Когда мир теряет цвет

Под Рождество он повёз меня знакомить со своими родственниками в небольшой городок, расположившийся где-то на бескрайних просторах страны тысячи озер. Еще за несколько дней до отъезда Саули ходил в приподнятом настроении, заранее упаковал наши чемоданы, набив их тёплыми свитерами, и каждый день восторженно щебетал со своей семьёй по скайпу в предвкушении скорой поездки. Пожалуй, у меня никогда не было подобных путешествий. Сколько бы я ни колесил по миру в своих гастролях, по фестивалям и премиям, никогда еще страна не открывалась для меня в такой глубине, и Саули был прекрасным проводником в свой северный мир. Я всегда думал, что Финляндия, да и вообще все скандинавские страны, - что-то очень холодное, угрюмое и мрачное, и люди там злы и равнодушны к окружающим. Саули доказал мне, что я ошибался. В его семье я был принят с такой душевной теплотой и участием, что мне казалось, я знал этих людей на протяжении всей своей жизни. Я с удивлением обнаружил, что сильно волновался перед встречей с его родственниками, и одновременно был рад чувствовать это волнение: значит, для меня это было важно. В аэропорту нас встретила Сана – старшая сестра Саули. Она оказалась очень милой и разговорчивой девушкой; они с Саули были удивительно разные внешне и удивительно похожи характерами. С заднего сидения машины, пока мы ехали до нашего пристанища на это время, я наблюдал за их шутками и подколами: они понимали друг друга с полуслова. У Саны была своя семья и две красивые дочки: Анни и Иви, семи и четырех лет, и на каникулы им пришлось остаться с бабушкой; оба родителя работали в Хельсинки. Загородный дом семьи Коскинен находился в городке Хювинкяа, расположившемся в пригороде столицы. Очень удобно. Саули с самого начала решил мне ничего не рассказывать, чтобы все казалось сюрпризом, и доставил этим большое удовольствие себе и Сане, когда я пытался впервые правильно произнести название их родного города. Саули ещё в Америке учил меня отдельным словам и фразам на финском, и я только убедился в своей гениальной неспособности к языкам. Его же семья неплохо говорила по-английски: международные связи, туристы, работа, а теперь и я, позволяли им тренировать язык. Даже девочек с ранних лет приучали к английскому. - Будешь нянчить девочек и читать им книжки, - радостно обернулся ко мне Саули, - носитель языка – лучший учитель, - закончил он, и они с Саной рассмеялись. Я и не думал сколько-нибудь обижаться: в этих казусах между разными национальностями и языками присутствовал какой-то еле уловимый азарт, ужасно приятно щекочущий нервы; должно быть, что-то подобное чувствуют студенты, когда едут в другую страну по обмену. Мне было интересно абсолютно все, я был готов впитывать неизвестную мне притягательную культуру, изучать традиции и пробовать что-то новое. Я забыл о том, кто такой Адам Ламберт, и, кажется, впервые в жизни почувствовал себя самым обыкновенным человеком, к которому тоже испытывают интерес и уважение. Семья Саули в свою очередь расспрашивала меня об Америке, моей семье и карьере. Этим удивительно простым, и красивым, и чудесным в своей простоте людям мне было даже неловко говорить о турах, наградах и записи альбомов, но это их очень интересовало. Мама Саули оказалась уже немолодой, но красивой женщиной, держащей себя в отличной форме, суетливой, заботливой и немного забавной. Она много времени проводила со своими внучками, а уж эти девочки были само очарование – будто два ангелочка! Анни, старшая, обладала более холодной внешностью: длинные светлые волосы, пронзительные голубые, как у Саули, глаза и тонкие изящные черты лица; ее младшая сестрёнка ещё хранила в себе прелестный отпечаток детства: пухлое личико, обрамлённое светлыми золотистыми кудряшками, и огромные серо-зеленые глаза, смотревшие доверчиво и хитро. В их доме ещё жила бабушка Саули: маленькая, сухонькая старушонка, почему-то всегда задумчивая, а иногда и вовсе грустная. Однажды я проходил мимо ее комнаты, и из открытой двери лились звуки красивой, призрачно-хрустальной мелодии. Я остановился рядом, прислушиваясь: мелодия поразила меня. Когда