///
Джонни лежал на крыше, чувствуя, как она медленно остывает от летнего зноя, и между мыслями о звонке дяди и проектом по высшей математике, вспоминал о Челленджере, о котором предпочитал не думать вообще. И последний учебный месяц у него даже получалось: не было ни одной мысли, ни единой. Только помнить постоянно это не мешало. Да и как бы получилось забыть? О Челленджере, чьё существование в мире занимало почётное второе место в списке плохих новостей в его жизни. Или третье, зависит от того, считать ли случившееся с папой и мамой одним событием или разными. О Челленджере, который не слишком-то хорошо умел драться, зато владел языком настолько ядовитым, что прекрасно умел обходиться одной только удачной интонацией, чтобы довести собеседника до белого каления. Хотя, возможно, у Джонни просто фиксация и пристрастное отношение, прошитые на уровне подсознания сердечным льдом, от которого хотелось избавиться просто с нездешней силой. О Челленджере, который предпочёл избавиться от собственных союзников, разрушая, ломая уже состоявшийся, отлаженный механизм взаимодействия группы. И из-за чего? Из-за него? Из-за того, что они лезли в личные дела Гая, в которые он никого не собирался посвящать? От этого ломило виски мигренью, глупость и сумасшествие не укладывались в голове, в конце концов, разве не было гораздо разумнее использовать своих шакалов, чтобы решить его проблему? Джонни не хотел думать о Челленджере, о его мотивах и целях, потому что бесполезно думать о чём-то настолько бессмысленном. Проще уже дождаться нового учебного года и тогда посмотреть. Что-то ведь изменится, верно? Наверняка. Но идти на поводу у судьбы или инстинкта, называйте как хотите, что льдом обжигала сердце и холодила вены, он больше не собирался. Даже больше, чем сам Челленджер, его выводило из себя то, что он даже не знал: если б не было этого ледяного камня под сердцем, требовавшего уничтожить Гая, ни на что не оглядываясь, могло бы что-нибудь сложиться иначе? Может, они бы просто не заметили друг друга и спокойно доучились до выпуска. Вряд ли поладили бы, конечно, хотя чем чёрт не шутит… И с этой враждой, выросшей из чужой, неконтролируемой воли, пора было заканчивать. Как-нибудь.///
Второй год слился для Гая в бесконечную череду скользящих, одинаковых дней. Он всё ещё учился, полагаясь в большей степени на атавизм ещё школьного навыка, чем действительно прикладывая к этому какие-то усилия. — Так вы экзамены не сдадите, — заявил ему Ящер, рассматривая первые промежуточные результаты. — Вам стоит стараться лучше. Гай кивнул, почти не обратив внимания на сказанные слова. Его, в сущности, мало интересовали результаты, которые он получит в Академии. Он никогда не будет сам сидеть в рубке корабля, никогда не будет сам прокладывать маршруты между звёздами, так зачем рвать жилы ради знаний, которые в любом случае быстро отомрут в его голове за ненадобностью? Без постоянной практики он перестанет быть нормальным навигатором уже через полгода, даже если окончит Академию на отлично, а для общего экзамена его знаний вполне достаточно. Впрочем, рассказывать об этом Ящеру было бессмысленно: во-первых, тот и сам всё знал, во-вторых, не считал уважительной причиной отлынивать от учёбы, в-третьих, просто не любил весь социальный класс Гая. Так зачем лезть? Тем более, когда есть Джонни, который вспыхивал, как искра и… ничего не делал. Вообще. Игнорировал присутствие Гая, его слова, даже его действия. С радостью бы, наверняка, проигнорировал бы и само его существование, но на это самообладания Рейкера не хватало. Они больше не скатывались до драк, ни наедине, ни при свидетелях, они даже не разговаривали больше (не ругались, если уж на то пошло), хотя первые полгода Гай был абсолютно не в состоянии заткнуться в присутствии Рейкера, но тот словно оглох. И в какой-то момент… Нет, Гай не устал и даже не махнул рукой, получить реакцию на своё существование хотелось до зуда. Просто в какой-то момент он понял, что сказать ему-то больше и нечего: когда слова падают в пустоту и не получают никакого ответа — создавать новые и новые темы, поводы, чтобы прицепиться к Джонни становилось сначала труднее, а потом просто — невозможно. Повторяться Гай не любил. — Ты долго продержался, — у госпожи Волкер был невероятно приятный голос и ментальный пресс, от