсь» и не собирались оставлять меня в покое в ближайшие недели, пока, по их наблюдениям, не привыкну. Но по чьей ссаной рекомендации они вызвали мне в няньки Дерьмоголового? Не, моя ведьма не напряглась бы для того, чтобы оставить со мной кого-то на пару часов, пока их нет, так что… " — Ладно, — Кацуки в силу всего был немногословен. Да, Киришима, скорее всего, сам уже не выдержал и вопреки всему впустил себя, выев все мозги старшим. Блондин откинулся обратно на кровать, более-менее расслабившись, но при этом всем своим видом говоря о том, что он — морской, мать его, ёж. И, мать твою, Киришима, не жди от него разумных предложений или оправданного поведения, пожалуйста. Да что там. Из головы самого Бунтаря ещё в момент входа в чужой дом из головы вмиг вылетело абсолютно всё, чем только можно было разбавить их разговор или просто собственную болтовню-рассказ о том, что происходило в классе или просто происходило, а вопросы хотелось задавать, и много. Поэтому Киришима в спешке решил задавать первые попавшие в голову, неуверенно ёрзая на стуле рядом с кроватью после их с Бакуго небольшой забавной взбучки. Без разбору, просто спрашивать: — Как дела? — опуская руки на собственные колени. — Отвратительно. Контакт есть, собственно и взаимное желание вести диалог, наверное? Эйджиро не был уверен: сейчас это необходимо Кацуки, или всё же ему — тому, кто не находил себе места без попыток завести разговор с человеком, который каждый день безжизненно пялился в одну точку, с каждым разом всё с меньшим желанием пытаться там что-то разглядеть? Ужасный друг. — Как себя чувствуешь?.. — решился поинтересоваться он, чтобы хотя бы приблизительно узнать о состоянии друга. С этим минимумом информации он чувствовал себя как рыба на суше или конь на дне. — Тошнит, — ответ последовал без долгих раздумий. — Не то съел? Может… — Нет, — резкое. Киришима непонимающе поднял бровь, мол, может помочь чем; он знал, что Кацуки не видит его вопросительного взгляда, но тому его видеть и не понадобилось: — Меня тошнит от моего положения, — максимально понятно добавил, — ты тут ничем не поможешь. А Киришиму передёрнуло, насколько эмоционально, но в то же время сдержанно его друг выдавил из себя эти слова. Какой же он тупой задавать подобные вопросы. Какой же он идиот давить на больное. Какой же он… — Но это нихрена не значит, что я бесполезен теперь, — звучало слишком, но факт. — Я всё равно стану сильнейшим. Каждый день повторял это себе Кацуки и каждый раз при этом как можно сильнее сжимал в ладони простынь с ярко выраженным желанием её испепелить. Размечтался? Умоляю. Собственные слова не хотелось делать просто пустым звуком. Они будут мотивацией, и в этот раз — мотивацией доказать человеку, который их услышал, что Бакуго Кацуки умеет взять яйца в кулак. Парень находится в сидячем положении, опираясь спиной о несколько подушек, прижатых к изголовью кровати; уверенно смотрит прямо на собеседника, хотя оба знают, что это нельзя назвать «смотрелками друг другу в глаза» и прислушивался то ли к собственному учащенному сердцебиению, то ли к чужому, которое услышать на таком расстоянии точно не сможет. Слух сейчас заменял ему зрение. Его слух завидно обострился, а этим нужно пользоваться по максимуму, ведь собеседник молчит. Что сейчас написано у него на лице? Кацуки услышал совсем тихий всхлип. Там явно написано жирным шрифтом «я хочу помочь». — Блять, какого хрена? — недоумевая, он рефлекторно поднял плечи, словно зверь, учуявший опасность. — Прости, Бакуго, я… — попытался оправдаться Киришима. — Хорошо, что я тебя не вижу, ибо со стороны это наверняка хреново выглядит, — пытался возмущаться светловолосый, не желая слушать чужие оправдания. Это всё так плохо. — Я не могу думать о том, что тебе не помогут. Я знаю, что пока что все надежды положены на Эри, а она ещё не контролирует своей причуды, учителя боятся рассматривать этот вариант, и… — рвано вдохнул, Эйджиро пытаясь вытереть глаза, — Но ты сейчас так успокоил. Я так рад, что ты не падаешь духом. С виду ты переживаешь меньше всех, но… — Боже, ты чертовски жалок, знаешь это? — выпалил, чувствуя ту же горячую влагу под глазами, Кацуки, — бля-я., — и мысленно проклинал всех и вся, а в особенности человека под боком за то, что люди не способны держать эмоции, что это один и способов их общения… так естественно. — Да прости, слышишь? — Киришима всё так же безрезультатно растирал влагу на своём лице, — я вот совсем не знаю, как себя вести… потому что… вот ты… ты… — и заткнулся, виновато рассматривая чужое лицо, искривленное в гримасе недовольства, гнева и чего-то ещё, не менее не удивительного. Глаза чужие были прищурены, прикрыты ладонями. — Веди себя как идиот, как ты это обычно делаешь! Ничего не изменится, слышишь меня? Я так не останусь, блять. Я стану сильнейшим, ничего, блять, и никто не сможет остановить меня, чтоб тебя-я… Бакуго резко поднял свою голову к потолку и попытался вытереть влажные глаза. Плакать оказалось больно. Чертовски больно: всё вокруг жглось, кожу хотелось выцарапать ногтями, а пепел из собственного достоинства встряхнуть из окна, чтоб остатки унесло ветром, но в то же время это являлось таким блядским облегчением, что и не передать словами. — Ненавижу тебя, дерьма кусок. Не делай так больше, чёрт. Руки сами опустились, а по щекам к подбородку свободно потекли горячие солёные капли. Да, к чёрту. — Какого цвета твоя футболка?