я обернулся, чтобы уйти, обнаружил стоявшего все это время сзади меня Саули. В его глазах блестели слезы, лицо было красным и мокрым. - Это их с дедушкой любимая мелодия. Он умер три года назад. Бабушка все чаще слушает ее, - Саули закусил кожу на руке, чтобы не заплакать, - пожалуйста, пойдём. Я слышал эту мелодию несколько раз на дню, и каждый раз, когда до моего слуха долетали ее хрустальные нотки, что-то в моей душе переворачивалось. О своем отце Саули мне никогда не рассказывал, эта тема не поднималась и в его семье: его будто не существовало. Мне было неловко расспрашивать, и я молчал. Я понимал, почему домашние так скучали по Саули: в этом прекрасном женском царстве он был единственным мужчиной, на которого они только могли положиться. В семье царила удивительная атмосфера заботы и взаимопонимания: за две недели я не услышал ни одного упрёка или неприятного слова в чей-то адрес. Их сильные семейные узы говорили о полном доверии друг другу, секретов здесь не существовало. Судя по отношению ко мне, все в семье знали о наших с Саули истинных взаимоотношениях, и мы не прикрывались «друзьями-приятелями». Я бы этого и не стал делать, но заранее решил для себя ни в коем случае не вмешиваться в порядки чужой семьи. Эти порядки мне нравились: здесь я мог чувствовать себя спокойно и защищенно, а главное – полноправным членом семьи. Даже девочки с интересом и большим вниманием следили за тем, как мы с Саули ведём себя друг с другом, а ведь дети всегда чувствуют людей лучше взрослых. Саули без стеснения обнимал и целовал меня, но я с этим осторожничал: не уверен, правильно ли такое воспитание в раннем детском возрасте. Обычно родители чересчур заботливо отражают своего ребёнка, и он живет различными мифами об окружающем мире. Но "нескрывание" всей реальности в семье Коскинен, вероятно, было правильно: все бы дети росли такими добрыми и открытыми, какими были Анни и Иви. Анни была немного сдержанна и холодна, но Саули скоро объяснил мне почему: на рождественском празднике мальчик, который ей давно нравился, сидел рядом с ней и подарил ей конфеты из своего подарочного набора. Перед девочкой открывался сложный и хрупкий, но прекрасный путь первой детской влюблённости. Иви же полюбила меня безоглядно: она все время садилась ко мне на колени, а из нашего маленького отпуска я привез домой несколько пачек детских рисунков. Казалось, все оставалось прежним, но вместе с тем что-то выросло в наших отношениях. Видя Саули в уютной и родной для него домашней обстановке, видя его нежность и любовь к своим женщинам, видя, как он веселил и смешил девочек, я влюблялся в него ещё больше. Каждый день, по чуть-чуть, я открывал в нем прекрасные, доселе неизвестные мне черты. Я любил изучать его: его тело и душу, наблюдать за ним, украдкой, за самыми обычными рутинными делами, и понимал, что он, настоящий и непритворный, ещё красивее и прекраснее себя обычного. Это не был его обман; он никогда не притворялся при мне, но это были удивительные открытия любимого человека. Я не знаю, что в этой жизни может быть лучше. Это странно, но я будто бы полюбил все вокруг: весь мир в целом и каждую его частичку по отдельности. У нас было белое пуховое одеяло, которое было похоже на огромные клоки сладкой ваты, на мягкое облако, и как приятно было закутываться в него с головой, нашаривать Саули и утаскивать его с собой. Он смеялся и отбрыкивался, но блаженно замирал, когда я вжимался в него и дышал ему в шею или щеку. Лёгкая щетина щекотала мою кожу, и я вдыхал его свежий одеколон, а за окном занималось утро, и солнечные лучи тысячами осколков разбивались на ледяные узоры. Во мне проснулся неисправимый романтик, и хоть я и так довольно романтичная натура, что обычно кажется странным, то, что происходило со мной сейчас, просто зашкаливало даже для меня. В своей романтичности я становился уязвимее, и Саули, если бы хотел, мог бы запросто причинить мне боль, и я бы терпел. Ради него я бы терпел. Саули даже под Рождество не мог забыть о работе, и ему приходилось ездить в Хельсинки записывать свои передачи аналитического характера с Катри. Пятьдесят