Скованные

Бишоп старался избегать племяшку Дункана по двум причинам. Первая — это из-за самого факта того, что она была Дункановой племянницей. Быть связанным с аж двумя Фарлонгами ему не хотелось, довольно было и одного. А вторая — это потому что в каждый свой визит в таверну девка очень уж заинтересованно на него смотрела. И даже неинтересно, почему именно смотрела: для койки у нее не хватало размера титек, а для бизнеса — слишком тупые повадки смешливой гиены, с такими дела не делают. К тому же у нее были глаза как у мертвой рыбы — аж сверкали серебром от безумия — ну ее нахер, он таких навидался уже. Впрочем, чуйка у него всегда работала хорошо, и каждый раз, когда дикая компания вваливалась в таверну, у него аж очко сжимало от нехороших предчувствий. Дункан так суетливо выплясывал вокруг девицы, что становилось очевидным, насколько быстро она становится важной частью его жизни. И учитывая, что в жизни кабатчика самым большим приключением была драка постояльцев, а девка не могла войти в помещение без вони крови, шлейфом тянущейся следом за собой, то что-то подсказывало Бишопу, что должок его попросят отрабатывать именно под ней. И поди ж ты! Так и случилось! И даже приза за ясновидение не вручили... А вручили только группу идиотов, с которыми каким-то образом надо управиться, выжить, и вернуться. И спасти, попутно, деву в беде. Это уж само собой. Герои без того не могут, а у Фарлонгов, как выяснилось, это было семейным — стоять на самой высокой табуретке, в самом красивом геройском плаще и капризно топать ножкой по поводу и без. И если насчет ее титек он потом передумал, то кое в чем другом он в итоге не ошибся — девица Фарлонг оказалась безумной, как выпь. То-то Дункан с таким облегчением сбагрил ее Бишопу. Вместо искупления за прошлые грешки, не иначе. И вот, спустя почти год после того, как она впервые переступила порог «Утонувшей фляги» он здесь, посреди мертвого друидского круга. Мертвого стараниями их компании, конечно. И даже сам Бишоп не без потерь — пока командир с бешеным спокойствием в своей лучезарной улыбочке убивала Элани, она попросила придержать для нее Касавира. Точнее, гаркнула имя Бишопа, как приказ, когда паладин попер на нее, желая остановить, и помочь их старой приятельнице-друидессе. В иной день следопыт бы и оскорбился и добавил это к растущему списку обидок, но в этот раз ему было приятно, как девице, которой преподносят цветы — это была та драка, в которою Бишоп желал ввязаться, дай только повод. И, о да, командирша ублажила. Само собой, это был нелепый в своей ненатуральности бой, ведь Капитан, скорее всего, предпочитала убивать только по одному спутнику в неделю, и Бишоп благодушно принял это в расчет. Но «пощупать» подонка стоило. Со стороны он уже насмотрелся на стиль боя ублюдка, впрочем, как и Касавир, который наверняка делал то же самое. Они оказались равны в том смысле, что каждый из них владел парой трюков против другого. Если им доведется действительно биться насмерть, то оба будут открыты для любой подставы извне, потому что будут сосредоточены только друг на друге. Бишоп даже признавал, что он сам сейчас живой именно потому, что паладин не ставил себе целью браться за него всерьез. Так стремился на подмогу Элани, что пренебрег оставленным за спиной ублюдком из «своих». Но, даже несмотря на это, оказалось, что как бы ни приглядывался, Бишоп все равно не полностью представлял, сколько мощи паладин сдерживает в себе в реальности. Сплошная гребанная сдержанная неприятность. Вот и получил, святоша, дубинкой по затылку и подонка под боком, который знает теперь наверняка, что тебя лучше убивать исподтишка. И ведь Бишоп убьет, даже не моргнув. Следопыт пнул напоследок и для острастки тело паладина, чтобы тот повернул морду на бок и не задохся, зарывшись носом в землю. И ведь никто никогда не ценит мелких жестов материнской заботушки, которые Бишоп раздает направо и налево! Сам пошутил, сам с собой посмеялся. По крайней мере, фыркнул вслух. Со стороны наверняка выглядело, будто он подонок-обезьяна, который хихикает от удовольствия, просто пиная человека без сознания. Вечно непонятый бедолага... ха-ха! Тамин, поразительно везучий и нисколько не пострадавший за две драки подряд