Я в мыслях там, откуда свет исходит, Земного солнца несказанный свет, Затмившего от взора белый свет, — И сердце в муках пламенных исходит. Отсюда и уверенность исходит, Что близок час, когда покину свет. Бреду сродни утратившему свет, Кто из дому невесть зачем исходит. Но смерти на челе неся печать, Любовную храню от смерти жажду, И, чтоб людей сочувственному плачу Не обрекать, безмолвия печать Уста мои сомкнула: я не жажду, Чтобы другие знали, как я плачу.
Акааши смотрит на него издалека — всегда издалека. Подойти ближе нельзя, слова по пути растеряются хлебными крошками, мысли сгорят, как Икаровы крылья, потому что Бокуто — та ещё пылающая звезда. То ещё солнышко. Кейджи чувствует, как прогреваются смущением щёки, потому что даже в мыслях называть Котаро так — верх фамильярности. Даже если позволить себе натянуть паруса и выйти в открытое море фантазий, чтобы представить — чистая теория, никаких надежд, — что они встречаются, скажем, уже два года. Что можно в любой момент взять за руку. Что можно «доброго утра» желать поцелуем в щёку. Что можно вообще всё на свете, потому что вот она, абсолютная власть над миром, абсолютная победа в жизни. И даже тогда Кейджи не может допустить, что дал бы Бокуто иное имя. Он ведь не бог, в конце концов, чтобы так кидаться словами, чтобы они цеплялись к людям репейником. Он не смог бы звать его «милым», не смог бы «дорогим», хотя ничего милее, ничего дороже ещё не придумали. Не смог бы «золотцем», «зайкой», «совёнком». И «солнышком» бы тоже не смог, нет, никогда. Разве что… «Солнышко-сан». Что. Боже, нет. Заберите у него право мыслить, он не заслужил. Акааши горячим лбом утыкается в острый угол дверного косяка. Смотрит украдкой на Бокуто, который сидит на скамейке в раздевалке и шнурует свои кроссовки. Он, понимаете ли, сегодня в школе увидел у кого-то необычную шнуровку: не крест-накрест, а сплошняком. Прямые, как на мундире, линии. И всю тренировку он приставал к тренеру: «А вы знаете, как такое сделать?», приставал к каждому в команде: «А ты? Ты знаешь?» Акааши не знал, но догадывался. Объяснил на пальцах, что это, наверное, надо делать одним концом шнурка, а от второго оставить лишь хвостик. Бокуто важно закивал, сказал, что понял и что непременно попробует. Похоже, не понял. Все из раздевалки давно уже ушли, а он сидит, возится. Акааши сжимает в пальцах крышку объектива: как менеджеру ему доверили Особо Важное Задание. Сделать фотографию команды для школьного стенда, и он сделал. Тренер даже попросил распечатать ещё одну копию: «Повесим в подсобке». И фотоаппарат, наверное, нужно отнести обратно в клуб журналистики. Вот только… Бокуто сидит в раздевалке и шнурует кроссовки. Хмурится, сосредоточенный, кусает губы — совсем не сексуально. Акааши мало что смыслит в фотографии, но освещение кажется ему идеальным: слабое и естественное, оно всё сосредотачивается на Бокуто, ложась мягко, трепетно, осторожно. Кейджи отлично понимает свет. Он сам — слабый и естественный — касался бы Бокуто точно так же. Любил бы его точно так же. Хотел бы любить точно так же. Но нет. Его любовь питается отнюдь не светом, его любовь — чёрная дыра на месте солнечного сплетения. Тяжёлая, сверхмассовая, тёмная настолько, что поглощает любую материю. К такой не то что приближаться — о такой думать страшно. Так быть не должно. Любовь в семнадцать — это шоколад и сакуры, это смех и облака, это ярмарки, фестивали, это пряный шлейф и фейерверки — громкие, яркие вспышки, после которых в небе остаётся лёгкий запах гари. А у него никаких фейерверков, которые взорвались, порадовав глаз, и пропали. У него столетняя война, и взрывы другие — атомными грязными бомбами. На такие взрывы не смотрят, подняв сияющие глаза в небо, от таких прячутся в подвалах, в тоннелях, в убежищах. После таких город обносят бетонным забором и ставят табличку: «Для жизни не пригодно». Акааши поднимает фотоаппарат и смотрит на Бокуто сквозь объектив. Сквозь одиннадцать линз смотреть на него ничуть не легче, потому что фокус работает отлично. Фокус все его линии — неровные, неидеальные — сводит в единое целое. Целое, целое, целое в отличие от сердца Акааши, которое ни одним фокусом не свести, ни одним фокусом не исправить. Разве что фокусом с исчезновением. Без сердца из Акааши, глядишь, и человек бы нормальный получился. Он щелчком отключает вспышку. Чувствует себя снайпером на крыше, у которого руки дрожат ощущением жуткой ошибки: что ты делаешь, что ты, чёрт возьми, делаешь, почему ты считаешь, что имеешь на это право, что ты… Щелчком делает фотографию. Нажимает на кнопку, но будто бы спускает курок. И разворачивается, прячась за спасительную стену. Сердце тоже бьётся щелчками: сто фотографий в минуту. Сто выстрелов в цель. «Вот и всё, — думает Кейджи, — грань перейдена». Куроо был бы рад, Куроо был бы просто счастлив тем, насколько метко он попал в самое яблочко: Акааши тот ещё сталкер. Это уже не поэтично, это уже уродливо. И в проявочной клуба журналистики это ощущается особенно остро, когда Кейджи берёт в руки три фотографии: команды, команды и Бокуто. Бокуто, сидящего вполоборота, всё ещё чуть потного после тренировки. Бокуто, красивого до дрожи в снайперских руках. Бокуто, застывшего на листе бумаги одним-единственным, только для Акааши важным мгновением. Первую фотографию Акааши отдаёт директору, вторую — тренеру, а третью оставляет себе. Кладёт между страниц чёрного-чёрного блокнота, потому что там ей самое место. Среди всех его ужасов, среди всех уродств его души она — самое тёмное, самое страшное. Она — чёрная дыра на месте солнечного сплетения. Она — самое дорогое, самое главное, самое важное его сокровище. То, что никому нельзя показывать и никому нельзя отдавать. То, что надо прятать под рубашкой нательным крестиком или мерзким шрамом. Уликой преступления. Безвозмездной, безвозвратной любовью.***
— Акааши, ты спишь? Акааши. Кейджи просыпается с неясным чувством тревоги, будто проспал уроки, проспал экзамен, проспал похороны — судя по всему, свои. — Нет. Где мы? — спрашивает он, приподнимаясь на футоне. Заботливо подоткнутое одеяло сползает по плечам и груди вместе с усталостью, которая вдавливала в матрас слишком долго. Которая всё ещё болит в плече и в руке, немного — в затылке, но в остальном почти стекла по позвоночнику вниз. — У меня дома. — У тебя… что? — Да, я знаю, это суперстранно, но тот город, который мы видели со скалы, — он очень похож на Курай Дэнсетсу, прикинь? Только какой-то… не такой. Я сначала хотел отнести тебя в больницу, но она оказалась заброшенной. Школа тоже была закрыта, так что я отнёс тебя домой. Акааши осматривается: да, они определённо в комнате Бокуто. Он никогда не бывал там, но почему-то точно знает, что именно такой она бы и была. В спешке рассованный по шкафам и полкам хаос, выглядящий так же нелепо, как если бы кто-то пытался заклеить пулевое пластырем. К слову о ранениях… Кейджи смотрит на туго перебинтованную руку, которая болит так, словно его укусили: игриво, но чуть переборщив. Вовсе не так, словно из неё выгрызли целый кусок. — Здесь, похоже, всё очень быстро заживает, — делится наблюдением Бокуто. Акааши кивает. Воспоминания лезут в голову мигренью, а к горлу подкатывают тошнотой. Он убил их. Он убил тех двух клонов, а они даже не сопротивлялись. Не защищались. Не пытались выжить. А он всё равно убил. Потому что они не реальны? Или потому что они, напротив?.. — Нам надо идти. Я вспомнил историю, — говорит он и поднимается. Котаро инстинктивно тянется помочь, поддержать, но в последнюю секунду себя одёргивает и сконфуженно прячет руки за спину. — Только умойся сначала, — говорит он. — А то всех жутко перепугаешь. Ты и меня, если честно, жутко