которого можно было разве что увернуться. — Спасибо. — Я имею ввиду, с Рейкером. Гай почувствовал как вежливая, любезная улыбка растянула его губы без участия разума, и выкинул профессора даже с границы собственного сознания. Это всё ярость, безвыходная, не имеющая точки приложения (только цель), и почти безответная, но Гай знал, что это не так. Знал, что Джонни точно так же колотит от холода в его присутствии и даже при одной мысли о нём. Но вся его уверенность не могла помочь ему ничего изменить. Сара Волкер поморщилась и почти уважительно кивнула: — Если бы ты старался так же на остальных предметах… — Думаю, в этом нет нужды. Она очень серьёзно смотрела на него несколько секунд, потом дёрнула плечом: — Пожалуй. И, Гай, отстань от него. Это, в конце концов, просто неприлично, что сын такого человека цепляется к сироте-бюджетнику. «Просто неприлично, госпожа Волкер, то, что Рейкер меня игнорирует. Я бы даже сказал, это выходит за рамки здравого смысла, но в этом Джонни — лучший». Тем не менее, он больше ни словом не задевает Рейкера. Конечно, не из-за слов телепатки, в самом деле, мнение любого из профессоров Академии — последнее, что имело значение в их с Рейкером… скажем, конфликте. Другое дело Джонни, вот кто по-настоящему умел испортить и усложнить жизнь. Но, по крайней мере, Гай утешал себя тем, что стоило ему начать вести себя «прилично», и Джонни тут же, как будто у него где-то тумблер переключили, стоило им пересечься где угодно, напрягался так, что даже у Гая фантомно сводило мышцы спины в судороге. Рейкер был уверен, что установившееся спокойствие не более чем подвох и ждал где и когда произойдёт взрыв, а Гай не спешил успокаивать его тем, что виной всему — его собственное бессилие. Если бы он только знал, как вывести Рейкера из себя, Гай тут же воспользовался бы этим способом, однако новых идей в голову не приходило. И домой, перед началом последнего года в Академии, он уезжал мутным чувством затянувшегося падения сквозь вату: бессмысленным, тягучим и бесконечным. Отец был не в восторге от его результатов, но Гай едва ли обращал на это внимание, и тот, поняв, что сын абсолютно глух к его словам (почти так же, как был глух к Гаю Джонни, и это смешно, это замечательная, злая шутка, жаль только, что он ни с кем не может ею поделиться). Когда он, наконец, пришёл к Бет, та поймала его за руки и очень серьёзно сказала: — Эй, возвращайся. — Я с тобой, моя принцесса, — Гай улыбался ей, он был так рад её видеть, одно её присутствие согревало его, защищая от болезненного холода, что распространял второй камешек, предательски жмущийся к его сердцу. Вырезать бы, вырвать, выжечь калённым железом, чтоб не останавливаться порой посреди с мыслью, прижимая ладонь к груди, чувствуя колющую, будто иглой боль. Иногда ему казалось, что этот проклятый камень на самом деле замораживает его кровь, и когда-нибудь он умрёт просто от того, что обледеневший осколок просто застрянет в сосудах, как тромб. Или первым успеет Джонни? Воистину, какая это будет нелепая смерть. — Ты до сих пор не вернулся, — тёплые, как летнее солнце, оставшееся над Академией, пальцы ласково погладили его по щеке. — Что-то случилось? Ты можешь мне рассказать… Гай смотрел на неё, чувствуя, как слова теснятся на языке и тут же исчезают, стоит ему только решиться всё объяснить. Чтобы он мог ей сказать? Что умеет ненавидеть лучше и сильнее, чем любить? Ох, да, отличное выйдет признание. Очевидно же, что именно такое его принцесса и заслужила. Нет.///
Джонни разбирает и собирает бластер раз за разом, не вдумываясь в алгоритм собственных действий, не вдумываясь даже в то, почему посвятил этому занятию весь последний день летних каникул. Завтра в Академию возвращался Гай. Завтра всё снова пойдёт коту под хвост и вернётся на круги своя. И он не хотел вспоминать, в какой момент Челленджер стал сразу и признаком стабильности и причиной хаоса в его жизни. И о том, почему разочарование от того, что словесный поток Челленджера иссяк, оказалось сильнее облегчения, и даже скрипящей на зубах злости. Джонни просто раз за разом разбирал бластер, перепроверяя его готовность. Демонстративно игнорируя то, что в Академии уже несколько месяцев не было того, кто мог бы это «исправить».///
