Старая киноплёнка

      На столе горела лампа и едва освещала его усталое сосредоточенное лицо, короткие волосы, отливающие серебром в темноте комнаты, и очки, на линзах которых играли блики. Его глаза внимательно и напряжённо пробегались по строчкам, иногда замирали, спотыкаясь, и тогда его твёрдая рука медленно двигалась по бумаге, красной ручкой что-то зачеркивая и надписывая рядом.       Часы на стене привычно бесшумно шли и показывали уже час ночи. Свет уличного фонаря за окном проникал тонкой струйкой в комнату через маленькую щёлку между задёрнутыми шторами и ложился на красный ковёр на полу. Остальная часть спальни покоилась в бледном сумраке. В соседней комнате тихо шумел телевизор, отсвечивая в отражении зеркала в коридоре.       Он закрыл очередную тетрадь, отложил её в стопку к остальным; снял очки и потёр болевшие глаза. Подложив руку под нос, он замер, устало выдохнув, и безразлично оглядел стол. Другая стопка тетрадей, несколько исторических книг, ручки, какие-то бумаги, кружка с растворимым уже холодным кофе и телефон, немо уставившийся чёрным экраном в потолок.       Он надел очки и, снова тяжело вздохнув, встал из-за стола, чтобы размять затекшие ноги. Без какой-либо определённой цели он вышел в коридор и заглянул в соседную комнату. Истерические выкрики доносились из телевизора, и ненормальные люди, шоумены, политики и ещё чёрт знает кто, в очередном политическом ток-шоу размахивали руками и на весь экран светили своими физиономиями. На диване мирно спала мама.       Он осторожно забрал из её рук пульт, накрыл её теплым пледом, выключил телевизор и тихо вышел, прикрыв за собой дверь.       На кухне на ощупь он нашёл оставленную раннее пачку сигарет, зажигалку и вышел на балкон: мама не любила, когда он курил в квартире, — и что он в общем-то курил тоже.       На улице было уже по-осеннему прохладно и свежо. Лёгкий ветер колыхал жёлтую листву деревьев, качал тонкие ветки и приятно обдувал лицо. Чёрное южное небо было усеяно звёздами, легко различимыми здесь, вдали от главных дорог и ярких огней центра города. Но он не видел ни неба, ни звёзд.       Чуть опустив голову, он стоял, ссутулившись, и слепо смотрел в темноту ночи, думая о чём-то своём, далёком и приятном, и взгляд его, тёмный, затянутый пеленой одному ему известных мыслей, немного теплел, губы почти изгибались в мягкую улыбку, и лицо, уже почти старческое, на котором тяготы жизни нарисовали не одну морщину, расслаблялось, светлело и молодело.       Его воспоминания, подобно звёздам, горели в сознании и освещали путь его мыслям, а значит всему его существу, к былым ощущениям и счастью давних дней. Жить прошлым глупо, но что же делать, если, кроме него, ничего не осталось?       У всего есть начало и конец, и глупо было бы отрицать, что вся его жизнь теперь клонилась к закату. Мелкие радости приятны, но они не заменят молодости — времени, когда ты наивен, беззаботен и потому по-настоящему счастлив. В чём прелесть грёз о будущем, когда все главные свершения остались позади? И Туманность Андромеды в свой последний час вспомнит прошлое, прежде чем окончательно погрузится во мрак.       Кадры киноплёнки, старой, но ещё свежей в памяти, мелькали перед глазами.       Яркие огни на выпускном вечере, плакаты и транспаранты повсюду, громкая размеренная музыка. У него — чуть дрожат руки и бегает взгляд, когда встречается с её — внимательными и немыми — глазами. У неё — тихое дыхание и теплые руки на его плечах. Они танцуют, и ему кажется, что он ужасен и делает всё невпопад, но она почему-то не уходит и тихонько прижимается к нему, кладёт голову ему на плечо. Его сердце дрожит и, кажется, сейчас вырвется из груди или расколется на части от переизбытка чувств. Он был уверен, что каждый в этой комнате слышит эти гулкие удары сердца о его грудь и видит, как покраснели его щёки. Но никто не смотрит. Он легко приобнимает её в ответ, и мягкая ткань платья под ладонью и пальцами обжигает теплом человеческой кожи.       Когда музыка становится слишком шумной, они уходят, взявшись за руки, неловко и с опаской оглядываясь на бывших одноклассников и преподавателей. Летняя ночь необыкновенно жаркая, небо — совсем тёмное, и только звёзды красиво горят и навевают поэтическое настроение. Он читает ей какие-то стихи по памяти, смотрит в её мягкие, скрытые тенью деревьев черты и улыбается, сам не зная чему. Она ловит его взгляд и смущённо улыбается в ответ тонкими аккуратными губами — он спотыкается на второй строфе и не может вспомнить продолжения. Она всё ещё улыбается — но только в его воспоминаниях.       Он помнил душный вечер августа и холодный свет вокзала. Он несётся, задыхаясь, на перрон, почти расталкивая людей. Сердце рвётся и бежит вместе с ним, пульсация в висках заглушает голос оператора, объявляющего отправление. Её поезд на третьей платформе, до которой ему осталось всего двадцать ступеней, и он бежит в отчаянии. Бежит, чтобы увидеть, как зелёный длинный состав отправляется и её седьмой вагон теряется где-то впереди. Он садится на каменную плитку в изнеможении, и его сердце, едва бьющееся в конвульсиях, падает ему под ноги. Его бьёт мелкая дрожь, противный пот стекает по лбу, щекам, капает с носа. До боли закрывая глаза, он видит перед собой красные пятна и слышит шаркающий шум уходящего вдаль поезда.       