перепугал, когда… — Когда скинул второго себя в колодец? — Когда в обморок рухнул. Бокуто смотрит тревожно, почти жалобно. Так и хочется его обнять и пожалеть, сказать: «Эй, всё хорошо. Всё в порядке». Но Акааши встаёт и плетётся в ванную, до которой Бокуто его доводит. Из зеркала на него смотрит уставшее и грязное чудище, измазанное убийством. Почему?.. Почему он сделал это? Почему было так легко? Почему Бокуто делает вид, что ничего такого не произошло? Почему они не сопротивлялись? Вода жжёт холодом лицо, и Акааши смотрит, как она утекает в слив: нежно-розовая, железная, страшная. Как она исчезает, будто и не было никогда. Будто и впрямь ничего такого. Ему хочется так же прополоскать мысли, выжать и высушить. Но в крутящемся барабане его головы они бренчат забытыми в кармане ключами, царапают сталь и непременно сломают весь механизм, если с ними что-то не сделать. Почему он не сомневался? Почему они не сопротивлялись? Акааши смотрит на своё отражение, трогает зажившие губы, проверяет клыки: не заострились ли? Может, это всё же не он поднялся из колодца. В конце концов, из этого колодца всегда поднимается кто-то другой. Так было бы проще. Так просто, как столкнуть себя в жерло бездны. Без сожалений. Лети, падай, разбивайся. Сдохни. Просто сдохни уже, господи. — Акааши? Ты там в порядке? — скребётся в дверь. — Разумеется, Бокуто-сан. Вы не могли бы одолжить мне рубашку? Моя испорчена. Порвана и замызгана кровью. И внутри — то же самое. Внутри — ещё хуже. Почему они не сопротивлялись? Почему не били в ответ? Почему в колодец упал его клон, а по ощущениям — он сам? Там, на дне, заперт в темноте и холоде, тычется в стены, бродит по тоннелям, ищет ответы, которых нет. Почему они не сопротивлялись? — Вот, держи. Она тебе, наверное, будет немного велика, но… — Ничего страшного. Акааши отворачивается и переодевается. Подкатывает слишком длинные рукава. Застёгивает пуговицы, стараясь лишний раз не дышать, хотя, если честно, каждый вдох теперь лишний. Каждый вдох: почему было так легко? Почему они… почему я… Рубашка чистая и пахнет порошком. Бокуто пахнет почти так же. Акааши думает об этом, пытается словить привычный кайф, но ничего. Пусто. Ему больше не дышится, ему больше не любится. У него в голове — мясорубка, в которую засунули пропитанную кровью одежду и забыли в кармане ключи. Как теперь попасть домой? Как теперь вернуться? Как теперь из этого колодца выползти? Бокуто очень громко, очень назойливо молчит. А потом делает шаг, обнимает сразу сильно, сразу навылом. Прижимает к себе тряпичной игрушкой, набитой плюшем, набитой ватой — сладкой-сладкой цирковой стекловатой с запахом ванили и жжёного сахара. — Они не были настоящими, ты же сам сказал, — шепчет в висок, забывая, что в висок обычно пулями, а не словами. — Это как… Ну, монстров в игре мочить, понимаешь? Ты же не жалеешь лизунов в «Обители зла», вот и сейчас… — Я не играл в «Обитель зла». — Ни в одну часть? — удивляется Бокуто и прижимает его крепче, будто только что услышал самую жалостливую историю из детства: бедняжка, ни в одну часть… — Нет. — Ладно, но… Смотри, — говорит Котаро и гладит его по волосам. Гладит его по спине. Гладит его сквозь свою же рубашку. А Акааши ничего, совсем ничего не чувствует. У него всё отмерло. У него всё в колодец рухнуло, наверное. У него всё — камень. Тот, которым голову всмятку, снова и снова, пока кровь во все стороны, пока все стороны — кровь. — Они вдвойне ненастоящие, потому что мы же сейчас не в реальном мире, так? Ты их придумал. Они просто персонажи. Ты убивал когда-нибудь своих персонажей в книгах? — Да, — говорит Акааши и думает о Хинате Шоё, который умер в лесу на его страницах, но остался жив здесь. Скрылся в тумане звонким голосом вместе с Тсукишимой. Почему же теперь иначе? Почему они не сопротивлялись? — Ну вот, видишь, это то же