— Давно не виделись, — это единственное, что сказал Гай, встретив Джонни в коридоре, и, не получив ответа, спокойно прошёл мимо. Если на то пошло, он умел играть в невозмутимость и светское равнодушие намного лучше Рейкера, осваивавшего эту науку в пансионате. «Хочешь сыграть по этим правилам? Без проблем». Единственной проблемой Гая было то, что он, оказывает, скучал. И ждал новой встречи, в расчёте на то, что в этот раз всё снова изменится. Это было обескураживающее странно, потому что Джонни было за что уважать, несомненно, и в первый год они заложили надёжный фундамент для того, чтобы им было за что друг друга не любить (и никаких проблем с объяснениями о том, с чего они вообще ладят как кошка с собакой), но ничего, ни одного поступка или слова не было между ними, которое могло бы стать основанием для какой угодно привязанности. Хоть бы и самой незначительной. «Серьёзно, — Гай подставил голову под кран и включил холодную воду, будто льда, разрастающегося внутри, было недостаточно. — Я, конечно, слышал, что существуют люди, созданные больше для ненависти, чем для любви, но я-то за что?» И всё-таки и это лето что-то меняет в их отношениях. Они снова начали разговаривать, пусть, кроме Гая вряд ли кто-то ещё счёл бы это за общение. Но теперь они здоровались друг с другом, когда встречались (и Джонни порой даже первым), иногда отвечали на какие-нибудь простые вопросы (например, сколько сейчас времени, и не видели ли они того или иного человека) или передавали чью-то просьбу. Как бы незначительно это не казалось кому-то, и Гай, и Джонни (он был уверен в этом наверняка) точно знали, что для них — это практически полноценный разговор. Удивительным образом не заканчивавшийся ни ссорой, ни дракой. К счастью. А жаль. И в этом состоянии равновесия всё было до самых зимних каникул, когда Гай должен был сдавать выпускные экзамены, которые он, закономерно, провалил. Если Ящер и хотел сказать что-то на тему «я предупреждал», то после короткого, рассеянно-задумчивого кивка Гая «ага, я догадался» — не стал. А сам он смотрел на собственную зачётку с ощущением спокойной уверенной лёгкости, как будто всё было правильно: именно так, как ему и надо. Это чувство, пьяняще сладкое, настолько полное, что он даже холода в груди не ощущал, лопнуло после неудачного визита помощника отца, пытавшегося договориться с директором, чтобы тот поправил результаты Гая за щедрое вознаграждение. Лопнуло от пугающего чувства облегчения, когда Директор наотрез отказался идти навстречу его отцу. Потому что это значило, что у него есть ещё полгода в Академии. У него есть ещё полгода с Джонни. И он был этому, оказывается, так оглушительно рад, не смотря на сходящий с ума под сердцем ледяной камень, не смотря на пульсирующий теплом камень Бет. Гай хотел остаться здесь, потому что тут был Рейкер, хотел настолько, что даже мысль о Бет не вызывала в нём сожаления. И если это была ненависть… Если вот это вот — ненависть… «Да как же я вообще мог так влипнуть?! Как?» — Ты так расстроился из-за экзаменов? — Джонни нашёл его на скамейке в дальнем углу парка, куда редко забредали люди. Тем более в такую мерзкую погоду, которая стояла в самом начале весны. — Я думал, тебя они не должны были удивить. Гай медленно поднял голову, рассматривая стоящего перед ним Джонни с наслаждением мазохиста: там, у сердца, было больно от холода, действительно, на полном серьёзе больно, и всё равно визит Джонни доставлял удовольствие. И возможность слышать его (Господи, он даже говорил что-то новое, вместо опостылевших вежливых приветствий), рассматривать, не боясь показаться странным. Ярости больше не было, так же как желания уничтожить или задеть побольнее, всё ушло, перегорев в мучительном осознание того, насколько безнадёжным идиотом оказался он сам. Но он всё ещё хотел, чтобы Джонни обращал на него внимание. Пожалуй, теперь даже больше чем раньше. «Говори со мной. А, хочешь, подерёмся? Я хочу прикоснуться к тебе, хочу, чтобы ты прикоснулся ко мне. Я не возражаю, если только так. Хочешь?» Но Джонни, похоже, не хотел. — Причём тут экзамены? — Гай зачерпнул с земли последний в этом сезоне снег, и отметил, что он кажется тёплым. — Ну, ты выглядишь растерянным. Хотя, кажется, ожидал этого. От того, что Джонни вообще обращал на это внимание, Гая бросило в жар, не смотря на пронизывающий изнутри и снаружи холод. — Да. — Или ты думал, что тебе за