Триста шестьдесят пять

      Из всех смурфиков деревни, занимавшихся искусством, самым вдохновлённым всегда был Поэт. В его голове постоянно рождались идеи, которые он тут же принимался реализовывать, пускай не всегда это было просто. Все, ладно, почти все, его многочасовые прогулки выливались потом в прекрасные произведения, и Папа-Смурф имел все основания считать Поэта одним из наиболее умных и трудолюбивых смурфиков, который, кроме того, писал просто потрясающийе стихи.       Папа-Смурф вообще находил, что у Поэта было множество хороших качеств. Нет, Папа, конечно, не имел предпочтений и любил всех своих маленьких смурфиков в равной степени, но такие вещи, как то, что у Лентяя дома были слои пыли, Сластёна был плох в спорте, а Марко не интересовали дела в деревне, были очевидны. И так же очевидно было то, что Поэт был на редкость сострадательным и сочувствовающим, умел выражать свои мысли лучше других и обожал творить. Конечно, и он был не без изъянов: он недооценивал физический труд, считая его ниже умственного; часто витал в облаках и был чрезмерно раним: его чувства было слишком просто задеть. А ещё Поэт был любителем врываться в чужие дома и поднимать их жителей на уши просто из-за того, что увидел что-то потрясающее и хочет поделиться этим.       Этим утром Поэт проснулся в замечательном настроении. Настолько замечательном, что даже хотелось петь, и единственным, что останавливало смурфика, было его неумение это делать. Он потянулся, оделся, заправил кровать и, окрылённый, как всегда, схватил со стола лиру и помчался на улицу.       Домик у Поэта был сине-бирюзовый снаружи и почти абсолютно белый внутри. Такое различие литератор объяснял тем, что цвет внешней части стен и крыши когда-то был выбран Папой-Смурфом и с тех пор поддерживался, а внутри дома Поэту нужно было спокойствие, умиротворение и отсутствие ярких красок. Поэтому стены, письменный стол, камин, кровать, тумбочка и шкафы были выкрашены белым. Другие находили это невероятно странным, но Поэт говорил, что этот цвет создаёт уютную атмосферу, помогает думать и способствует появлению вдохновения. Пол на обоих этажах и стул при письменном столе были серыми, круглый ковёр в спальне и лёгкие занавески на окнах — бежевыми, и этого контраста владельцу домика вполне хватало. На стене на первом этаже висела картина в бежевой рамке, изображающая одну-единственную ромашку крупным планом, и это была самая любимая вещь Поэта во всём его жилище, после, конечно, его собственных работ, в абсолютном (или почти) порядке, как и его мысли, лежавших на полках. Эту самую картину ему подарил Художник на уже никто не помнит который день рождения, но определённо давно, и Поэт принимался игнорировать её всякий раз, когда ругался с Художником, будто картина была каким-то образом связана с ним. Не просто же так, всё-таки, говорят, что в каждое произведение их творцы вкладывают часть своей души.       Литератор очень любил свой дом, даже если не любил проводить время взаперти, не обращая внимания на замечания других о том, что такое обилие белого цвета странно и даже пугает. Единственным минусом домика было его расположение: справа был вечно шумный дом Гармониуса, слева — жилище Растяпы, в котором постоянно что-то (или кто-то) падало, со странно выглядевшим садом камней перед ним; а спереди — дом Плаксы, от долгого созерцания которого появлялось непреодолимое желание написать какую-нибудь трагедию на пару толстых томов.       Поэт быстро умылся у колодца и, уже в состоянии вдохновения, принялся сочинять стихи вслух и прямо на ходу. В этот час ещё не все смурфики проснулись, и, тем более, не все уже вышли на улицу, но тем, кто уже покинул свои домики, Поэт радостно желал доброго утра, хотя это и заставляло его прерываться. Такое необычное явление: только ему одному дозволено было перебивать потоки собственных рифмованных строк, да и то не всегда.       Сочиняя и здороваясь таким образом, смурфик добрался до мельницы с пустовавшим гнездом на ней (похоже, Летун улетел куда-то), сам толком того не заметив. Мельница располагалась на краю деревни, и потому здесь было гораздо спокойнее писать стихи (хотя этим утром у Поэта и без того вдохновения было хоть отбавляй), однако смурфик всё равно слегка углубился в лес, где принялся, не отдаляясь от деревни, огибать её по периметру.       Поэт продолжал декларировать стихи, не обращая ни на что внимания, когда голос заставил его вернуться на землю и замолкнуть.       — Потише, а.       