И дворяне любить умеют!..

Премного уважаемый, дорогой мой Иван Сергеевич, Прошу извинить меня за таковую наглость и таковой, говоря старой модою, mauvais ton, как написание Вам личного и нон-формального письма. Должно быть, Вы необычайно удивлены тем, каковую дерзость я позволяю себе в Ваш адрес: как я слышал, Вы года на три меня старше, и мне следовало быть куда сдержаннее в личном сообщении с Вами, но я думаю, что подобный этикет излишен, коль скоро мы с Вами состоим в едином писательском взаимном окружении. Оба мы творцы, и оба знакомы уже с Белинсковской методою разрушения древних идеалов subordination внутри вихря гениев; как по мне, Виссарион Григорьевич прав, прав абсолютно в желании уничтожения всяческих этих устоев, всяческих этих построений и надстроений минувших поколений, каковые не знали, как и подать нам, их потомкам, правила об общении и поведении такие, чтобы мы их усваивали с большим умением и бо́льшим еще разумением и стремлением к дыму Отечества, что „сладок и приятен”. Однако же, как и всякий в своем роде дым, этот la fumée de la Patrie развеялся уже давно: мне кажется даже, что наши предки в поколении третьем и четвертом уже не знали, как сломать эту currus fantāsticæ — нам же, людям Нового времени в каждом отношении, открыта дорога к решительному преобразованию этического направления мысли, каковое я начну самоличным образом и порядком с письма Вам как человеку, что уже явился миру и блистает теперь нимбом таланта и нового способа смышления: Вам всюду рады, всякий желает пообщаться с Вами, и я, презренный, буду из их числа: лишь недавно встречались мы на вечере у Виссариона Григорьевича, лишь недавно, кажется, беседовали о Некрасове и об очерках его, а мне хочется начать с Вами общение близости, настоящее общение, дарующее мне разум, чувства и способность великолепного умного дыхания, каковое присуще Вам во всяческом разговоре обо всяческой теме, будь то погода в Петербурге, будь то le féminisme français или теория Макиавелли, Ein Kleine Nachtmusik Моцарта или гегелевская Dialektik. Хочется мне с Вами ознакомиться поближе, изучить Вас, как только это представляется возможным, познать Ваши предпочтения и вкусы в жизни, хочется жить с Вами в одном ритме, в одной волне, в одной мелодии... Я сейчас, наверное, излагаю свои мысли чрез меры откровенно, дерзко, по-молодёжному, и имею весь риск возмутить Ваше, Иван Сергеевич, спокойствие и невозмутимость духа, каковую Вы выказываете в случае любого общественного «существительного конфликта», но поймите меня (я прошу, умоляю... нет, в ногах у Вас лежу и воздыхаю о милости!) правильно и correctement: этакую непозволительную в современном beau monde резкость и чувственность моего к Вам письма я объясняю не дикостью своею, не страстию к нервной экзальтации и истерическому пафосу, но желанием показать Вам, Иван Сергеевич, всю полноту своего желания стать ближе к Вам... Пускай Вас, мой милый Иван Сергеевич, не смущает столь горячечная, неловко-торопливая, столь hystérique манера моего письма: я знаю, Вам люб французский язык, и, хотя я его прескверно знаю, я хочу, чтобы Вы поняли, как сильно я страдаю, как сильно тоскую по Вашей изумительной компании! Вы видите, видите, если читаете это письмо, как я волнуюсь, как дрожит в моих руках перо; Вы видите, Иван Сергеевич, сколь я дорожу Вашим впечатлением обо мне, столь ничтожном, столь мелкой сошкой, как говорят в народе, в сравнении с Вами... Прошу, ответьте мне, не лишайте меня удовольствия увидеть Ваш слог, увидеть, как Вы благоволите мне, увидеть Вашу радость в общении со мною... Post scriptum: Милый, милый мой Иван Сергеевич! Не могу, не могу кончить писать Вам это письмо: [рука устала], Вы видите, почерк мой стал сильно хуже; хочется писать Вам бесконечно хочется писать только Вам жить не могу без того, чтобы Вам писать... Манеры, привитые мне матушкою, не позволяют мне не окончать это письмо, хотя слова уже избыточны... Иван Сергеевич, умоляю об одном только: ответьте, ответьте на сие письмо!... Искренне, без остатка Вам и Вам только преданный, Фёдор Михайлович Достоевский