в которых поучаствовал Бишоп, выбрался из капюшона, сбежал вниз по телу следопыта и метнулся к хозяйке, сочувственно стрекоча. Девушка действительно выглядела еще белее обычного, будто вот-вот хлопнется в обморок. Опираясь на посох с болезненно хмурой гримасой, она все же наскребла в себе сил посмотреть на Бишопа с настолько надменным еблом и полным отвращения взглядом, что он не сдержался и подмигнул ей, послав воздушный поцелуй в ответ. Само собой, девицу смешно перекосило, но она еще была в состоянии выжимать из себя сюрпризы. Погладив дрожащими пальцами головку Тамина, расположившегося на ее плечах, она процедила таким тоном, будто желала следопыту сдохнуть: — Спасибо. Дурында, должно быть, посчитав себя самой хитрой на свете, попросила Тамина проследить за тем, как Бишоп следит за друидским кругом. Затем, чтобы он, видимо, не завел ее благородную задницу в ловушку. Ну а зверек, буде умнее хозяйки при мозгах с горошину, перепугавшись в задыхающихся от наступающей Тени топях, действительно выследил следопыта и постарался держаться так близко к знакомому человеку, как только мог. Бишоп даже не сразу его приметил, сосредоточенный на свой работе. Потом, конечно, подозвал поближе — не оставлять же животинку. Ну а тот воспринял это буквальнее некуда и предпочел проделать оставшийся путь в капюшоне следопыта. То, насколько ручным был хорек, немного раздражало, но... если честно, в этом проклятом месте было хреново. Бишоп ни за что не позвал бы Карнвира, но рад был иметь рядом пусть такую маленькую, но все же самую настоящую, не порченную Тенью жизнь. Учащенное сердцебиение, которое следопыт ощущал затылком, немного успокаивало. Они с Тамином сдружились, пока разглядывали, замерев, сумасшедших эльфов Круга, ожидая, когда их «хозяйки» дойдут сюда. Бишоп пожал плечами: — Ну, он же не виноват, что у него хозяйка... ты. Кара, готовая взвиться на «дуру», только фыркнула раздраженно, благодарно приняв возможность не собачиться, отвернувшись и осев в бессилии на землю. Это место, Топи Мертвецов, в целом привыкло к умиранию, трагедиям и пожарам. А уж бешеная рыжая колдунья позаботилась о пожаре, будь здоров. Всю себя отдала. Глядя на горящие трупы друидов, на труп Элани с простреленными ногами и перерезанным горлом, чувствуя запах паленой плоти, болотной вони и вкус крови от зубодробительного удара, нанесенного Касавиром, он чувствовал себя так, будто... Будто какой-то жизненный круг замкнулся. Описал полную дугу и он снова здесь, с тем же и о том же. И сам почти тот же. Пацан, который боится, что мертвые встанут и придут за ним. Что герои и рыцари явятся на помощь, но не к нему. Неудавшийся герой, который не справился, которого не послушали и который по итогу смотрит на пламя. Правда, теперь он не ранен смертельно и совсем другой Фарлонг окружает его заботой. Бабской заботой, в бескорыстность которой Бишоп наконец-то поверил, в отличие от той, которой его окружала та же Мэлин, только вот она уже стала себе дороже и поперек горла. От нее хотелось бежать, прятаться, но казалось, что укрыться даже на краю мира не выйдет. Он смотрел на профиль командирши, на ее вечную улыбочку, и боролся с раздражением от своей реакции на нее. Ее хотелось схватить за плечи и встряхнуть. Трясти, пока смех не выветрится из больной головушки, пока она не очнется, не схватит его за руку и не рванет — нахер, прочь, прозрев наконец, что идет к собственной смерти и тащит их всех за собой. Но никого другого, готового защитить этот дерьмовый мир от гибели, рядом не стояло. Зная, что умирает, она могла только улыбаться, выплевывая хриплые насмешки над судьбой. Смеяться над изуродованными телами, чтобы не блевать в кусты. Ухмыляться на оскорбления, чтобы не неметь от обиды. Задирать нос и с тупыми шуточками взваливать на плечи непосильную работенку, потому что работенка никуда не денется, а желающих увидеть, как она провалится — море. И за всем этим она — воющая от страха безумица, пытающаяся выпутаться из геройского плаща, в который ее так плотно и заботливо обернули. Выбравшая себе цель, просто потому, что любому человеку нужно что-то, что оправдывало бы его действия. Ее кровавая вера с этим не справлялась, потому что божественных знаков поддержки