Куратор

      Вечер поздний, настолько поздний, что гораздо точнее было бы назвать его ночью, но Джонни строго придерживается правила о том, что время между окончанием рабочего дня и окончанием ужина — вечер, сколь угодно поздний. Кроме этого он прикладывает достаточно усилий для того, что ритм его жизни не сходил с ума окончательно. Это важно, этому научили ещё в Академии, в три самых безумных года его жизни, что простая физическая способность работать — это иногда самое важное. Впрочем, он и сам это знал. Там же его научили самым беспардонным образом потребностями организма в элементарном отдыхе пренебрегать, не теряя эффективности достаточно долго, чтобы не успеть сойти с ума и вылететь.       Ключ легко провернулся в замке, позволяя провалиться, наконец, в уютную, тихую темноту собственной квартиры. На мгновенье возникло искушение прямо так, не включая свет, дойти до спальни, на ощупь раздеться и сразу лечь спать, позволив уставшему телу расслабиться и утонуть в этой почти ночной тьме окончательно: без снов и лишних усилий. Искушение, сравнимое, наверное, с желанием выпить давно завязавшего алкоголика, точно знающего, что нельзя и почему, но раз за разом воскрешающего в голове воспоминания о том, как может стать хорошо после беспечно принятой дозы.       Джонни протянул руку и не глядя нашёл выключатель настенного бра. Свет от него, приглушённый и тёплый, не резал глаз, и это было компромиссом с самим собой. Потому что ужин пропускать Джонни себе не позволял. Это было одним из сотни, даже из сотен его скучных правил, которые он повторял день за днём, следуя привычной рутине с естественностью дыхания, растворяя в привычке все странности, риски и подозрения, которые могли у кого-нибудь возникнуть. Скука прятала всё надёжнее любых изощрённых уловок: никто не будет смотреть слишком внимательно на зрелище, вгоняющее в сплошное уныние. По крайней мере, долго.       — Ужин на столе, — Гай сидел в его любимом кресле (прописанная в самые кости то ли привычка, то ли навык выбирать самое лучшее место в любом помещении), и, кажется, даже пытался спать, пока ждал его возвращения. — Я не стал убирать в холодильник.       Разумеется. Чтобы можно было сесть за стол, не грея ничего, и чтобы не светить лампочкой в холодильнике.       — Кажется, я тебе даже рад, — ухмыльнулся Джонни, и Гай ответил неуловимо и насмешливой улыбкой:       — Зря.       Это уж точно, никаких причин радоваться появлению Гая у него не было. Разумных, объективных, объяснимых причин. В конце концов, они вообще не должны были встречаться, если всё было хорошо. По крайней мере, таким был изначальный план тогда, пару лет назад, когда Джонни только забрасывали сюда без денег, документов и даже нормальной местной одежды, пообещав только, что его встретят.       И его действительно встретили. Встретил.       Район был злачным, этаким фешенебельным дном, где ещё были приметы роскоши, насквозь прогнившие и бесконечно разлагающиеся: притоны, странные клубы, сомнительные заведения. На таких улицах живут уже вылетевшие из нормальной жизни, но ещё не ушедшие окончательно в тираж, кто-то даже работал, некоторые даже на вполне уважаемых и в приличном обществе должностях, потому что хоть шлюх организовывай, хоть воровской притон, а проводку тебе будет чинить электрик. А ещё в подобные места любили заезжать состоятельные, респектабельные гости, составляющие главный заработок — такие приезжали за экзотикой, адреналином, за возможностью посмотреть на падение человеческое, но такое, рафинированное и украшенное кружавчиками.       Мерзкий был район. Зато оказаться в нём было легко, не привлекая никакого внимания, проблема только так же незаметно выйти, но эту задачу, судя по инструкции, решать должен будет не он.       — А вот и ты! — едва знакомый голос раздался над самым ухом, а чья-то рука бесцеремонно схватила за локоть, рывком разворачивая его на ходу и потянув в сторону узкого, тёмного, не смотря на яркий солнечны день, переулка. — Думаешь надул меня и всё нормально?! Нет уж, как бы не так, братец, как бы не так. Пошли, пошли поговорим, братец. Я тебе всё объясню сейчас…       Джон смотрел на Гая, на того самого Гая Челленджера, с которым в университетские времена даже дрался, наплевав на золотое происхождение избалованного мальчика. Потому что, поймите правильно, наплевать на происхождение, связи и состояние Челленджера можно легко, а на его мерзкий характер и язык — невозможно. На Гая, который всегда ходил одетый с иголочки, даже там, где весь гласный и негласный этикет полагал подобное почти оскорблением, а теперь выглядел одним из тех самых гостей, которые спускались на это пропахшее духами, алкоголем и травой дно, как естественный элемент ландшафта, достаточно дорогой, но расхлябанно-затрапезный, будто весь этот район осел на нём патиной.       — Привет, Джонни, — почти весело пропел ему на ухо Гай, когда проулок полностью поглотил их, скрыв от случайных взглядов. А любопытствующие… за то время, что Джон успел тут пробыть, он понял, что всем вокруг плевать на происходящее вокруг, лишь бы не мешали. — Не ожидал, что это будешь именно ты.       Гай прижимал его к стене, держа за воротник рубашки, но больше не делал ничего, да и голос с пьяно-незнакомого, потяжно-маловменяемого снова стал именно таким, каким Джон его и помнил. И удивления в Челленджере не было ни грамма. Ни карата даже.       Куратор. Мать его — честная женщина, это тот самый, обещанный ему куратор, который и должен был решить проблему легализации в городе.       — Я тебя ожидал ещё меньше, — всё-таки заговорил Джон. — Ты, знаешь…       Он неопределённо взмахнул рукой, и Гай понимающе улыбнулся:       — Учись, как работать надо.       — У тебя?       — Балда, — Гай отпустил его и принялся стаскивать с себя жилетку, которая, оказывается, не просто неаккуратно на нём болталась, а была ещё и великовата. — У вербовщиков. Давай, раздевайся, в твоих лохмотьях приличные люди не ходят, тем более владельцы маленьких, респектабельных фирмочек, решивших открыть тут филиал, но загулявших и увлёкшихся пороком чуть больше допустимого.       — А ты? — впрочем, вопросы не мешали Джону послушно раздеваться. Чем быстрее они закончат, тем меньше шанс, что их заметят.       — А я твоё возьму, — Гай фыркнул, движением головы отбрасывая чёлку с глаз. — Думаю, на меня налезет.       — И ещё останется.       — Ага. Осторожнее, во внутреннем кармане твои документы. Сейчас выйдешь и устроишься ближе к выходу из района, за тобой приедут, найдут, поохают, вернут в снятую тобой квартиру и секретарь ознакомит с фронтом работ, что сделано, что нет, что не получилось… разберёшься в общем.       Джон задумчиво смотрел на облачающегося в совсем уж обноски местного жителя, а не гостя, Гая:       — А как выберешься ты?       Все проблемы, которые удерживали за воротами этих улиц Джона, теперь в полной мере работали для Гая и…       — А вот это, — Гай улыбнулся очень отстранённо, — не твоя забота, Джонни. Твоё дело — работать, а мы с тобой больше не увидимся. По крайней мере, до тех пор, пока ты не провалишься, тогда я снова приду и организую тебе отход. И ты, точно так же молча и без вопросов, им воспользуешься. Ага?       — Надеюсь, не увидимся.       — Я тоже.       — Сам знаю, что ты с добрыми новостями не приходишь, — Джонни сходил на кухню и принёс оттуда готовый ужин. — Чайник я поставил, а пока давай есть. Судя по тому, как спокойно ты сидишь и даже ужин притащил в клювике, как заботливая наседка, в этот раз я снова не провалился, да?       Гай очень выразительно закатил глаза к потолку. Ситуация действительно с каждым разом всё больше и больше напоминала фарс.       — Молчи, — голос Гая тихим бисером сыпался на ковёр. — Просто молчи.       Когда Джон, вернувшийся с работы, увидел в своей гостиной Гая, разложившего на столе стопки документов, у него по всему телу прошла волна короткой, мгновенно переплавленной в более полезные инструменты, паники.       — Нет-нет, — вскинул на него тёплые, прозрачные, как янтарь, глаза Гай. — Всё в порядке! Наоборот, ты отлично работаешь и центр тебе даже награду выдал. Только на руки, сам понимаешь, пока не даст.       — Чудесно, — кипящее в крови напряжение перегорало в бесполезную, безадресную злость, концентрировавшуюся на Челленджере. — Соскучился? Решил устроить встречу выпускников Тассетского Университета?       Гай понимающе кивнул, будто сам себе, а потом помахал в воздухе папкой с документами:       — Задание. Очень важное и очень срочное, так что использовать обычные каналы связи не было никакой возможности. Пришлось зайти к тебе в гости.       — Сочувствую, — буркнул Джон, идя на кухню. О чём бы не собирался рассказывать Гай, чай или кофе разговору не помешают.       — Не стоит, — тот запустил пальцы в смолянисто-тёмные волосы, убирая их назад, и Джон подумал, что за прошедшие со времён университета годы, Гай стал суше, сдержаннее и молчаливее. И тень незаметной, ставшей привычкой и неотъемлемой частью стабильности мира, усталости не всегда даже можно было рассмотреть. Наверняка, при нормальном освещении, когда он улыбался и не откидывал вот так, пока они не разговаривали, голову назад, на спинку кресла, как будто устал держать её на весу, Гай производил совершенно другое впечатление: неутомимой, жизнерадостной, коммерческой машины. — У тебя есть куда более актуальные жертвы для широты твоей души.       — В самом деле?       — Разве тебе не жаль мальчика, который так беден, что ему даже некуда привести невесту? А ведь он работает сутки напролёт, не разгибая спины на общественное благо. Мы с тобой просто обязаны прийти к нему, аки светлые ангелы и помочь. Впрочем, об этом чуть позже, — Гай бросил папку на стол и, подцепив тонкими, не привыкшими к работе, пальцами обложку, открыл её. — Сначала о главном, потом перейдём к мелочам. Любишь корабли, Джонни?       Джон криво улыбнулся: он пошёл в Тассет потому, что обожал их. А потом… потом случилась Академия, и он ни о чём не жалел, но на корабль теперь мог поднять разве что как пассажир. Иногда, от этого что-то саднило внутри, но в чём он точно не нуждался, так это в мираже сочувствия на дне ореховых глаз, там, под искристой насмешкой.       Это был первый раз, когда они работали с Гаем в паре.       — И чем в этот раз порадуешься? — Джонни поставил перед Гаем тарелку, уверенный, что кто-кто, а этот изворотливый дурак точно был из тех загадочных и необъяснимых явлений живой природы, который мог забыть и поесть, и поспать, потому что лень отвлекаться на ерунду. То, что он в свои годы при таком отношении к жизни, всё ещё был условно здоров, можно было объяснить только деньгами его папаши.       — О, тебе понравится, — заверил Гай, удивлённо рассматривая тарелку, будто соображая, какое она отношение имеет к разговору, но Джонни это не смущало. Он уже успел выучить, что если просто ставить рядом с Челленджером миску с едой, то он постепенно съест всё, даже не заметив этого, было бы время.       — Не сомневаюсь, — Джонни устроился напротив и теперь рассматривал, как плавно (усталость, это усталость и нервы, накрученные риском, именно так оно проявлялось в Гае — движения и голос становились ещё мягче, размереннее, плавнее, будто внутри и не сжималась до упора никакая пружина) двигались руки Челленджера, пока тот негромко смеялся и отмахивался от него. Порой Джонни думал о том, что Гаю нет никакой выгоды заниматься всем этим, ничего, кроме риска и дополнительной работы он не получал. Потому что заработок в их конторе… нет, им платили хорошие деньги, вот только Гай привык тратить на галстуки больше. И тем не менее…       Действительно, вербовщики — страшные люди.       — В этот раз — приключение совершенно особенное, — Гай улыбался так многообещающе, будто собирался подарить ему полмира, и это значило, что шансы на успех вряд ли превышают процентов тридцать, а шансы выжить и того меньше. У сильных мира сего особые подарки.       Впрочем, Джонни отлично понял, что под этим мечом они ходят вдвоём.       — Ты меня заинтриговал.       — Будешь рыцарем, ворующим прекрасную принцессу из… ну, допустим, башни. Видишь фотографию? Это Элизабет Эниворт, наша принцесса.       На фотографии была бледная, удивлённая девчонка лет шестнадцати на вид с изумительно красивыми волосами.       — Зачем?       — О, твоя миссия почти благородна, ведь нам всего лишь надо вернуть леди её любящему отцу.       — Почему почти?       — Потому что после этого, господин Эниворт согласен начать сотрудничество и петь как птичка. Что, конечно, прекрасно, но не слишком благородно, — Гай улыбался с сочувствием аллигатора к жертве в своей пасти.       Джонни закатил глаза к потолку, воруя мимику Челленджера:       — Работа как работа, рутина как рутина, сплошные инструкции и несколько капель импровизации, потом заявляется какой-то Челленджер и серьёзная работа, можно даже сказать офицерская служба, превращается в какой-то цирк из бульварного романа.       — Я думал, что ты уже привык.       — А я думал, что не должен к этому привыкать. Вроде бы как, твоё появление — единичный случай, исключение и больше не повторится, да?       — Верное.       Но на самом деле это было не так. Не смотря на обещание Гая о том, что Джонни его больше не увидит до своего провала, они встречались едва ли не регулярно. Каждый раз, разумеется, из-за исключительно важных и ответственных заданий из центра, который, сначала придумал правила осторожности (разумные, взвешенные, отлично работающие), а потом сами же велели их нарушать для большей эффективности.       Гай улыбался каждый раз самой безмятежной улыбкой, а когда Джон спросил не нужно ли как-то помочь (сделать вход попроще или с уходом помочь), только покачал головой и ответил то же самое, что уже говорил:       — Нет. Мои проблемы не твои.       — А мои?       — А твои — мои, — Гай сидел, забросив ногу на ногу, и казался скорее мистической тенью, чем живым человеком. Ещё и это выражение лица, будто они обсуждали какой сорт вина лучше бы подошёл к рыбе. На мгновение ему захотелось взять Челленджера за отвороты кипенно-белой рубашки и вытряхнуть его из этого фальшивого спокойствия, безмятежности и — особенно — любезности, как будто он действительно каждый раз был рад видеть Джона. И был рад решать его потенциальные проблемы. И…       — Разделение труда, — тем временем продолжил Гай, — существенно повышает эффективность и производительность труда. Поэтому тебе стоит думать о том, как выполнять свои обязанности, а о твоём прикрытии позабочусь я. Не доверяешь?       Джон мог бы многое сказать на этот счёт, но в основном это была бы сплошная эмоциональная тирада, абсолютно не относящаяся к сути вопроса, а только к тому, что Гай Челленджер — абсолютно невозможно, невыносимая тварь. К сожалению, даже не произнося её вслух, Джон был уверен, что она прозвучит как угодно: восхищённо, обеспокоенно, устало — но только не оскорбительно.       — Ты сегодня ещё злее и мрачнее, чем обычно, — вернулся к работе Джон. Это было не совсем так, Гай выглядел вроде бы, как обычно, но если знать, на что обращать внимание, если не верить в ересь о том, что мягкая, почти тёплая улыбка — это про хорошее настроение, то можно понять. О чём Джон старался не думать, так это о том, с каких пор он вообще стал разбирать оттенки настроения Гая. — Настолько увлекательная работа?       — Как синхронное плавание с пираньями, — кивнул Гай. — В центре предатель, и завтра он собирается привезти нашим друзьям и партнёрам небольшой архивчик с информацией обо всей сети. Нужно перехватить. И сейчас мы будем думать, как это сделать так, чтобы при самом неудачном исходе погорели только мы, но архив никому не достался.       — Мы?       — А ты собирался провернуть всё не только на скорую руку, но ещё и в одиночку? Безумству храбрых поём мы славу, конечно, но не до такой же степени.       Джон смотрел на чужие руки, небрежно и изящно лежащие на подлокотниках, и не поднимал взгляд выше. Не верьте глазам, смотрите на линию рта. Не верьте лицу, смотрите на руки. А если не верите и им, то смотрите насколько напряжён весь корпус, как сбивается дыхание… Вот только с Гаем это не работало: мягкие, насмешливые, ироничные улыбки, расслабленные руки, плавное дыхание. Ничто в нём не выдавало никакого напряжения.       — Если попадёшься то, то все, с кем ты связан…       Дело не в Гае. Не в нём.       С чего бы?       — Окажутся под ударом и шанс того, что их вычислят — взлетит рывком, — согласно кивнул Гай, и вдруг глубоко, глубже обычного, вдохнул, будто приходя в себя. — Но так шансов будет важно, лучше рискнуть одной ячейкой, чем всей сетью, Джонни.       Это было разумно и логично.       И раздражало до безумия.       — Не называй меня Джонни.       Гай очень серьёзно смотрел на него несколько секунд, прежде чем ответить:       — А мне нравится, как звучит.       Больше они к этой теме не возвращались.       Информации, как обычно, было слишком мало, но её, в конце концов, никогда не бывало достаточно. Если на то пошло, то именно их с Гаем работой было добывать новые полезные и необходимые сведения. Это, а не похищение девиц из лап бдительных служб контроля. Хотя, в данном случае, это тоже становилось способом получить доступ к новой информации. Очевидно, очень нужной и полезной информации, иначе никто не стал бы организовывать весь этот цирк.       — Клоуны, — замети Джонни, наконец, отодвигаясь от стола, на котором были разложены все материалы. — Чёртовы клоуны.       — Кто? — Гай с любопытством посмотрел на него.       — Мы. Я. Ты. Все эти идиоты, которые ещё не знают, но уже, можно, сказать, что участвуют в этом фарсе с похищением юной девицы. Кло-у-ны. Шуты. Паяцы. С…       — Я понял, — заверил его Гай и оглянулся на часы. — Пойду я. Меня тут и так быть не должно.       Джонни кивнул, поднимаясь следом за ним: Гай прав, Гай предельно, отвратительно прав, ему здесь было не место, в каждую их встречу здесь — ему тут было не место, и правда заключалась в том, что любая их следующая встреча действительно может оказаться той самой, единственной запланированной. Когда Гай придёт только для того, чтобы дать ему возможность уйти.       — Не обязательно провожать.       Джонни снова молча кивнул, наблюдая, как Гай тянется к своему пальто, как набрасывает на плечи, будто броню одевает. У Гая янтарные глаза, тёплые, но совершенно неяркие, на таких не останавливаешься взглядом долго, и это правильно. Это бесконечно правильно и разумно, потому что нельзя, нельзя смотреть в глаза чудовищам — это ещё никогда и ни для кого хорошо не заканчивалось. Но Джонни смотрел, а Гай не отворачивался, не спрашивал ничего, не пытался никуда уйти, так и застыв на пороге. Внутри тянуло болью и жаром, то ли плавящим, то ли сплавляющим всё в камень, не способный ни к какому иному движению, кроме падения. И Джонни падал, падал, падал.       Падал, делая шаг вперёд.       Падал, протягивая руку, чтобы коснуться тёплой щеки, толи предупреждая (беги), толи прося (не уходи).       Падал, прикасаясь губами к тёплым, поддающимся губам.       Он помнил, такое уже было, только тогда он всё-таки не упал. Повезло.       Или нет…       Они сидели в кабинете Джонни, не включая свет, просто наблюдая за тем, как постепенно темнеет за окном и внутри. На столе стояла запечатанная бутылка коньяка, которую они по очереди вертели в руках, но в итоге ставили на место, не открывая. Им нужна была трезвая голова. Когда случится катастрофа, единственное, что может помочь сделать им хоть что-то — это способность думать.       Гай постучал в дверь его дома два часа назад и, когда Джонни его впустил, сообщил, что их бедный матросик, тот самый, с которым они в первый раз вместе работали, попался. А ведь его десять раз предупреждали не торопиться сорить деньгами, чтоб не привлечь к себе ненужное внимание. И что центр не согласовал его уход. Гай выглядел, если не виноватым, то раздосадованным тем, что не может помочь. И совсем не выглядел, как человек, который засветился точно так же, как Джонни.       — Останешься?       Гай молча смотрел на него так долго, что у Джонни внутренности в животе скрутило в угол, а потом просто молча кивнул и, сняв с себя панцирь пижонского, тёмно-серого пальто, прошёл мимо. Смешно, они ожидали, что для них всё закончится, когда они в спешке, без подготовки и страховки, ловили предателя, но тогда всё прошло противоестественно гладко, а теперь… Он бы посмеялся, но что-то настроение было неподходящее.       Первый час они ещё говорили: о последних новостях, о том, что и как делать, если… когда за ними придут.       — Почему не эвакуировали хотя бы тебя?       Гай пожал плечами:       — Я велел остальным пока исчезнуть. Если что, они смогут вернуться, если нет — начнут в другом месте.       — Я не об этом спросил.       — Потому что пока ничего не ясно, считается, что всё ещё может обойтись.       — А если нет?       — А если нет, то я всё ещё отвечаю за твоё прикрытие. И у тебя всё ещё есть варианты уйти, — лицо Гая, на которое ложились тёмные и мягкие, как чёрный бархат, тени, было бледным и смертельно спокойным с мягкой, ненапряжённой линией рта. Так что можно было поверить, что Челленджер просто устал, но ни о чём не беспокоится, абсолютно уверенный в себе или мире.       — И ты правда думаешь, что я просто сбегу и брошу тебя одного?       В почти ночной темноте невозможно было рассмотреть цвет радужки, когда Гай посмотрел на него, неожиданно остро и почти зло, в противовес обычной, буквально светской любезности:       — Да, — он говорил уверенно, и в его голосе не было ни горечи, ни насмешки, только какое-то извращённое доверие. — Пожалуйста.       Вместо того, чтобы ответить что-нибудь по существу, Джонни смотрел на узкое, с острыми (тронешь — порежешься) скулами лицо, и думал, что хочет его поцеловать. Пока есть время, пока всё, вообще всё, не закончилось. Эти бледные губы, с неуловимой, запавшей в уголки, улыбкой, на которые Джонни смотрел и молчал, молчал, теряя время, пока Гай не принял тишину — желание, погребённое под сотнями контраргументов — за согласие.       — Спасибо.       Больше они не произнесли в тот вечер ни слова.       А матросик… странный он оказался, и в итоге говорил о своём сотрудничестве с кем угодно, кроме них двоих. Может быть, надеялся, что за контакт с теми людьми ему меньше дадут. Может, уже забыл кто ему платил. А может и по каким-то причинам не хотел выдавать их с Гаем… У мёртвых уже не узнаешь, но Джонни был благодарен. За себя. За Гая.       За то, что в ту ночь он упустил шанс, но — не последний.       Гай оттолкнул его, разрывая близость, к стене и тут же, прижав его ладонями, шагнул ближе:       — С ума сошёл?       Слишком близко. Слишком близко для того, чтобы держать себя в руках после того, как уже не устоял перед искушением. Если бы Гай был оскорблён, он бы возмущался или ударил бы, верно? Не спрашивал бы о его самочувствии…       — Не сегодня, — признался Джонни, наклоняя голову и снова находя тёплые, полуразомкнутые губы. Если Гай не отпрянет сейчас…       Гай коротко выдохнул — будто выругался, право слово — и ответил зло и жадно, будто это он боялся, что сейчас его остановят. Голодно.       Джонни поднял руки и зарылся пальцами в тёмные, как смоль, волосы, удерживая, притягивая: не отпущу, не отпущу, не отпущу. Пока чужие руки шарили по его телу, и дыхание Гая смешивалась с его собственным в алхимической реакции, созидая безумие, жажду и вожделение, наполняющее тело до краёв и изливающееся наружу тихим стоном, тоже — одним на двоих, в унисон.       — Мёртвые боги, — Гай говорил, ругался прямо в его губы и это было сладко, как малиновый сок из спелых ягод. — Что мы делаем? Что я делаю?       Джонни улыбнулся, стягивая с плеч, острых и твёрдых, пальто. Ведь Гай не собирался уйти сейчас, верно?       — Живём.       Челленджер усмехнулся зло и насмешливо, сияя абсолютно сумасшедшим выражением глаз, отобрал одежду и бросил её в угол, даже не озаботившись аккуратно повесить. Он стоял перед Джонни, напряжённый, как перетянутая струна, куда более напряжённый — и… боящийся? — чем был тогда, когда они ждали провала, ареста и казни. Куда более взволнованный.       Это льстило так, что голова кружилась, и Джонни медленно, не делая резких движений (будто перед ним дикий зверь, готовый сбежать на улицу тут же) взял его ладонь в свою и потянул наверх, к лицу, чтобы поцеловать внутреннюю сторону, не отрывая взгляда от Гая, так, чтобы увидеть, как судорожно и глубоко тот вдохнёт, как его тело ответит короткой дрожью.       — Пойдём, — нет, серьёзно, они, конечно, сошли с ума, но им слишком давно не двадцать лет, чтобы идея чего-то серьёзного в коридоре, на пороге, могла показаться удачной.       