километров в один конец по финским дорогам – это ничто, но мне было как-то неловко, что нас разделяли эти чёртовы пятьдесят километров. Что делал я? Я пересмотрел почти все вышедшие выпуски. Мои знания финского все ещё находились на уровне плинтуса, но это ничуть не мешало мне любоваться моим мужчиной. Когда его не было рядом, время будто останавливалось, и я за пару часов я успевал переговорить со всеми его домашними, пересмотреть его детские альбомы, помочь его маме открыть несколько банок и раз двадцать спеть девочкам Jingle Bells. Анни и Иви научили меня и финской версии этой песни, и я даже подумывал включить ее в будущую концертную программу. Но этого было недостаточно. Обнаружив, что в городе есть музей плюшевых медведей, я, убедившись, что Саули не будет до самого вечера, поспешил туда. Да, быть может, это было слишком сентиментально для взрослого мужчины, но мне вдруг ужасно захотелось ему что-нибудь подарить. Я хотел купить большого красивого плюшевого мишку, но потом узнал, что в музее есть что-то вроде мастерской, где можно мишку сшить самому. Так я его сшил. Он получился маленьким и кривоватым, но зато у него был смешной колпачок и модная курточка. Боже, я и вправду неисправимый романтик. Саули вернулся совсем поздно. Девочки давно ушли спать, не дождавшись его, а я сидел один в гостиной и в свете камина читал истории о Муми-троллях: я читал их девочкам, но так увлёкся, что сам стал читать дальше. Рукодельный мишка сидел тут же, под боком. Я услышал скрип снега под шинами на улице, но решил дождаться Саули в гостиной. Когда он появился на пороге, я тут же понял, чего мне не хватало весь день, и в сердце будто вставили отсутствующий кусочек. Я протянул к нему руки, зовя к себе. От Саули повеяло морозным воздухом и запахом кожаного салона машины. Несмотря на холод, исходящий от него, я притянул его к себе и усадил на колени. Его руки были холодны, и я спрятал их у себя на груди. - Как твой день? - Напряжённо, - нахмурился он, - много записывали, а у меня к тому же голова начала болеть. Я поцеловал его в лоб, и он положил голову мне на плечо. - Я хочу быть здесь, с тобой, а иначе зачем я привёз тебя сюда? – в сердцах возмутился Саули. - Твои племянницы не дают мне заскучать. Саули улыбнулся и посмотрел в сторону лестницы на второй этаж, где находилась спальня девочек. - А я хочу, чтобы я не давал тебе скучать, - Саули нарочито надул губы, и я не смог удержаться от поцелуя. Саули с ногами забрался ко мне на кресло и крепче прижался ко мне; холодные кончики пальцев щекотали мою шею, и я смеялся сквозь поцелуй. Комната уже давно погрузилась в полумрак, от камина исходил приятный жар, на нем висели разноцветные праздничные носки, рядом стояла украшенная ёлка, и казалось, будто время замерло. Взгляд Саули упал на раскрытую страницу книги, и он оживился. - Я больше всего люблю «Волшебную зиму». Там так все здорово и интересно, - Саули начал рассказывать о своих детских воспоминаниях о Муми-троллях – восхищенно, вдохновенно, и в его глазах зажёгся детский нетерпеливый огонёк. В дверях появилась его мама. - Саули, дорогой, что же ты даже не показываешься? – разочарованно протянула она, но тут же добавила, - ничего, ничего, я все понимаю. Перед нами оказался поднос с двумя большими кружками какао и тарелкой домашнего печенья. Как раз то, чего нам не хватало. Губы Саули от песочного теста становились маслянистыми, я слизывал с них крошки и кусочки арахиса. Мы так и сидели вдвоём, прижавшись друг к другу, и говорили о всякой ерунде. - Откуда это? - Саули вдруг достал моего мишку, о котором я уже и забыл. - Это тебе. - Он такой прелестный, - улыбнулся он, поправляя мишке колпачок, - где ты его нашёл? - Сам сшил, - не без гордости сказал я. Пальцы Саули перестали крутить пуговицы на курточке медведя, он почти строго взглянул на меня. - Ты серьезно? Сам? - Зачем мне было бы тебя обманывать? Я еще не успел договорить, как он с силой обнял меня за шею и вжался губами в мои губы. От неожиданности я распахнул глаза, а он, наоборот, зажмурил их крепко-крепко. И в этом поцелуе я чувствовал всю его благодарность и любовь ко мне.