было маловато. А Бишоп был живым, вполне физическим, вполне по ее мерке. Просто потому, что единственный не пытался с нее мерок снимать — ни росточек на гроб вымерять, ни душонку на рыцарский герб. Бишоп не был ни глупым, ни слепым и понимал, что она выбрала его. То ли своим мужиком, то ли символом собственных стремлений, то ли примером поведения: тут уж ему становилось неясно. Но каждый день на протяжении года она была центром его мыслей, потому что стоило обернуться, и она тут как тут — улыбается, смотрит, шутит. Режет врагов и смеется. Глумится над слабыми до тех пор, пока они не вызверятся и не наскребут в себе немного силенок на ответный выпад. Задирает сильных, пока они не взбесятся и не откроют слабые места. Оглядывается на него, будто ищет то ли подсказки, то ли одобрения. И находит их, конечно. Это как в случае с Мэлин — та же история. Видимо, у него где-то на подкорке записано, что вставать с энтузиазмом у него будет только на определенный типаж баб. Он уже говорил командирше, что ему нравятся такие женщины — злые и с острым язычком. Так оно и было, и так оно и получилось, что нечто, похожее на отношения, он имел только с одинаково долбанутыми, злыми и языкастыми бабами, которые пялились на него без отрыва, с «заботушкой» наперевес. Разница была в том, что с одной у него отношений не было вовсе, а с другой были недоотношения из-за... Из-за того, наверное, что им обоим было смешно понятие «пары»? Ведь все не так начиналось. Они просто собирались трахаться при встрече, да еще и держа в уме, что тех встреч не будет очень много — Бишоп же не торговыми караванами ходил мимо Порта Лласт туда и обратно. К тому же Мэлин была почти на тридцать лет его старше и настолько же, в теории, умнее. Правда, за свои полвека не смогла мысленную себя вытряхнуть из леса, оставшись полудикой. Ей было куда проще понять Карнвира, чем Бишопа и, уж тем более, весь остальной люд. Бишоп хотел ее не из-за какой-то нереальной красоты или потрясающего тела, и не из-за просто факта того, что это была живая настоящая баба, готовая раздвинуть перед ним ноги: это он и так мог себе обеспечить, будем честны. Конечно, качество тех женщин, которых он мог завлечь, варьировалось от его настроения, степени помытости и вони, а также от толщины кошелька, но факт оставался фактом — коротенький романчик на пару ночей с порядочной торговкой рыбой в прибрежной деревеньке, или довольно дешевая портовая шлюха — бывало и так и эдак, когда ты молодой и хер думает за тебя чаще, чем мозги. Но Мэлин была... символом? Эдаким образом возможностей? Олицетворением того, что если он не хочет до конца своих дней крестьянствовать, это не значит, что хотя бы что-то «нормальное» ему не перепадет — например, долгие, мать их, отношения. Регулярный секс и наличие человека, которому не насрать, если ты сдохнешь и который забьет тревогу, если ты пропадешь в горах с переломанной спиной у подножия, найдет и милосердно добьет. Потому что Бишопу до усеру не хотелось, чтобы единственным таким человеком в его собственной жизни оставался пьяный кабатчик-полуэльф, помнящий о тебе только из-за долга. Поэтому с Мэлин все и завертелось. Ей было не насрать. Ни в разлуке, ни в драках, ни в редкие одинокие переходы, где они были только вдвоем и где пару раз, без предварительной договоренности, они даже затянули такие переходы подольше, просто потому что им это нравилось. Ее отрешенная дикость, не напускная, а от того, что выросла в племени дикарей, татуировки, обточенные до упыриной остроты клыки, и не вяжущаяся с этим всем аккуратность прически и одежды, высокомерие, острый язык и отсутствие сердобольности привлекали его до такой степени, что он даже теперь иногда скучал по ней. По уверенности в завтрашнем дне и тому, что она будет ровно там, где он ее оставил. И все то, что ему нравилось в ней, в итоге привело к тому, что они теперь имели — взаимной неприязни. Он сердился на суку от того, что она выела ему все мозги, когда они выполнили заказ на излов лусканцев с большим рвением, чем нужно было. Она не остановила его, когда он пытал людей (еще бы попробовала!), и держала рожу кирпичом, когда они сдавали эти хнычущие огрызки с рук на руки, еще и поскандалила за золото, выбив