От обратного

      — Чего?.. — Марк неотрывно глядит в телефон, однако сейчас его взгляд совершенно не сосредоточен на обычно притягательных постах в новостной ленте: он бессознательно елозит пальцем по экрану, создавая иллюзию просмотра, и те сменяют друг друга всё быстрее, пестрят расплывчатыми картинками. — Повтори, а? Я не услышал.       Разумеется, Марк лжёт. Благо, что не впервой лгать кому бы то ни было, тем паче — ему. Сказанное он расслышал очень хорошо, даже лучше, чем в принципе хотелось: чётко каждое слово, произнесённое предельно внятно и разборчиво со всегда присущей чужому тону хрипотцой. Чётко каждый слог, каждый протянутый звук — Сокол имеет привычку своеобразно проговаривать букву «Р» гортанно и тихо, точно мурлыча как обыкновенный кот, и выделять интонацией некоторые гласные, едва ли не на распев, из-за чего периодически звучит излишне напыщенно, как на торжественном приёме. И, несмотря на это, вся фраза кажется Марку донельзя неправильной, а то и вовсе нескладной. Ничто в ней — каких-то три слова — не стыкуется друг с другом, понимает тот, когда начинает её обдумывать, повторять про себя. Снова и снова.       Чем больше он мысленно прокручивает их, в попытках найти для себя какой-нибудь смысл, тем быстрее увязает как в клее: слова какие-то липкие, словно по-настоящему пачкающие его перья, ощущаются медленно сползающей с головы добротно сваренной в кашу лапшой. В сущности своей такие противные, такие невыносимые, такие… Маркуса непроизвольно передёргивает, мурашки омерзения ползут по позвоночнику: он чувствует, как следом враждебно дыбится пух на холке, и тут же спешит пригладить его быстрым движением руки.       Меж пальцев остаётся пара серых перьев.       Верно, он всё услышал правильно — у него не наблюдается серьёзных проблем со слухом, — но ничего так и не понял: сказанное в корне неверно, лишено всякого смысла — суть, если она есть, от него подло ускользает. Змеится по бороздам в мозгу, пронырливо петляя в извилинах, вороша какие-то смутные, далёкие ассоциации, но ничего конкретного.       Где-то за его спиной, прерывая неплодотворный мыслительный процесс, вздыхает Грейвс. В тоне сквозит плохо скрываемое раздражение.       — Я сказал, что люблю тебя. — Тот не сдерживает ехидного укола. — Знаешь, это то, что люди обычно говорят друг другу, когда хотят выразить свои чувства.       Прикинуться глухим, пусть очень уж хочется, у Марка не выходит, и он, замешкавшись, бестолково язвит:       — О боже! Я знаю, что это значит. За кого ты меня держишь?!       В ответ доносится что-то в содержании своём определённо нелестное, но в этот раз Марк действительно не слышит: мысли намертво прилипли к подлой фразе, они сбиваются в ком.       Что не так?       Наверное, всё. Всё с самого начала не так, не как у обычных людей. В их семье не принято выражаться подобным образом: так уж вышло, мать по-настоящему любит немногое на этом свете, и в то немногое ни его отец, ни сам Маркус явно не входят, чтобы периодически получать от неё подобные чистосердечные признания. Марку выражать в ответ тоже нечего: в душе вместо (наверное?) положенной любви мутью оседает разве что тёрпкая примесь презрения и застарелых обид.       Для него это не самая лучшая форма проявления так называемых чувств: он совершенно не умеет ни воспринимать её, ни ею пользоваться. Но Маркус почему-то глубоко убеждён, что слова о любви должны звучать совершенно не так.       С уст Сокола они срываются какими-то совсем неотёсанными, точно с зарубами по краям, угловатыми, грубыми. Он произносит их так же, как выполняет работу: топорно, напролом, нанося удар сразу в лицо без какого-либо предупреждения. В этот миг Марку кажется, что его как раз больно ударили исподтишка.       Клювс силится переварить услышанное, и по частям с этим нет никаких проблем, но вот незадача: собранная воедино гадкая конструкция из трёх слов не желает усваиваться. По текстуре она так и вовсе бетонная: тяготит и студит что-то глубоко внутри. Ещё глубже предупредительно колет разве что разбуженная тревога, и Марк всё больше убеждается, что в сложившейся ситуации нет ничего нормального. Слышать нечто подобное ему никогда больше не хочется. Ощущать — и подавно.       