самое, так что… Это не то же самое. — Идём в город, — прерывает его Акааши. Ждёт, пока Бокуто его отпустит. Пока его в принципе — отпустит. Котаро отстраняется, смотрит щенком, смотрит бездомно и брошенно. Акааши чувствует, что снова облажался, но больше ничего. Больше ничего не чувствует. Они идут по пустому выдуманному Курай Дэнсетсу. Дома отсутствуют выборочно, присутствуют мельком. Дороги уходят за повороты, чтобы размыться маревом, сплестись с туманом. Город выдуман только наполовину, описан вскользь, небрежно, словно букв было жалко, а времени в обрез. — Сюда, — говорит Кейджи, кивая на единственную светящуюся вывеску, единственный живой магазин, словно весь город с населением в три с половиной человека помешался на онигири и решил есть их на завтрак, обед и ужин. — «Онигири Мия»? — уточняет Бокуто и гладит свой живот, который в ответ урчит — наверное, больше по привычке, чем из-за того, что им действительно нужна здесь еда. — Да, там работает парень по имени Осаму. Как-то раз он услышал голос из колодца — точь-в-точь как его собственный. Он спустился в темноту, но из неё поднялся кто-то другой. Он выглядел, как Осаму. Говорил, как Осаму. Он вернулся в город и занял его место. Работал в ресторане Осаму, кормил людей самыми вкусными в городе онигири, а после кормил себя самыми сытыми в городе людьми. Главный герой — Кагеяма Тобио, которому не посчастливилось запасть на хозяина ресторана. Мы ещё успеем его спасти. — Ох-хо, — не то восхищается, не то вздыхает Бокуто. Рвётся в кафе, не вооружившись даже планом. Акааши тоже рвётся, только по швам. Котаро распахивает дверь едва ли не с ноги, обводит помещение взглядом кого-тут-надо-спасти, и Акааши хочется поднять руку: «Меня». Спаси меня камнем в лицо, спаси меня руками в грудь, спиной в колодец. Спаси меня, спаси, спаси… — Ваши лучшие онигири, пожалуйста! Дважды! — улыбается Бокуто, опираясь локтями на прилавок. Парень за кассой усмехается так, словно вовсе людей не ест, разве что взглядами. Разве что вот так, заживо их раздевая. Акааши проходит в глубь ресторана, ищет глазами того, кого узнать не составит труда, потому что когда-то он сам его создал. Он не бог, нет, у него просто руки болели от того, насколько сильно хотелось писать, а мысли сочились чернилами, и он не хотел, не хотел этого всего, честно… — Кагеяма Тобио? — на всякий случай уточняет он у сидящего в отдалении парня. Чёрные волосы, чёрный взгляд, чёрное-чёрное недоверие к людям. — Ну, — бурчит тот. — Можно я присяду? — Нет. Акааши опускается напротив и слышит за спиной смех. Ну вот. Бокуто уже чем-то рассмешил людоеда. Нашёл с ним общий язык. Наверняка сейчас притащит и скажет: «Это Осаму-младший, теперь он будет жить с нами». И ведь Акааши ничего не останется, кроме как согласиться. Бокуто бы и со своим клоном подружился, дай ему Акааши такой шанс. И не пришлось бы… не пришлось бы… Ну, а того, другого Акааши даже не надо было бы очаровывать — он никогда бы не посмел причинить Бокуто вред. Он влюбился бы в него с первого взгляда, как иначе-то? Он позволил бы себе в Бокуто пропасть. Не сопротивляясь. — Тебе нельзя общаться с владельцем этого ресторана, — говорит Акааши. Звучит жалко. Звучит так, словно у него ничего не получится. Ну не умеет, не умеет он исправлять плохие истории, не умеет писать хэппи-энды. Без Бокуто он может только всё портить. Только камнем в лицо, только руками в грудь — и в колодец. — Слышишь? Не подходи к парню за стойкой. Осаму Мия опасен. — Атсуму, — поправляет Кагеяма. — Что? — Его зовут Атсуму, а не Осаму. Парня за стойкой. Нет. Акааши точно помнит: Осаму Мия. Осаму как «управлять». Мия как «дворец». Никаких Атсуму он не придумывал. Только всяких Атсуму ему не хватало. — Они близнецы, их легко спутать, — поясняет Кагеяма, недовольный тем, что вообще кому-то что-то должен пояснять. — Поэтому, наверное, они