полную оплату за ублюдков. Но стоило им переступить порог общей комнаты, как она показала, что думает о нем теперь. Сторонилась его, отмалчивалась там, где раньше точно вставила бы свои ценные пять монет и поглядывала на него искоса, будто он вот-вот кинется на нее. Единственный раз, когда он попытался кого-то трахнуть, но у него в итоге не встал. Немудрено, потому что она дергалась и зажималась так, будто он никогда раньше к ней не прикасался, будто это ее первая ночь в качестве шлюхи и ее первый клиент сразу оказался извергом и избил ее. В каждом человеке на свете, даже в самом до корочки гнилом, есть хоть одна порядочная крупица. И хоть все остальные порядочные качества Бишопа непрерывно оспаривались другими людьми, а иногда и им самим, но в одном его не мог бы упрекнуть никто не свете — он не был насильником. Даже в войну, даже в чуму, даже в гильдии. Не исключено, что так вышло от того, что у него, уродившегося со смазливой рожей, просто не было необходимости брать силой то, что давалось в руки само по себе, но отношение к процессу это сформировало — это его бабы должны молить о том, чтобы им перепало благословенного хуйца, а не он гоняться за юбками. Х-ха! Поэтому Мэлин и была послана лесом. Слишком много на себя взяла, если вообразила, что имеет хоть малейшее право или власть, чтобы лепить его характер, мнение или пристрастия по своему вкусу. Ишь, чего — не пытай лусканцев, ты мерзавец и злодей, Бишоп. Будто позабыла, отчего сама начала ходить за ним хвостом. Так и не привыкшая к жизни среди людей, с мизерными социальными навыками, она вцепилась в того, кто был для нее всего лишь «мальчиком» в смысле возраста, но кто учил ее. Позволял наблюдать за собой: когда улыбаться и врать, когда огрызаться и бить. Даже ее первую, мать ее, квартирку в Порте Лласт для Мэлин снял он, показал, как оплачивать счета и как закупаться на рынке так, чтобы тебя не обобрали, как липку, с обоих концов прилавка. И уж наверное тот, кто в состоянии проявить такое божественное, паладинское, целестиальное терпение, ничего не делал просто так. И если кого пытал, так это от того что знал, что эти твари сделали бы с той же Мэлин, попадись она им в руки. В теории. И что делали уже сотни и сотни раз с другими людьми на вполне реальной практике. Вопреки мнению большинства, Бишоп не пытал невинных каждый день на завтрак. Только тех, кого ненавидел. Разве невинный чужую ненависть заслужит? Должно быть, в том и была разница между Мэлин и Фарлонг. По крайней мере, для него. Та, с которой он спал, почти жил в какой-то момент, и которую выбрал сам, по доброй воле, которую хотел — та от него отвернулась. А вторая... тянула и тянула из него все что могла — жилы, нервы, чувства, эмоции, слова, дела. Ходила за ним не потому, что он был необходим ей для выживания, а потому, что она ото всех встречных, в целом, брала все, что могла взять. Просто пока выходило, что Бишоп мог ей дать больше, чем все остальные. Он не боялся ее напора и вампирской душонки. Все другие от нее прятали сокровенное, зажимались, отводили глаза, закрывали эмоции, секретничали. Его секреты все до единого были наружу, и он знал, что она об этом знает. Потому что все ее секреты тоже были как на ладони, протянутой к нему. Им обоим, единственным во всей шайке, было не насрать друг на друга и она прикармливала Бишопа с очевидным расчетом на то, что именно он милосердно добьет ее, когда она будет лежать перед Королем Теней со сломанной спиной, победившая, но беспомощная. И это было правильно, потому что Бишоп не боялся этого и, в какой-то момент, с крайним удивлением понял, что и не ненавидел ее при этом. Так ждал этого чувства, что не заметил, как начал сравнивать ее со своей бывшей, оценивать ее характер не только как соперника, оценивать ее чувства, не заметил, что начал чувствовать что-то совсем другое: вернувшееся слюнтяйство об исходе этой войны и свободе. Теперь, из-за того самого слюнтяйства и широты души, свободы он желал им обоим, включая младшую Фарлонг в круг заслуживших это людей. Она же не виновата, что ему был известен только один верный способ стать по-настоящему свободным. Она не виновата, что его всего перекашивает каждый раз, когда она вот так ему улыбается. Что