взятку натянут результат? — это почти похоже на шпильку, но Джонни слишком прямой человек для того, чтобы это сработало. Даже если закрыть глаза на то, что для Гая сейчас вообще всё что угодно прозвучало бы гипнотично. — Я думал, что папа её и предлагать не будет. Он врал, глядя прямо в льдисто-голубые (холодные, как камень у сердца, но такие живые) глаза, потому что невозможно ведь было сказать, что из колеи его выбило совсем иное прозрение. И, наверное, даже в большей степени сожаление о том, что как ни складывай этот пазл, как не ворочай этот злой осколок у сердца: ничего не изменится. Даже если он захочет (он уже хотел), даже если у него получится (а если он очень постарается, то… возможно) подарить Джонни весь мир и коньки в придачу — тот не возьмёт из его рук ничего. Ни-че-го. Всё, на что был способен Гай, это отравлять его спокойную жизнь самим своим присутствием в Академии. И всё равно он был рад этим нескольким месяцам сверх положенного. Несмотря на то, что там, дома, его ждала Бет, всё ещё согревающая его сердце, но совсем, совсем не спасающая. Несмотря на то, что отец был недоволен и, наверное, даже разочарован, и раньше эта мысль пугала бы, но сейчас почти не имела значения. Не смотря на то, что второй, парный, камень сейчас так же холодил до мертвенного онемения сердце Джонни. Гай всё равно был рад возможности видеть его снова и снова. «И всё-таки ты пришёл ко мне, да?» — Тогда лучше возьми себя в руки, — посоветовал Джонни, разворачиваясь, чтобы уйти. — Люди… говорят. Даже я услышал. Люди всегда что-нибудь говорили, и печаль богатого мальчика от того, что какая-то проблема не решилась деньгами — это, пожалуй, одна из самых невинных сплетен, что ходила о Гае. Но какая разница? — Спасибо. Я постараюсь. Лето наступило раньше, чем Гай вообще успел оглянуться, а с ним и экзамены, которые просто невозможно было провалить. Ну, разве что сделать себе предварительно лоботомию. Да и то сказать, какой смысл их проваливать, если его после этого всё равно не оставят на второй год? Гай рассматривал собственный диплом с отвращением от самой мысли, что он теперь у него в руках. Отец не стал присылать поздравлений (вероятно, они оказали бы настолько едкими, что тот решил проявить милосердие), только номер оплаченного билета на лайнере, который отправлялся в сторону дома через два дня. Там он встретится с Бет, которая, наверняка, поможет ему, наконец, согреться. Там будет отец, полностью им недовольный, разумеется, но такой привычный и надёжный, если признаться самому себе, то Гай по нему безумно соскучился. И всё равно он не хотел уезжать так, что хоть вой. — Какой смысл вообще оставаться тут? — Гай бросил диплом на кровать и вопрошающе посмотрел на потолок, который, разумеется, ничего не ответил. — Ничего не изменится. Мне совершенно очевидно ничего не светит. Чем быстрее я уберусь с этой поганой планетки, тем лучше будет… Несомненно, так будет лучше, но этот аспект Гая перестал волновать так давно, что поздно было вспоминать, когда именно. Два дня. У него осталось два дня, а потом он больше никогда не увидит Джонни. Именно так, как мечтал три года назад. Именно так, как боялся последние полгода. — К кошкам! Гай поднялся с постели одним быстрым, текучи движением, не давая самому себе времени остановиться и задуматься над тем, что он собрался делать, подхватил из сумки бутылку, которая ждала «удачного момента» несколько месяцев и, наконец-то, дождалась своего абсолютно неудачного, но зато последнего мгновения. Тоже сойдёт. Наверное, в качестве компенсации за то, что он вообще влип в Рейкера, в остальном его сегодня везло: в коридорах было пусто, дверь в нужную комнату была открыта, а в ней самой никого кроме Джонни не было. — Привет! — Гай сам себе казался пьяным, но это — только безумие, бьющееся в мозгу в такт пульсации льда у сердца, пытающегося его уже просто предостеречь. «Да-да, я знаю, — соглашался Гай с ним мысленно. — Ты совершенно прав, мне нужно бежать от него как можно дальше, иначе всё плохо кончится, но посмотри на меня. Видишь? Я уже попался. Я уже плохо кончил, так пусть это будет хотя бы не зря». Джонни даже не обернулся к нему, позволяя рассматривать свою спину, обтянутую рубашкой. Гаю тут же захотелось подойти, провести по ней ладонями, задрать мешающую ткань и прижаться губами к