покрасились. Так кого мне там опасаться надо? Хозяина ресторана или парня за стойкой? Акааши оборачивается через плечо, и первое, что бросается в глаза — волосы. Действительно, они отливают ржавью, они такими не были в его истории, и не то чтобы он детально описывал, но он представлял. И представлял он совершенно не так. Второе, что в глаза не бросается, а вливается горячим испанским стыдом и — вот это вообще лишнее — умилением, это то, что Бокуто шарит по карманам и не находит денег. Что-то смущённо объясняет, указывает на баночку чаевых, лезет туда своей медвежьей лапой, как в чан с мёдом, застревает, трясёт кистью, ну что за дурашка. — Я… — подвисает Акааши. Он не знает, что сказать. Что думать. И уж тем более — что делать. Потому что с кухни с подносом выходит Осаму Мия — вот теперь точно он. И идёт к ним. — Спасибо, — говорит Кагеяма, когда на стол опускается тарелка — стильная, прямоугольная, с узорно разлитым по ней соусом. И огромный стакан с воздушно-розовым, пенным, ароматным. — Стойте, я не заказывал клубничный коктейль. — За счёт заведения, — говорит Осаму. — А заведение — это?.. — Тсуму, который в этом месяце точно не получит зарплату, — любезно улыбается парень, подмигивает и уходит, напоследок глянув на Акааши с лёгким, ленивым любопытством. Даже не подозревая, что тот его, собственно, создал. Хотя Акааши и в этом уже не уверен. Кагеяма нерешительно тянется к коктейлю, но берёт его резко, почти грубо, трубочку зажёвывает, будто его только что смертельно обидели, и надувает щёки, которые и сами становятся нежно-клубничными. Акааши проглатывает вопросы, хмурится. Снова оглядывается на Бокуто, и тот нелепо машет ему рукой: привет. Кейджи чуть кивает в ответ: давно не виделись. Встаёт, подходит к прилавку, отводит Бокуто в сторонку и шепчет: — Происходит что-то странное. — Ага! Этот чувак сказал, что проставит нам онигири! А он нормальный, походу. — Только людей ест. — Да не-е-е, — тянет Бокуто. Показывает парню за кассой большой палец. Всё путём, мол. Я договорился. — Я это писал, Бокуто-сан, — мягко напоминает Акааши. — Ты, конечно, извини, — говорит Котаро с действительно виноватой улыбкой, — но иногда ты пишешь какую-то дичь. Давай хоть проверим всё сначала, ладно? Акааши устало прикрывает глаза. Да. Иногда он пишет какую-то дичь. По-другому и не скажешь. — Ладно, — соглашается он, будто его согласие тут что-то изменит. Будто он может Бокуто в чём-то отказать. — Кхм-кхм! — важно откашливается Котаро так, как если бы собирался произносить речь. Стоп. Он же не… Он же не это имел в виду под «проверим»? Он же имел в виду «соберём улики, взвесим факты, изучим обстановку», так? Он же не хочет?.. — Кто из вас тут вылез из колодца, а? Мы всё знаем. О. Он хочет. Хорошо, что в кафе нет посетителей. Хорошо, что Акааши никогда не любил прописывать фоновых персонажей и даже о массовке в свои семнадцать не позаботился. Потому что молчание, виснущее в зале, убило бы всех, как кислород, за секунду покинувший помещение. Высосан весь, как в музее, когда в первую очередь надо спасать древние свитки, а уж потом посетителей. — Ну, допустим, я, — нагло, в развалочку тянет Атсуму и надувает пузырь из розовой-розовой, наверняка тоже клубничной жвачки. Она лопается хлёстко и липнет к губам. Он слизывает её порнушно, и где-то за спиной Акааши давится коктейлем Кагеяма. — Колись: людей жрёшь? — Бокуто щурится и подаётся вперёд, хлопает ладонями по стойке, играя в плохого копа. Акааши, видимо, должен быть хорошим, но он лишь встречается взглядом с застывшим Осаму и вздыхает с ним синхронно. Фарс. Чёртова комедия. — Только самых сладеньких, — ухмыляется Атсуму, клацая зубами в сторону Тобио, и тот сползает по стулу вниз, будто хочет исчезнуть. Будто уже исчез. — Никого он не ест, — вмешивается Осаму, вытирая руки полотенцем и выступая вперёд. — У