Недалеко от Поэта стоял перед мольбертом Художник, что-то рисовавший, похоже, пейзаж. Судя по виду, картина была начата не больше получаса назад, но Художник уже успел перепачкаться краской, что Поэта невероятно раздражало.       — Это с какой, позволь спросить, стати я должен быть потише? — холодно спросил Поэт, нахмурившись.       — Вы мне мешаете.       — И как же это тебе мешает? Я говорю вполголоса.       — А ты вообсе не говог’и!       Тонкая грань была, судя по всему, перейдена, на Поэту, впрочем, было всё равно. Он отвернулся от Художника и продолжил, на сей раз специально громче.       — Хватит тг’епаться, ты мне мешаешь! — перебил его живописец.       — А мне мешает твоя вечно недовольная мина!       — Это у меня недовольная мина?!       — Дай подумаю… Да!       Дальше из обоих посыпались ругательства в огромном количестве. Поэт использовал более интересные и утончённые фразы типа «бессовестный эгоист»; Художник же не заморачивался и выкрикивал всё, что приходило ему в голову: от «кретин» до «andouille»*, так что речь его понять было абсолютно невозможно.       От гармонии солнечного летнего утра не осталось и малейшего следа: полусонная тишина нарушилась воплями; птицы, певшие на ветках деревьев, в страхе разлетелись во все стороны.       — Недалёкий придурок!       — Salaud! **       — Заносчивый мерзавец!       — Пг’идуг’ок!       — Идиот!       — Espèce d'imbécile! ***       Когда бранных слов и каких-либо сил продолжать эту ругань не осталось, спорившие смерили друг друга полным презрения взглядом. Художник, лицо которого по цвету начало походить на его одежду, схватил свой мольберт и вместе с кистью и палитрой, по-прежнему находившимися в руках, зашагал прочь. Это было крайне неудобно, жутко болели пальцы, но смурфик игнорировал это: его целью было сейчас уйти подальше от этого несносного зануды, будто специально пришедшего портить ему утро. Поэт тоже времени не терял: он, высоко задрав нос, пошёл в противоположную сторону. Через несколько минут литератор с отвращением обнаружил, что стихи больше не пишутся никакие. Почему не пишутся мирные — это понятно, но и на гневное послание Художнику вдохновения тоже не хватало.       — Вот же мошенник, — прошипел Поэт сквозь зубы, — взял и всё испортил.       Потратив около четверти часа на то, чтобы успокоиться и вернуть пропавшее вдохновение (из чего удалось только первое, но неприятный осадок и обида на Художника всё равно остались), смурфик побрёл на завтрак, который, по его расчётам должен был быть примерно сейчас. Он не ошибся: в столовой было полно смурфиков, и среди них — картавый, насупившийся и без малейшего интереса ковырявшийся вилкой в яичнице. Поэт демонстративно проигнорировал сиденье напротив него и сел на противоположный конец стола, где оставалось несколько свободных мест.       Поэт съел от силы половину своей порции, потому что мысли его были заняты другим и есть совсем не хотелось. Поэт вообще не был любителем объедаться: он скорее пропустит обед, чем забьёт себе желудок. Смурфик всегда с презрением смотрел на то, как другие жадно уминают за обе щеки. По его личному мнению, обжорство было очень серьёзным пороком, нередким, увы, среди смурфиков.       Когда он отнёс посуду с остатками еды и намеревался уходить, к нему приблизился Папа-Смурф, наверняка желавший сказать ему что-то. Поэту показалось, что до этого Папы в столовой не было. Значит, он либо недавно пришёл, либо Поэт просто не заметил его.       — Доброе утро, Поэт. Как дела?       — Нормально, — соврал тот.       Папу-Смурфа такой ерундой провести было просто невозможно, тем более Поэт до сих пор выглядел несколько хмуро. По сравнению с тем Поэтом, светившимся от радости и с блестящими глазами, которого Папа видел около часа назад, этот казался абсолютно другим смурфиком.       — Я вот вижу, что не очень.       Поэт молчал.       — Опять плохо ешь, Поэт. Который раз тебе говорю, что завтрак — самый важный приём пищи.       Поэт обрадовался было, что до главы деревни не дошла новость о его очередной ссоре с Художник, которыми Папа-Смурф всегда был очень недоволен, и выговора не будет, но не тут-то было.       — Художник, подойди на минутку, — обратился Папа к живописцу, уже почти вышедшему из здания.       Тот подскочил на месте и резко обернулся.       — Mais pourquoi? ****       — Подойди.       Художник послушался, хотя делать это ему не хотелось от слова совсем.       — Ты тоже сегодня толком не позавтракал. Очень несмурфно. Вас что, как Крошку с ложечки кормить?       