Он не в полной мере понимает, отчего его это так нервирует. Соврёт ведь, если скажет, что никто посторонний не бросал неуклюже подобного в его адрес. На самом деле Марк регулярно слышит это пресловутое «люблю» в эмоциональных воплях случайных людей, его почты и чаты (разумеется, если не думать о том, сколько в соотношении на них поступает сочащихся желчью угроз) завалены благодарностями и спонтанными — нередко скабрёзными — признаниями во всём и во всех подробностях. Их искренность под большим вопросом в отличие от слов Сокола, но ничего подобного — леденящего и колкого — Марк не испытывает, когда бегло вычитывает пусть по большей части однообразные, но сладостные строчки бесчисленных сообщений. Ему просто нравится то, как ему пишут. Неосторожные, наполненные приторной похвалой, пустого обожания фразы тешат его самолюбие, лелеют близкое сердцу чванство, они окрыляют, а не затягиваются на глотке фантомной удавкой.       Разве подобные слова, сказанные лично кем-то настоящим, реальным, существующим вне Сети, где вся льющаяся лесть предназначена не Марку Клювсу, а его фантомному образу от таких же образов-фантомов, не должны вызывать эмоции куда более сильные? Разве от них сердцу не полагается биться быстрее, а радости вышибать из головы все лишние мысли? Сводить с ума так, что вмиг теряется ощущение не только пространства, но и себя в этом пространстве заодно?       В пресловутых сериалах, которые Марк слушает фоном, обычно всё происходит именно так.       Когда слова о любви повторяются где-то совсем близко, Маркус отнюдь не млеет. Предположения о том, как это должно ощущаться, предательски внезапно разбиваются на крупные осколки так, что всё в груди сдавливает от резкой боли. Нет никакой радости, никакого пьяного головокружения, только панический ужас и тошнота. Они вскидываются одновременно и сразу же, как на рефлексах, откуда-то из глубины, и Марк никак не может понять, что это для него значит.       Вряд ли хоть что-то хорошее.       Нервную дрожь он замечает не сразу, мёртвую хватку на плечах — тоже.       — Тебе холодно? — Грейвс уточняет, неверно интерпретируя его реакцию (странно, для такого чуткого типа), и Марк сам хочет поверить в то, что он всего лишь ужасно озяб на сквозняке, потому что иных разумных причин так реагировать у него нет.       Вроде бы нет.       Точно нет.       — Да, сделай уж одолжение, закрой чёртово окно.       Когда чужие руки его отпускают, нежелательные касания напоминают о себе покалывающим зудом, фантомной тяжестью, давлением на кожу в тех местах, где впивались в плоть и сминали перья эти поистине стальные пальцы — разве может быть иначе, когда они с такой лёгкостью крошат металлические каркасы его смартфонов? И Марк ни в коем случае не думает о том, как под ними будут хрустеть уже его кости. Марк, само собой, не думает, что Грейвсу ничего не стоит свернуть ему шею.       Марк полностью ему доверяет.       Хочется дотронуться до поражённых очагов, растереть, а лучше — смахнуть остаточные ощущения, но почему-то страшно. Стучащее где-то у горла сердце его раздражает, ладони холодеют. Того гляди потеряет сознание. Мерзкое ощущение. Маркус спешит отвлечься от всего этого, вновь фокусируя невидящий взгляд на экране телефона и какой-то игре. Он не помнит, как открыл её, но ему всё равно.       Не всё равно, что три трижды проклятых слова своей неправильностью провоцируют у него такую же неправильную реакцию.       Сосредоточиться ни на чём не выходит: взгляд жёлтых глаз лениво скользит по стенам и потолку в тот самый момент, когда приложение издаёт назойливый шум — кажется, он проиграл. К чёрту.       Окружающее пространство в сумраке вечера напоминает наспех сложенную мозаику. Оно странное, неродное, будто ненастоящее. Чувство неправильности обостряется, давит на голову, так, что у него закладывает уши. Марку не нравится. Ему, вообще, много чего не нравится в этой жизни. Должно быть, это досталось от матери в придачу к дрянному характеру. Или это следствие её воспитания?       Кто-то наверняка бы рискнул поправить, дескать, следствие его отсутствия, но никого, способного произнести подобную речь, здесь нет, а внутреннего голоса не слышно не то за шумом от поднявшегося давления, не то за грубо сложенной фразой, совершенно бесстыдно и оттого болезненно втиснутой в его черепную коробку.       