нас холодильник забит сырым мясом. Не человеческим. — А ты разве не должен быть, ну, на дне колодца? — Меня достали. Из колодца, и вообще. Эти двое, — он кивает сначала на клона-фальшивку, потом на Кагеяму, который наконец встаёт и подходит ближе. Воинственный и хмурый. Готовый то ли защищаться, то ли защищать. До последнего вдоха. — Вы вообще кто? — спрашивает он. — Санстанция, — отзывается Акааши. — Ну-ну, — ухмыляется Атсуму. Повисает молчание, потому что ситуация переполнена абсурдом, как шарик, который вот-вот то ли лопнет, то ли начнёт метаться под потолком, с шумным «Пр-р-р!» испуская воздух. Первым, конечно же, не выдерживает Бокуто: — Так ты знаешь? — он смотрит на Кагеяму во все свои большие-большие глаза, и эмоции его прочесть сложно, потому что они хоть и написаны на лбу, но написаны всем скопом, неоновыми вывесками, мельтешащими так, что все чёрточки перепутались. — Ты знаешь, что он фальшивка, и ты?.. — Он не фальшивка, — сердится Тобио. — Нормальный он. Просто бесячий, а так… Нормальный. Атсуму комично хватается за грудь, будто пронзённый стрелой Амура, и кокетливо чмокает воздух, посылая Кагеяме поцелуй. В его груди — Акааши знает точно — нет никакого сердца, но Атсуму это, похоже, совсем не беспокоит. — Это, кстати, самое приятное, что он мне за этот месяц говорил, — капризно жалуется он. Месяц… Это настолько они опоздали? Так задержались со своей миссией спасения, что все уже спасли себя сами. Самым нелепым способом из всех. — И ты… не против? — подаёт голос Акааши, обращаясь к Осаму, потому что с этими двумя и так всё понятно. То, что у этих двоих, совсем не лечится. — Что он украл твою внешность, твоё имя, твою жизнь? — Я бы попросил! — возмущается Атсуму. — Имя у меня своё, я его сам придумал. Над фамилией я работаю, скоро сменю, — он подмигивает Кагеяме, — а такую внешность грех не украсть, не думаете? Акааши смотрит на близнецов. Потом на Бокуто. Не-а. Не думает. — Ну, а жизнью Саму со мной любезно поделился, — заканчивает Атсуму. — У меня как раз половина лишняя завалялась, — кивает Осаму. — Так вы есть будете? Если нет, то уходите. «Вам тут не рады. Вы опоздали. У нас и без вас всё налажено». — Будем, конечно, — отвечает Бокуто за них обоих и направляется к столу, призывно хлопая по месту рядом. Акааши понимает только то, что день этот вряд ли может стать страннее. И что, наверное, это к лучшему: не вмешиваться. Когда он вмешивается, ничего путного не выходит. Выходит камнем в лицо и глубиной колодца в спину. Бокуто съедает обе порции, нахваливая их с набитым ртом, непрестанно уточняя: «Ты точно не будешь? Не голоден? Очень вкусно, просто объедение!», но Акааши точно не будет и точно не голоден. Даже если бы он попытался что-нибудь съесть, еда бы застряла в глотке, уткнувшись в ком, который так и не рассосался. Мог ли он поступить иначе? Мог ли так же, как Осаму, отдать половину своей жизни клону? Мог ли сказать тому Бокуто, что есть людей — плохо, паскудно и вообще моветон? Мог ли привести его ко второму Кейджи и сказать: вот, его называй Акааши-сан, с ним флиртуй, его целуй. Съешь его, если хочешь, и подавись потом одиночеством. Никого у тебя, кроме него, нет и не будет. Полезайте-ка вы вместе обратно в колодец или, знаете, можете спуститься в город и питаться одними онигири до конца жизни: на завтрак, обед и ужин. Говорят, они очень вкусные. Просто объедение. Мог ли он? Наверное, мог. — Думаешь, это всё? Хэппи-энд? — спрашивает Бокуто, когда они выходят из ресторана. Город по-прежнему обрамляет их, непрописанный и пустой. — Нет, — отвечает Акааши. Мгла не обступает их, не утягивает в следующую историю, значит, они ещё не закончили. — Но у меня есть одна идея. — Надеюсь, снова лезть в колодец не придётся, — смеётся Бокуто, но Кейджи смотрит серьёзно и решительно. — Вообще-то, придётся, — вздыхает он.***