Стены спальни, сомкнулись вокруг них, как защитный купол, отгораживающий от всего мира. Это магия, древнее колдовство, которое не продержится долго, только до рассвета, а до тех пор нужно брать своё, пока реальность не предъявила на них свои права. Они всё время касались друг друга, избавляясь от одежды, то мешая, то помогая друг другу, но не способные разойтись на ту минуту, что потребовалась бы им, чтобы справиться самостоятельно. Тишина наполнялась шорохом ткани, дыханием, иногда в ней рассыпался короткий смех над собственной неловкостью. Бархатная темнота полнилась теплом и прикосновениями кожи к коже, ожиданием и предвкушением, желанием и страхом сделать что-то не так, причинив боль.       Джонни никогда раньше не был так аккуратен и не встречал в ответ иступлённой нежности, которой можно было бы пытать и воскрешать, если бы Гай захотел, но тот отдавал всё даром, пока Джонни обнимал его и опускался цепочкой поцелуев по шее, чувствуя сходящий с ума пульс под губами. Гай сам лёг на не разобранную постель и потянул Джонни за собой. Он навис над Челленджером, упираясь одной рукой в покрывало, а второй прочерчивая линии по едва подсвеченной лунным светом из окна коже.       — М… Джонни…       — Что?       — Это сейчас была схема верхней палубы корабля? — губы Гая подрагивали от сдерживаемого смеха, пока он закидывал ноги ему на поясницу и прижимая к себе влотную, не оставляя пространства между ними, и контакт, не только близкий, но и такой полный, обжигал, уничтожал и воссоздавал заново что-то в голове Джонни. Что-то отвечающее то ли за здравый смысл, то ли за решительность.       — Это…       — Я не хрустальный, — перебил его Гай, прикусывая за нижнюю губу. — Ты меня не сломаешь, серьёзно.       — Здорово, — выдохнул Джонни. — А почему снизу ты?       — М-м-м… — лицо у Гая стало немного неуверенным. Примерно, как у детей, которым впервые дали подержать ёлочную игрушку в руках.       — Ты, значит, не хрустальный, а я…       — Давай остановимся на версии, что я ленивая тварь, которая хочет получить максимум удовольствия, при минимуме вложений, а?       Ф-ф-финансист, грёбанный!       — Попробуй, — не стал спорить Джонни, обхватывая его член пальцами и медленно, растягивая — собственное — удовольствие, двигая ими от основания до головки и обратно.       И снова.       Не отрывая взгляда от лица Гая, не смотря на искушение снова прикасаться к нему поцелуями, но пропустить этот мутнеющий, лишающийся мыслей, откровенный и уязвимый взгляд — казалось немыслимым. Гай даже дышал в такт его движениям и замирал в каменной, запоминающей неподвижности, когда он обводил большим пальцем нежную головку, размазывая выступившую смазку. Время теряло какой-либо смысл растягиваясь до бесконечности и сжимаясь в одно короткое, ускользающее мгновение, пока на очередном плавном движении Гай не выгнулся, почти беззвучно выдыхая его имя и обжигая Джонни ладонь семенем. Это было так… не красиво, нет, — идеально, что на мгновение показалось: ему хватит и этого, так скрутило внутри жаром и возбуждением. Но нет…       Он собирался помочь себе, рассматривая тяжело дышащего Гая, но тот перехватил его руку и покачал головой: нет, не надо. Джонни не сопротивлялся, не пытался освободиться и не мешал, когда Гай поменялся с ним местами, оказавшись теперь сверху: расслабленный, с шальными глазами, красивый, как идеальный экзаменационный чертёж. Джонни думал, что он прикоснётся к нему рукой, так же как…       Но Гай наклонился и аккуратно, будто неуверенный в правильности действий, обхватил его головку губами, посасывая и помогая себе рукой, так, что мысли и какая-либо связь с реальностью покинули уже Джонни до тех пор, пока мир под закрытыми веками, не разлетелся багровой тьмой наслаждения.       — Знаешь, Гай…       — М?       — Хреново у тебя с «минимумом вложений».       — Зато с максимумом удовольствия всё отлично.       А о том, что, по-хорошему, они могут больше не пересечься до следующего слишком важного задания или провала Джонни, оба старались пока не думать. До рассвета ещё было время.