Художник и Поэт оба не смотрели на говорившего, но не смотрели также и друг на друга. Взгляды их были направлены в абсолютно противоположные стороны.       — Так, что у вас двоих опять произошло? — спросил Папа крайне серьёзным голосом, означавшим, что шутки кончились, — что вы опять не поделили?       — Ничего, — ответили они почти синхронно.       При этом они продолжали смотреть куда угодно, но только не на друг друга.       — Пожмите друг другу руки и перестаньте дуться, — приказал Папа, — ну, давайте!       Но Художник и Поэт даже не шелохнулись. Живописец, напоминавший ребёнка, которому отказали в сладостях и который теперь насупился с сдвинул брови домиком, надеясь оскорбить своим видом нехороших взрослых, сердито прошептал:       — Je vais pas lui serrer la main…*****       Папа-Смурф перевёл взгляд с Художника на Поэта в ожидании рукопожатия, которое не слишком-то торопилось произойти.       Наконец его терпение лопнуло.       — Сейчас же пожали друг другу руки! — прикрикнул он, заставляя стоявших перед ним подпрыгнуть от неожиданности, а остальных — обернуться.       Поэт и Художник неохотно соприкоснулись руками и кое-как потрясли их, глядя друг другу в глаза с явно выраженным презрением и не разжимая плотно сомкнутых губ.       Рукопожатие быстро прекратилось, и оба смурфика снова уставились кто куда. Папа-Смурф глубоко вздохнул.       — Да что же это за наказание такое!       Папа быстрым шагом вышел из столовой, чтобы не быть больше свидетелем этой малоприятной сцены, а поссорившиеся ещё раз презрительно посмотрели друг на друга и тоже разошлись. Оба выглядели так, словно рукопожатие было чем-то омерзительным и подрывавшим их достоинство.

***

      Ссорами Поэта и Художника Папа-Смурф был уже по горло сыт. Каждую неделю, один, два или тысячу раз, они находят причины для криков и оскорблений и дуются потом друг на друга неопределённый срок. И хоть что-нибудь сделать с этим невозможно: они будто ненавидят друг друга больше всего на свете, будто желают никогда больше не встречаться и не говорить снова. Глава деревни терпеть не мог эти ссоры, такие детские, такие глупые, простительные маленьким глупым смурфлятам и непростительные таким взрослым и зрелым смурфикам, какими часто демонстрировали себя Поэт и Художник. Эти двое выглядели неразумными детьми, не более, и Папу так раздражало отсутствие у них умения извиниться, признать вину и банального разума не орать друг на друга после каждого не устраивавшего их слова. Но что самое ужасное — иногда начинало казаться, будто они правда ненавидят друг друга, и Папа-Смурф очень надеялся на то, что это не более, чем настойчивая, но глупая мысль, закравшаяся в его мозг и отчего-то очень плотно там засевшая.       А ведь Художник и Поэт порой прекрасно понимали друг друга, только не желали признавать это. Они знали важность вдохновения и ценность искусства как никто другой, могли поддержать в трудную минуту, но почему-то не умели прощать друг другу малейшие промахи, раздувая их до проблем мирового масштаба.

***

      Пока Папа-Смурф, размышляя таким образом, шёл к полям Фермера, чтобы взглянуть на них и, возможно, перекинуться парой слов с самим Фермером, за главой деревни пытался поспеть Хохмач. Он старался догнать Папу не переходя на бег, дабы не привлекать излишнего внимания к собственной персоне.       — Папа-Смурф! — позвал шутник уже почти у самого поля.       — Что-то случилось? — обернулся Папа.       — Да! Кое-что очень важное! Быстрее, я должен показать тебе!       При всём своём энтузиазме, звуча даже с капелькой беспокойства в голосе, Хохмач говорил заметно тише, чем делал это обычно. Такое яркое изменение не ускользнуло от Папы-Смурфа; впрочем, от него мало что ускользало, когда он был в форме.       — Я не могу, Хохмач, я немного занят.       — Но это очень важно! — настаивал тот.       — Подожди десять минут.       Делать нечего: Хохмачу пришлось стоять на месте, ожидая, пока Папа закончит все его дела. Зельевар окинул поля взглядом и, подойдя к Фермеру, всегда завтракавшему раньше всех и после этого уходивший заниматься огородом, принялся задавать ему различные вопросы: как растения, не мучают ли вредители, нет ли проблем. Не забыл Папа-Смурф и поинтересоваться самочувствием смурфика и, получив удовлетворившие его ответы, вернулся к с нетерпением дожидавшемуся него Хохмачу.       — Ты хотел что-то?       — Да! Пойдём ко мне домой!       Папа последовал за ним, по пути расспрашивая его.       — Скажи прямо: что там? Надеюсь, зайдя к тебе я не превращусь в лягушку? — сказал Папа с улыбкой.       — Не думаю. Но тебе непременно стоит это увидеть!       — Так что же это?       Хохмач слегка сбавил ход и принялся обдумывать, как бы лучше объяснить.       — В общем, я пробовал новые розыгрыши, но это неважно. Уже во время этого всего я вспомнил, что у меня нет одной важной вещи, и пошёл наверх. Но это тоже неважно. Я начал искать в шкафу, в коробках и так далее — ну, у меня немножко беспорядок, не помню, где что — и увидел за ящиком с… с неважно чем какую-то вещь. Я её достал и — не поверишь! — это книга!.. Во-первых, у меня нет дома книг. Во-вторых, я такой никогда не видел: она выглядит так, будто ей не меньше пары сотен лет, и изрисована странными рисунками и узорами. И, что самое необычное, я в ней ни слова не понял! Там всё на каком-то странном языке, даже на буквы не похоже. Какие-то значки. В общем, я думаю, что это древняя волшебная книга, — заключил своё повествование Хохмач, — а ты? Что это по-твоему?       Папа задумался. Факт того, что Хохмач обнаружил в своём беспорядке неизвестную книгу, ещё и на неизвестном языке, да ещё и неизвестной давности, казался очень и очень странным. Хотя, если подумать, у шутника в доме было несметное количество странных и таинственных вещей, которые, к тому же, валялись в невообразимом беспорядке, что удивляться особо нечему. Хохмач вообще занимался не пойми чем: его сюрпризы, причём не только взрывающиеся, были похожи на сложную магию. Однако понять, как он всё это делает, было невозможно, потому что шутник напрочь отказывался говорить об этом, а обыск его дома затруднялся жутким бардаком и тем, что все странные предметы каким-то магическим образом исчезали. Некоторые смурфики предполагали, что у Хохмача в доме есть тайные комнаты и ходы, но сам он на их догадки лишь смеялся.       — Я думаю, — медленно начал Папа-Смурф после некоторого времени, проведённого в молчании, — что ты, возможно, прав. Но я, пожалуй, взгляну на неё.       — Обязательно взгляни! Не пожалеешь!       Они добрались до жилища Хохмача, издалека различимого благодаря своим вырвиглазным тонам. И ярко-жёлтые стены, и алая крыша, и пятнистые шторы на окнах — всё заставляло дом шутника выглядеть, как разрывающаяся бомба. Кстати, не раз дом действительно взрывался. Не позавидуешь его соседям.       — Я сейчас принесу её, — сказал Хохмач и побежал было в дом, но Папа-Смурф остановил его вопросом, причём вполне логичным.       — Тебе не кажется, что принести книгу сразу было бы проще?       — Ну, это как посмотреть. Вроде кажется, что проще; но если с такой вещью в руке встретишь Благоразумника… Такое книга точно не переживёт.       Было ясно, что Хохмач шутит. Но его колкие, иногда даже очень обидные слова, которыми он описывал других смурфиков, слегка отдавали оскорблениями — вещь очень нехорошая. Увы, за ним такое водилось.       — Не говори так о Благоразумнике, — сделал замечание Папа, — он весьма осторожный и ответственный. Если не торопится. Нельзя оскорблять других, даже в шутку.       — Угу, — кивнул шутник и помчался в дом.       Он вернулся почти мгновенно: книга, должно быть, находилась совсем не далеко.       — Вот, — Хохмач протянул находку.       Папа-Смурф взял книгу, действительно старую на вид, и, поблагодарив Хохмача, добавил, что обязательно посмотрит, что да как, и даже сообщит ему, правда в общих чертах и с условием не разглашать другим. Шутника такой расклад событий вполне устраивал. Хотя он, по-видимому, не слишком беспокоился о книге и сразу же, заметив недалеко Сластёну, сбегал за взрывающейся коробочкой и помчался к жертве.       Отношение Папы-Смурфа к шутейкам Хохмача нельзя было назвать однозначным. С одной стороны, глава деревни прекрасно понимал, что именно эти дурацкие розыгрыши и вечно несерьёзный настрой были неотъемлемой частью его личности, и что без них представить Хохмача просто-напросто невозможно. Шутки часто вызывали улыбку и поднимали настроение всем в деревне, включая Папу-Смурфа. Но была и другая, менее приятная сторона. Главной целью Хохмача было развлечь самого себя: если шутки не заставляли смеяться его, то смысла в них, с его точки зрения, совсем не было. Этому смурфику было угодно, чтобы всё вокруг происходило по тому сценарию, который по душе ему: когда ему надо, чтобы другие смеялись, они должны смеяться; когда ему надо, чтобы они разозлились и бегали за Хохмачом по всей деревне со сковородкой (или чем-нибудь другим) и выкрикивая ему ругательства, они должны делать именно это. Шутнику почти всегда удавалось достичь этого, и единственной проблемой был Ворчун: его было просто невозможно заставить действовать так, как хотел любитель розыгрышей. Кроме того, Хохмач не видел границ. Он почти не был способен становиться серьёзным, не сдерживал себя от комментариев в сторону других, даже очень неприятных и оскорбительных, и плохо понимал других. Одним словом, сложный персонаж. Но ведь в жизни нет простых персонажей, не правда ли?       