Выкинуть её из головы Марку хочется так же, как он вычёркивает из своей жизни то, что ему не нравится, что не удовлетворяет его прихоти, со всем, что приносит ему дискомфорт. Так называемая любовь приносит ему дискомфорт и морально, и физически. Почти за тридцать лет своей жизни Марк крепко уверился не только в своей абсолютной неотразимости, но и в превосходстве цифровой любви: сомнительного содержания онлайн откровения, SMS-ки и телефонные разговоры, переполненные фальшивым флиртом, в сущности своей необходимым Маркусу только в качестве одного из видов досуга. Всё это нравится ему намного больше реальных её проявлений — их он испытал на собственной шкуре и пожелал забыть как кошмарный сон.       Возможно, он с большей радостью согласился бы услышать всё то же самое от Сокола, как ото всех остальных, — по телефону или в каком-нибудь личном чате. В таком случае это признание весило бы ровно столько же, как и все прочие, а значит, особо бы не волновало. Потому что сказанное лично в лицо волнует его очень сильно.       Чувствовать себя загнанным в угол Марку не нравится.       Марку не нравится быть конкретно здесь, ему нравится быть везде и сразу. На рекламных щитах, на голубых экранах, в новостях, на слуху, в головах. Пожалуй, ничуть не меньше, чем по ним ходить. Ему нравится, когда всевозможная информация поступает к нему отовсюду — такая же безликая, как её источники, как, по-хорошему, все и всё в Интернете. Ему признаются в личных секретах и откровенных фантазиях, признаются в любви, и он совершенно не возражает, ему наплевать, кто и что говорит, пока в подобных слащавых разговорах фигурирует его персона. Иногда это какая-то девчонка или излишне впечатлительный юноша, о, разумеется, они искренни, их эмоции неподдельны, ведь они в это верят. Но они — это кто? Кто-то там, кто ему совершенно не нужен и о ком не нужно ни думать, ни, боже упаси, переживать. Марку нужно только внимание, и его действительно много, оно повсеместно и разнообразно, вот, что по-настоящему важно. Вот, что ему понятно и имеет для него вполне чёткую форму.       В отличие от их любви.       Маркус, разумеется, не размышляет обо всём этом так глубоко и красноречиво. У него на уме, врезавшись в мозг лезвием бритвы, одно только слово: «фальшивка». Оно отдаётся в воспоминаниях аморфными смутно знакомыми образами, оно оставляет горькое послевкусие, вот только никак не удаётся вспомнить чего. Он вертит в руках телефон в такт тому, как в голове крутится эта гадкая мысль, чуть менее гадкая, чем несуразное признание в любви, но от этого ничуть не легче.       Марку много что не нравится, и чужая привязанность, откровенно озвученная прямо в глаза, в том числе. Она такая же реальная, едва ли не на физическом уровне — том самом, на котором находится тот, кто её проявил. Ощущается весьма достоверно — стекает и липнет, вот уж точно мерзкая жижа, которую Маркус не хочет терпеть. С ним такого ещё не случалось.       В этом проблема.       Не было никого настоящего. Не было никого настолько близкого, ближе всех тех разрозненных и потерянных на просторах Сети, Марк сам того пожелал. Не было никакой любви. Не было никакой любви от тех, кого бы он знал в лицо. Так же, как не было никакой любви к ним.       Он совершенно не знает, что с этим делать, но знает, что не хочет чувствовать себя настолько паршиво и дальше.       — Повтори, — щёлкнув пальцами, Марк требует, — повтори сейчас же, что ты сказал. Давай.       — А тебе это никак нравится? — В тоне азарт, пусть глаза смотрят холодно. Как-то враждебно. Он всегда глядит подобным образом, разве нет?       Ничего ему не нравится, но Марк лжёт. Благо, что лгать ему не впервой.       — Ага, звучит круто. Говори эту хрень почаще. Мне кажется, я могу к этому привыкнуть.       Нет в этом мире вещи, которую он не мог бы заполучить, не так ли? Вещи, с которой он не мог бы справиться или на крайний случай купить. Всё покупается, он же миллиардер, в конце концов.       Тем более какая-то любовь.       — Я (…) тебя.       Привыкнуть, наверное, он не сможет. Или сможет, но не сразу. Так или иначе, стоит ему заслышать заветные слова, как нутро крутит, и ничего с этим не сделаешь. А ещё в ушах почему-то звенит, однако сообразить, как давно это длится, никак не выходит. В голове колокол, по которому хорошенько ударили, может быть, секунду назад, а быть может, колошматят уже целый час. Звук переходит от пронзительно-визгливого к гулкому, отчего-то глубокому, доносящемуся, словно из огромной трубы, и постепенно перетекает в белый шум. Не сходящий звон порождает боль или, наоборот, всё это время он старательно заглушал её, как и всё остальное — Марку так или иначе плевать; в висках стучит, он рефлекторно тянется к лицу, но правая рука почему-то не слушается. Правой руки он не ощущает вовсе.       