горячей (наверняка, он уверен, что весь Джонни горячий, как лава) коже, целую каждый позвонок один за другим. Интересно, Джонни настолько не видит в нём угрозы или это доверие? — Сгинь. — Да ладно тебе, — Гай пересёк комнату и поставил бутылку на стол. — Я с гостинцем. Тебе ведь уже можно, верно? Верно, я помню… — Гай, — имя упало тяжело, как гранитная плита. Наверное, надгробная, но ему настолько плохо от этих метров между ними, что плевать на все угрозы, риски и даже остатки благородства, недобитые воспитанием. — Исчезни. — Через два дня, — порадовал Джонни Гай, и мыль, что эта новость должна именно что обрадовать Джонни, ломала его вовнутрь, в выстуженную пустоту. — Исчезну с концами. — А сейчас — из моей комнаты. — Ты как будто мне не рад! Джонни медленно-медленно выпрямился, и Гай заворожено наблюдал за тем, как плавно поднялась грудная клетка, как она замерла, когда Джонни задержал дыхание, и как протяжно, бесконечно устало он выдыхал. Это было противозаконно прекрасно. — Ты меня бесишь так, что я хочу тебя убить, — едва ли не по слогам произнёс Рейкер, глядя ему в глаза, и это было так восхитительно, что почти не больно. — А ещё больше меня бесит то, что я даже не знаю, моё это желание или проклятого камня, так что будь уж так любезен и… — С этим могу помочь, — Гай качнулся вперёд с беспечностью смертника. — С тем, чтоб у тебя не было сомнений, твоё это желание или камня… Губы Джонни мягкие, горячие, приоткрытые то ли от удивления, то ли он просто хотел что-то сказать, но Гай, не задумываясь, воспользовался чужой растерянностью и замешательством, ощущая, как этот проклятый (благословенный, ведь не будь его, Гай мог бы пойти мимо, просто не заметив Джонни, и это было бы ужасно, у него слов нет, чтобы описать насколько ужасно это было бы) камень просто взорвался в груди холодом, замораживая сердце до ледяного звона. Это даже не боль, это — смерть, та самая, обещанная и предсказанная, ещё в их первую встречу, но удерживая светлую голову ладонями, не позволяя Джонни отстраниться, Гай непоколебимо уверен: это — лучшее, что случалось с ним в жизни. И было уже не важно, убьёт ли его сейчас сошедший с ума камень у сердца, или Джонни в праведном гневе, пока чужое, украденное дыхание согревало его губы. Когда Джонни оттолкнул его, к стене, так, что остатки дыхания выбило от удара, Гай не попытался даже руки поднять, чтобы защититься от следующего удара: за всё надо платить, он знал это с самого детства. Но оно того стоило. Наверное, не нужно было улыбаться настолько счастливо, но Гай ничего не мог с собой поделать, всё ещё ощущая обжигающее прикосновение к чужим губам, пока Джонни почему-то медлил, позволяя Гаю зафиксировать этот момент в памяти надёжнее. — Видишь, и никаких сомнений. С зимы об этом мечтал, — зачем-то признался он. — Я, — Джонни шагнул к нему вплотную, и Гай задержал дыхание, чувствуя близость сильного, горячего тела. — Тебя, — широкая ладонь легла на послушно подставленное горло. — Ненавижу. Гай сказал бы «я знаю». Или понимающе улыбнулся бы. А, может, сочувственно. Пожалуй, он мог бы даже развести руками, мол, что поделать. А потом Джонни подался вперёд, совсем немного, нашёл губы Гая своими — и мир исчез. Это было ужасно, оглушительно, как горный обвал, от которого невозможно ни убежать, ни защититься. Это было намного, бесконечно фатальнее того, что сделал Гай. Не оставляло никаких шансов. Никаких путей к отступлению. Никаких сомнений и неясностей. И Гай, вплетая в выгоревшее на солнце золото волос пальцы, захлёбывался ужасом и восторгом происходящего. Ничего хорошего из этого не выйдет. Наверняка. Он был уверен, и в безнадёжной злости Джонни, с которой тот вжимал его в себя, ощущал тоже знание — достоверное и кристально ясное. И ту же самую готовность платить потом по счёту, цену которого они даже не знали. Но оно стоило, оно, без каких-либо сомнений, того стоило.///
Два дня. У них было всего два дня. Джонни, наверное, посмеялся бы, если бы не ненавидел так сильно Гая и себя за потерянные месяцы. Но эти два дня у них ещё были. Наверное, это всё-таки лучше, чем ничего. Даже если самым разумным для них было бы вообще ничего не начинать. И не встречаться. Даже не существовать в одно и тоже время. А они взяли, и провалились по всем фронтам. Зато теперь у них было целых сорок восемь часов.