у него все вскипает от отвращения к себе, потому что каждый раз, когда она с сексуальным прищуром, скрытой жаждой, желанием обхаживает окровавленные трупы на их пути, он испытывает к ней жалость. Не виновата, что глядя на нее, он не перестает считать ее важным звеном своей собственной жизни, своей свободы, своей здоровой башки. И для нее, к большому и даже искреннему сожалению, хотел бы того же. Сейчас, после очередного кровопролития, командирша выискивала его взглядом, и бесцветные глаза казались оранжевыми от пожарища. В ее фляге со спиртом плескалась кровь Элани, ее движения все еще были дерганными от пережитой ярости, и проклятущая сука шла к нему с улыбкой, от которой всегда либо голова болеть начинала, либо хер шевелился. Никогда не разобрать, чего ждать от нее. Не потому, что она прямо таки непредсказуемая, а от того, что сытый голодного не разумеет, как и простой неприметный убийца никогда не поймет сумасшедшую. Мэлин всегда была там, где он ее оставлял и была символом возможной нормальности. Стоя под пристальным взглядом Фарлонг, посреди пожара и сглатывая кровь, следопыт с тихим остервенением понимал, почему именно никакой «Мэлин» ему и не положено, и не очень-то хочется. Для него ничего «нормального» быть не может. Для него только дерьмовые дорожки посреди дерьмовой жизни, в дерьмовых городах посреди дерьмовых людей. Капитан была первой и единственной, кого он не считал полным дерьмом. Пока что. И, соответствуя его ожиданиям, первый, на кого она смотрела — был он сам. Посреди огня, убийств и предательства, все еще дрожа от ярости, она упруго и энергично шагала к нему, нацепив улыбочку и убирая с лица выбившиеся из косы пряди волос. Должно быть, она чувствовала, что с ним что-то не так. Он готов был в это поверить, потому что весь прошедший год она провела не столько в делах, сколько просто пялясь на него. Уж, наверное, научилась улавливать его настроение. Поэтому и прицепилась к нему, стараясь пролезть в душу и понять, что не так. Она вытащила край рукава из-под наруча и протянула к его рту, к щеке, где осталась глубокая рваная царапина от шипастой рукавицы паладина. Мамкиным жестом стерла кровь с бороды и с шеи, стараясь скрыть непроизвольно продемонстрированную ласковую нежность за нарочито ебанутым весельем: — Дорогой, мне так жаль! Ты прямо какой-то вечный бедолага. За что ни возьмешься, напарываешься на черную неблагодарность. Ох уж мне эти герои, типа тебя. И если сначала он напрягся в ее руках от подступающей злости, то теперь в голове как будто обухом все мысли до единой вышибло: — Ты... ты как меня обозвала сейчас? — Героем? Ну а кто ты еще? Мы познакомились, когда ты побежал спасать девицу в беде, и с тех пор ты только этим и занимался, если меня тоже к девицам причислять. Кучу людей на нашем пути спас? Спас. В Круг Топей друидский потащился бескорыстно, когда даже мой папа мимо прошел? Потащился. С Гариусом воевал, с демонами воевал, умирал и воскресал. А в благодарность только и слышно «заткнись, Бишоп». Я тебе так скажу, снимай-ка ты геройский плащик. Может, тогда такая красивая шкура целее будет. Она с особенной осторожностью, уже теплыми, грязными от крови пальцами, а не тканью рубахи, провела по длинному и грубому шраму на шее, задев чувствительную кожу рядом с ним, отчего аж усы c бородой дыбом встали от пробежавших по телу мурашек. Командирша улыбнулась неожиданно грустно и печально, впервые показав, как ее эмоционально встряхнуло от признаний Элани и последующего убийства. В воспаленных глазах была и злоба и... беспомощность? Может быть, одиночество. То самое, от которого ей было вдвойне желаннее до него дотронуться. Он знал это, потому что она стояла очень близко, и у него самого руки чесались, до того естественным казалось бы дотронуться в ответ. Потому что он провел прошедший год, пялясь на нее, и уже давно стало казаться, что ее присутствие здесь и сейчас, где бы то ни было, это нечто само собой разумеющееся. Что прикосновение к ней будет чем-то привычным и правильным, хотя они в этом отношении даже «за ручку не держались», образно выражаясь. Вопреки первому порыву, он не дотронулся до ее талии, не сгреб в охапку, как того хотелось бы на самом деле. Не мог позволить себе