Дойдя до лаборатории, Папа-Смурф положил книгу на стол и смог наконец хорошенько её рассмотреть.       Книга была довольно-таки увесистая и по толщине нисколько не уступала приличной энциклопедии. На тёмно-коричневой обложке, слегка облезлой от времени и условий хранения, в каждом углу бежевой, но когда-то давно имевшей белый цвет, краской было изображено по прямоугольному треугольнику, в котором, в свою очередь, помещался ромб, круг и несколько прямых линий. Было это простым украшением или знаки имели какое-то значение, было неясно. Посередине располагалось что-то, что, по-видимому, было названием, но, как верно подметил Хохмач, больше напоминало странные рисунки. По этим треугольникам, кружочкам и косым линиям трудно было понять, о чём была книга. Папа-Смурф осмелился открыть её: страницы были пожелтевшими от времени, но текст был виден вполне ясно, хотя он состоял из тех же таинственных знаков, которые невозможно было прочитать.       Хохмач был прав: Папа действительно не пожалел. Однако предстояла долгая и кропотливая работа по расшифровке содержимого книги. Впрочем, не в первый раз. Опыт у него был приличный: очень часто ему попадались книги, свитки и артефакты, найденные в разнообразных местах, иногда даже таких нелепых, как бардак в доме Хохмача; и всё это нужно было переводить на понятный язык. Немалую помощь оказал зельевару в своё время и волшебник Хомнибус, его старый друг, смысливший в шифрах. Последний знал несколько древних языков и кодов и прекрасно владел ими даже безо всяких подсказок и книг, но Папе обычно приходилось обращаться к вспомогательным материалам (многие из которых были созданы не без помощи Хомнибуса). Однако стоит отметить, что за всё время, что смурф занимался переводами и расшифровками, он успел уже наловчиться и многие вещи знал наизусть.       Папа-Смурф вооружился всеми имевшимися в его библиотеке книгами о языках и шифрах и принялся искать то, что могло бы ему пригодиться. Смурф знал, что это надолго, но, как показывала практика, в подобных толстых древних томах могла содержаться самая невероятная и потрясающая информация.       Спустя добрых полчаса поисков и исследований Папа-Смурф с некоторым удивлением обнаружил, что язык, на которым была написана книга, был ему незнаком. Вернее, частично знаком, потому что некоторые моменты ему расшифровать удалось. Но в символах присутствовали какие-то лишние линии, так что Папа стал задумываться, а не является ли этот шифр разновидностью другого, уже ему известного? Судя по энному количеству найденых им сходств и опознанных слов, это действительно было так. Однако при таком раскладе событий понять содержание книги даже в общих чертах было абсолютно невозможно. В заголовке удалось разобрать только одно слово, последнее, значущее "полёт", "летящий" или "лётный" в зависимости от контекста, хотя Папа-Смурф не был на все сто уверен в этом.       Ещё через некоторое время смурф заметил определённую закономерность: в тексте некоторые знаки содержали одну и ту же линию, и если убрать её, то можно было получить уже известные Папе-Смурфу символы. Но пару едва понятых страниц спустя Папа отметил, что, должно быть, ошибся: многие слова после такого приёма превращались в полнейшую бессмыслицу.       Смурф не знал, сколько времени потратил на безуспешную попытку разобрать текст. Он был написан более сложным шифром, чем Папа думал раньше. Смурф решил, что непременно вернётся к нему позже, когда ему в голову придёт какая-нибудь идея касательно связи с уже известным ему шифром. А пока книге ничего не оставалось, кроме как ожидать своего часа в шкафу.       Поднявшись на второй этаж, Папа-Смурф спрятал книгу на задний ряд самой нижней полки, за справочники о древней истории. Он не думал, что находка Хохмача представляла собой какую-нибудь опасность, но оставлять её на видном месте он не собирался.       Тем более кто знает, что может таить в себе древняя книга на неизвестном языке.