Мотыльки и пауки

      Калеб постоянно носится везде, порхает как бабочка, стремится построить всё в одиночку и только в одиночку. У него глаза горят, когда он говорит об очередном проекте и он не слышит усталого вздоха Круга, ведь именно такие бабочки быстро становятся мотыльками, летящими на свет, который сожжёт их и всё вокруг. Калеб летит не сам, а тащит за собой ещё и страну.       Он даже свою обожаемую Виолетту готов в жертву светлому будущему принести. Неосознанно, с верой, что ничего такого не произойдёт, что она воскреснет прекрасным светом, который покажет ему путь в это самое будущее. Потом он же будет плакать, скорбеть, умолять жену вернуться, но так и не поймёт одну простую истину:       мотыльки всегда сгорают первыми.       Альберт сидит в подвале, как паук вьёт паутину, в которой Калеб запутается и будет биться, не понимать, что произошло, куда пропал свет. Он будет озираться, хлопать ресницами, щуриться без очков, которые ему уже будут не нужны, ведь во тьме смотреть не на что. Он не поймёт, что Альберт его защищает, что он продлевает ему такую скоротечную жизнь и все равно будет рваться из паутины к свету, к смерти и к самопожертвованию.       На следующий день он снова врывается в зал, у него горят глаза и в них Альберт видит отголоски того самого света, что сожжёт их всех. Пит зло барабанит пальцами по столу, ничего не говоря и глядя исподлобья, ведь ему снова придётся лить кровь народа на жернова прогресса, чтобы создать лампочку, светящую не хуже солнца. Он не жалеет об этом, ему плевать, но он понимает, что рано или поздно обескровленная страна поднимется и вонзит зубы в тех, кто пил её жизнь столько лет. Даже Исаак чувствует это, поправляет вычурный воротник и ворчит, что рано или поздно они все рухнут в пропасть.       Альберт усмехается, понимая, что не все до этой пропасти доживут.       — Я знаю, как улучшить жизнь в стране. Я знаю, понимаете? — говорит Калеб, дрожа от предвкушения. Альберт хочет схватить его прямо здесь, вытолкнуть в окно, чтобы он в полёте раскрыл свои прекрасные крылья и взлетел ввысь, к солнцу. Он сгорит, а Альберт соберёт его прах и тогда Калеб будет его, только его и ничей больше. Он больше не будет смотреть на свою оборванку-жену, подобранную в подворотне, — на самом деле нет, но Альберт же знает, что она не может любить Калеба так, как любит он, никто не может любить так же сильно, — он больше не взглянет на Круг, сборище слабаков и безумцев, смеющихся кровавой вакханалии, что происходит вокруг. И даже на своего сына, маленькую гусеничку, он уже не посмотрит, ведь зачем нужны все эти люди, когда есть Альберт? Единственный, кто всегда будет любить, несмотря ни на что.       Но Калеб так же легко упорхает, выскальзывая из пальцев, крича, что у него новая идея для проекта и убегая излагать её людям, что глухи от рождения.       Альберт не расстраивается. Он плетёт паутину, он знает, что рано или поздно Калеб влетит в неё, увидев позади лампочку и привычно не разглядев препятствия на пути. Он сам же себя запутает, он будет вырываться и лишь сильнее вязнуть в этом, а Альберт будет ждать. Он терпелив, он будет смотреть и считать минуты до тех пор, пока Калеб наконец не выбьется из сил, пока не обмякнет и тогда он станет послушным и покорным. Тогда его можно будет схватить и больше никогда не отпускать.       Он вспоминает, как они с Калебом жили вместе и скальпель в руке обагряется кровью из рассечённых ладоней. Альберт смотрит на неё, рубиново-красную, и боли-то не чувствует на самом деле. Он знает, что у неё нет вкуса, она вязкая и наверняка должна быть такой же чёрной, как и весь мир вокруг, ведь единственное светлое пятно, единственный свет, единственная причина жить — это Калеб.       На следующий день Калеб хлопочет вокруг него и забинтованной руки. Он же мотылёк, он летит к тому, что видит, к самому яркому и не понимает, что весь свет вокруг появляется только от него. Он касается пальцев Альберта, у того сердце бьётся так же ровно, как и всю жизнь. Оно всё такое же чёрно-сгнившее, гоняющее по телу пока ещё красную кровь, но скоро почернеет и она.       — Вожде, Альберт, тебе надо быть осторожнее! Как же ты умудряешься таким неаккуратным быть? — он отвлекается на очередные документы и вываливает целую пачку Альберту на стол, после чего щебечет о всяких вариантах повышения уровня жизни. Альберт хочет смахнуть всё это, схватить Калеба за шею и держать, пока тот не обмякнет, а затем схватить и пришить крылья к спине, ведь он так хочет их отрастить, но не понимает, что на его крылья имеет право смотреть Альберт и только Альберт.       Он продолжает сидеть и слушать с всё таким же ровным лицом.       Калеб продолжает болтать, на секунду в глазах появляется что-то кроме этого самого света. Он замолкает, после чего улыбается. Не так энергично, живо, как всегда, а нежно и спокойно. Говорит куда тише, без этой гиперактивности:       — Сегодня у нас с Виолеттой годовщина… я пораньше уйду, ладно? Передашь остальным, что собрание у нас на завтра переносится? — он смотрит и видит друга. Альберт смотрит и видит, как его мотылёк упорхает от заботливо расставленных сетей.       Он знает, что должен схватить, удержать, приказать спускаться в подвал, но все равно слушает. Калебу ответ и не нужен. Он улыбается, он рассказывает о том, какая же Виолетта хорошая, какая она добрая и заботливая и не видит, как на теле Альберта медленно появляются гниющие язвы. Как из них сочится кровь вперемешку с болью, глухой и от которой сердце сжимается. Улыбка Альберта слегка дрожит, но остаётся всё такой же серо-каменной, как и Альберт остаётся бесцветным и мёртвым. Он уже давно умер от этих язв, от этой боли и от понимания, что его мотылёк никогда добровольно в его сети не полетит.       Он открывает рот и с трудом выдавливает из себя звук:       — Калеб…       Но мотылёк уже упорхнул.