принюхаться к ее волосам, пытаясь скрыться от запаха гари. Да и ее волосы, должно быть, пропахли тем же дымом. Не мог позволить себе сжать в руках женскую мягкость, которая отрезвила бы его, привязала взбунтовавшиеся мозги к реальности. Тогда не было женщины. И он даже знал, прекрасно, ни на секунду не сомневаясь, что если бы ему стукнула блажь потянуться к ней, она приняла бы его. Сейчас, в любое другое мгновение — неважно. Важно было то, что теперь уже поздно играть в игры течных животных перед случкой. Но он позволил себе (и ей) то немногое, что им еще было можно. Немного ублюдочных игр, будто ее, будто его самого ничего на свете не задевает. Будто ее шуточки не для того, чтобы спрятать от него страх перед происходящим. Будто он сам не жалеет ее, как последний идиот, и не подыгрывает. Они так начинали — с флиртом, шутками и несбыточными намеками на постель. Тем же и закончат за месяц, или за недели, или за дни до финального боя: флиртом, шуточками и разговорами о будущем, которого не будет. Что еще ожидается от таких, как они? Только громкий смех на пожарище и посреди луж крови. Только смех тех, кто может себе позволить все, что хочет. Он не дотронулся до ее талии, но перехватил запястье у своей шеи, глянув на девушку сверху вниз: —… лишь бы полапать, да? — Раскусил. Бишоп отпустил дежурный смешок, с раздражением подмечая, что у него тоже получилось грустно: тихо и устало. Ее запястье терялось в его ладони и под пальцами частил пульс. Переведя взгляд на ее руку, увидел, что ее пальцы покрыты не только кровью Элани, но и свежий порез кровит: глубокий и прямо поперек подушечки среднего пальца. Он небрежно сунул этот палец в рот, пососав и проведя языком по порезу. У командирши перехватило дыхание и глаза на лоб полезли. Вторая рука метнулась к груди и в низком голосе явственнее проступила хрипотца: — Ты... ты что делаешь, здесь же негде трусы выжимать, ты чего? Бишоп рассмеялся, даже без особенной злости или раздражения на себя подмечая, что горделиво приосанивается. Реагирует на ее шутки. Как нормальный. Будто не за его спиной наглядно полыхает все... все, чем он является. Все еще держа руку, но выпустив палец изо рта он улыбнулся так, как улыбался раньше Мэлин, когда хотел, чтобы она отсосала. Будто девка перед ним — особенная. Улыбочка, видать, все еще имела то же действие, потому что шутливое выражение слетело с чумазой физиономии. Капитан Крепости-на-Перекрестке хлопала на него огромными глазами не хуже любой невинной фермерской девчонки. Бишоп понизил тон, будто делился секретом: — Теперь ты беременна. И вернул командирше руку. Она фыркнула на шутку, все еще держа вытянутым облизанный палец и хлопая на Бишопа глазами, закрываясь неприличным жестом, как щитом. Он уперся ладонью ей в грудь и легонько оттолкнул. Так Капитан и пошла, неся перед собой говорящий жест, и скосив глаза на пальце, с почтительным «О-о-о...». Одарила, правда, мимолетной улыбочкой напоследок, в которой была и благодарность и сочувствие. Ну, хотя бы отвлеклись оба. Она — от размышлений о том, как просто и неожиданно может произойти предательство, мир встать — с ног на голову. Как просто из людей могут посыпаться самые неожиданные откровения. Честно, когда Элани рассказала, что подглядывала за командиршей с детства, это даже его удивило. А он отвлекся от дергающей нервы смеси запахов: горящих топей и жаренных тел. Как выяснилось, горящие трупы эльфов пахнут так же, как орочьи и людские. А его телу, навсегда запомнившему голод, для слюноотделения много не надо. Как только она отошла, Бишоп позволил себе ссутулиться, непроизвольно размяв ладонью затылок. Он был вымотан внутри, как тонущая псина. Цеплялся мыслями за командиршу и ее реакцию на него. Он следопыт, может быть, «проповедник», отпускающий людям последние грехи. Никаких других ролей. В этот раз пострадал не он. Соразмерность... Только посмотри! Где-то в Топях Мертвецов снова был пожар, вокруг него трупы, рядом скалит зубы Фарлонг и... впервые в жизни кто-то говорит ему на это «ты же тут герой». Пиздец. И круг замкнулся: хоть для кого-то героем он все же стал. Цепь захлопнулась кандалами. Бишоп не любил кандалы. В них не было соразмерности. От них было слишком больно избавляться.