Другие кадры киноплёнки чуть свежее и тусклее, но всё ещё цветные.       Прошедшие годы, армия, веселье в университете, перемешавшееся с бессонными ночами при свете тусклой настольной лампы за конспектами и книгами, пока сестра и мама спят в другой комнате, и — её зелёные смеющиеся глаза со змеиным разрезом. Не те, что из совсем ранней юности, но всё-таки прекрасные.       Их вечерняя поздняя прогулка, белый свет чёрных фонарей на аллее и шумный фонтан в парке. Гремит гром, начинается ливень, и он хватает её за руку и бежит — все вокруг бегут. Они быстро перебегают дорогу, забегают во двор и прячутся в беседке — он всё ещё держит её за руку, и она стоит совсем рядом. Капли воды стекают по их лицам, его рубашка и её платье намокли и неприятно облепили кожу. Её лёгкое дыхание дотрагивается до кончика его носа, и он непроизвольно смеётся. Она вторит ему, и её тихий весёлый смех окрыляет его. Их взгляды сходятся, расстояние вдруг исчезает, и дыхания сбиваются. Руки почти уверенно дотрагиваются до её талии, и он весь дрожит. Когда она отстраняется, мокрые пряди небрежно и изящно обрамляют её лицо, а её глаза смотрят осторожно и испуганно.       Его рука касается её руки, и она легко выдыхает, опуская голову ему на плечо. Это почти будоражит старые раны, но всё скоро, как это свойственно молодости, забывается, и он обнимает её, иногда проводя рукой по её длинным чуть волнистым волосам.       Он перебирал плёнку в голове без особого внимания, по наитию, и скоро наткнулся на пачку старых обожжённых кадров. Он быстро её отбросил, и перед глазами успели пролететь только несколько лет жизни.       Он таксует бессонными ночами, а после сидит по полчаса в машине под домом, крутит кольцо на безымянном пальце правой руки и ловит себя на порыве оттянуть тот момент, когда будет подниматься в квартиру и встречаться с женой. Ему противно от этих мыслей, и, кроме того, он замёрз и чертовски устал.       Дом его встречает темнотой в коридоре и тишиной — он облегчённо выдыхает: уже легла спать. Он ужинает оставленной холодной гречневой кашей и котлетой, пьёт чай, тихо моет за собой посуду, стирает крошки со стола и остаётся на кухне на лишние десять минут, чтобы покурить — и как можно дольше не заходить в спальню.       Заходя в комнату, он не знает, спит ли она на самом деле или притворяется, и не хочет об этом думать. Рухнув в постель и закутавшись в одеяло, он уже в полудрёме как будто чувствует, как она отодвигается дальше от него, и это почти пощёчина, почти удар под дых — сон забирает его прежде, чем он потонет в мыслях, мучимых его каждое утро и каждый чёртов день.       Она ушла не сразу, но ярко, сделав ему так больно, как только она умела. Сейчас он иронически усмехается при мысли о ней и кусает губы, тогда — это почти разбило его. У него действительно не было денег, а она не могла этого вынести. Любовь проходит в тот момент, когда заканчиваются деньги. Теперь он это понимает и нисколько не осуждает — только едва ухмыляется и пожимает плечами.       Совсем свежие кадры — он думает отвернуться, чтобы не видеть их, но не может — и, по-честному, совсем не хочет отворачиваться.       Вечера в школе, почти каждодневные дополнительные занятия и — её изучающий долгий взгляд. Иногда она кивает, слушая его лекцию, иногда улыбается, когда он исключительно удачно шутит, — это особенно приятно. Она умна, серьёзна, действительно разумна, чересчур мрачна и почти незаметно исключительно внимательна к нему. Он не дурак и, конечно, всё понимает — и молчит: а о чём здесь можно говорить?       Она тоже молчит: всё-таки она тактична и всё ещё разумна — и ему в какой-то мере даже жаль, что она уже умна в свои восемнадцать.       Она хорошо знает его предмет и действительно много трудится. С её прилежанием и старанием она смогла бы подготовиться к экзаменам и без его помощи, думает он. И всё-таки ему чертовски приятно, что такая ученица ходит к нему на занятия, и чуть обидно, что она учится не в его школе, — хотя наверняка это усложнило бы всё ещё больше.       Кадры сменяются перед глазами. Их немного, они не такие яркие, как из юности, в них нету ничего — и при этом есть всё. От этого в груди немного жжёт, будто от досады, — этой мысли он противится, — и он снова едва качает головой.       Он тяжело вздыхает и долго смотрит на недавние кадры из жизни с забытым щемящим чувством в сердце.       Наконец, он отвернулся. Свет проектора потух, его взгляд прояснился, и лицо стало прежним: усталым и серьёзным — и уже докуривая сигарету, оставлявшую сухость и лёгкую привычную горечь во рту, он думал только о работе, завтрашнем дне в школе и непроверенной стопке тетрадей на столе.