Вместо должного страха вскидывается недоумение: Маркус дёргает головой в излишне спешной попытке осмотреться и понять, что происходит, как затылок встречается с чем-то твёрдым. Понимание горизонтальной ориентации в пространстве возвращается вместе с ударом — его словно вшибает в череп как можно глубже до полного озарения.       Маркус лежит, под ним что-то твёрдое, испещрённое неровностями: выступы впиваются в рёбра, покалывают ноги. А ещё очень холодно. Так, что невольно потряхивает, колотит ознобом, несмотря на то, что под боком лежит что-то тёплое, во что Марк заворачивается на ощупь: не видно ни зги, пусть он уверен, что глаза у него открыты. Клювс несколько раз моргает для верности, пытаясь убедить самого себя, что не сходит с ума. Странная слепота лишь немного обескураживает, когда стоило бы как следует испугаться. Похоже, прочие чувства замерзают вместе с кровью, запах которой он замечает прямо сейчас.       Ослабевшее остаточное чувство тревоги внезапно обостряется во стократ за пару секунд, разгоняет сердце и студит уже окоченевшие руки и ноги. Оно бьёт в голову паникой, рвёт размытые картины сновидения в клочья, остервенело вытаскивая наружу из-под их плотной корки самозабвения подлинные воспоминания, картины минувшего.       Должно быть, его попытки сесть привлекли чьё-то внимание, поскольку глухой белый шум перекрывают новые звуки со стороны. Они вклиниваются в пространство чем-то отдалённо знакомым, текучим, липким, мажущимся по слуху с особой протяжностью. От них дрожь вцепляется в плечи, спускается по спине: мышцы сводит, точно их выжимают разом как мокрые тряпки. Звуки не желают приобретать какое-либо значение и складываться в слова, однако они знакомы Марку до нервной икоты.       — Что?..       Ответа не следует, и это ожидание пугает сильнее прочего: сильнее темноты, сильнее пришедшего понимания, где он находится, пусть видения своего офиса всё ещё чётки — просто приснилось; сильнее озноба, от которого щёлкает клюв, сильнее отсутствия каких-либо ощущений в руке. Вспомнив о ней, Марк тянется туда, где ей быть полагается, щупает — повезло, что на месте. Затёкшая конечность протестует, отзываясь под тыкающими её пальцами покалыванием, обещающим обостриться в ближайшее время.       Не успевает он выдохнуть, мимолётно расслабленный фактом сохранности своей руки, как включившийся свет режет глаза. Болезненный жёлтый нагоняет тоски, а ломаные тени скудных предметов подвального интерьера — страха. Всё размыто. Застланный бог знает чем взгляд скользит по фигуре напротив, впивается в окроплённый кровью нож. Маркусу не хочется знать, чья это кровь. Не хочется думать, что она вся его, пусть доказательств предостаточно: перья на лице и шее стягивает от багровой влаги, застарелые пятна въелись в пол.       — Я сказал, что убью тебя.       Эти слова не стоят томительных ожиданий. Они будят то самое, то знакомое его естеству омерзение. Что-то ёкает, опускается к желудку, отчаянно пытающемуся спрятаться в сплетениях кишок — всё разом завязывается в мёртвый узел. Ужас больше не набегает волнами. Ужас топит: сбивает дыхание, предварительно вдох сделать не получается. И получится ли вообще?       — Как только мне это наскучит.       Грейвс уже звучит скучающе и делает шаг вперёд, а Марку не хочется даже бежать — знает, что бесполезно, знает, что некуда. Хочется спрятаться. Слиться с чем-нибудь, провалиться сквозь землю, уснуть и не проснуться, потому что все эти бессвязные сновидения, пусть и кошмарны как реальность, но всё ещё на толику лучше неё. Он безнадёжно вжимается в стену позади себя, и раны на спине недовольно ноют и тянут.       Жалостный скулёж застревает где-то в горле — поперёк стоит ком.       Марк переходит на сип, и тот обрывается в тот самый момент, когда соколиные пальцы вцепляются в шею, поглаживают проступающий контур трахеи. Он словно приценивается с точностью заправского мясника, выбирает место, где пройдёт лезвие.       Может быть не сейчас, нет. Но потом.       Конкретно когда?..       Голодное лезвие студит шею, давит на яремную вену.       Всё покупается, он же миллиардер, чёрт возьми. Всё покупается, но свобода почему-то не продаётся.