Когда они поднимаются обратно на скалистую вершину, трупа на тропинке уже нет. Даже крови не осталось: вся размылась дождём, растеклась по щелям, впиталась в землю. И там, в темноте, на дне тоже никто не лежит — по крайней мере, спускаясь по верёвке, они не натыкаются на остывшее тело. — И что дальше? — шепчет Бокуто, стоя так близко, что Акааши почти чувствует его дыхание щекой. Почти вспоминает, каково это вообще — чувствовать. — Не знаю, — признаётся Кейджи. — Пойду в тоннель, а когда вернусь… Выведите меня на поверхность. Того меня. Другого. Бокуто говорит: «Хорошо» и напоследок сжимает его ладонь пальцами — тёплыми, чуть влажными от волнения. Акааши выскальзывает из его хватки и идёт вперёд, руками прощупывая стены. Он понятия не имеет, правильно ли поступает. Просто знает, что иначе никак. Иначе он, выходит, ничем не заслуживает этих тёплых влажных пальцев, готовых согреть его, поддержать и остановить от ошибки. Он идёт долго, даже ноги устают. Поворачивает столько раз, что сбивается со счёта. Дышит сухой холодной тьмой так долго, что пропитывается ею изнутри. А потом вдруг врезается в каменную грудь и чувствует, что под ладонью у него совсем ничего не бьётся. — Здравствуй, — говорит он. — Здравствуйте, Акааши-сан, — темнота скалится и отвечает ему голосом Бокуто. — Пришли убить меня снова? Вам так понравилось? Кейджи вздрагивает, понимая: он помнит. Каждый его удар, каждый поцелуй камня, дробящий кости. — Извини, — говорит он и чувствует себя по-настоящему глупо. Думает: «Если он сейчас вгрызётся мне в плоть, я ему позволю». Приятного аппетита. Надеюсь, тебе очень вкусно. Надеюсь, я просто объедение. — Почему ты… Почему ты такой? Почему он — другой? Почему он не сопротивлялся? — Мы просто делаем то, чего от нас ждут, Акааши-сан. Вы испугались меня, и я стал страшным. Что мне ещё оставалось? — Ты начал первый, — Акааши чувствует себя ребёнком, которого обидели незаслуженно и заставили извиняться. Который, впрочем, прекрасно понимает, что и сам виноват, но не знает, в чём именно. Покажите. Найдите взрослого. Найдите того, кто всё расставит по местам. Страх — к страху. Вину — к вине. А не так, вперемешку. — Я просто признался вам в любви. — Ты отгрыз от меня кусок. — А вы меня убили. Было больно. Акааши хмыкает: «Ладно, сделаем вид, что мы квиты. Поддержим статус кво». — Надо отсюда выбираться, — говорит он. — Не бойтесь, с вашим Бокуто ничего не случится. Он не вложит в вашего клона ни капли зла. Холодные каменные пальцы вкладывают в руки Акааши верёвку. Он смотрит вверх и видит круглый кусок неба. Слышит оттуда смех — раскатистый, на вдохе, и другой, настолько незнакомый и непривычный, что он не сразу понимает: это его собственный. Из его лёгких, из его горла. Он и забыл, как он звучит. Давно не слышал. Когда они выбираются из колодца, Бокуто как раз заканчивает пересказ «Войны клонов» второму Кейджи, который слушает восхищённо, улыбается наивно, сидит на камнях в позе лотоса и качается из стороны в сторону. Вот каким сделал его Бокуто. Вот, что он в него вложил. — Акааши! — улыбается Котаро, вскакивая с земли, чтобы помочь Кейджи перебраться через край. — Твой клон такой милаха! Давай возьмём его с собой! Акааши смотрит на другого Бокуто — спокойного, строгого, закалённого смертью и закованного в одиночество. — Нет, — говорит он. — Думаю, он нужен здесь. — О, привет, второй я, — Котаро протягивает ладонь для рукопожатия. — Ого, да ты прям кремень! И холодный — жуть! А я реально так выгляжу? Красавчик, а? — Благодарю, — кивает клон и чуть улыбается — всё ещё оскалом, всё ещё остро, как скала. — Ве-е-ежливый, прили-и-ичный, — тепло и мягко тянет Бокуто, и даже дразнится он вот так, по-доброму. Туман подступает к ним издалека, сначала съедая город, затем — тропинку. Кажется, им пора. Кажется, здесь они закончили. Акааши смотрит на Бокуто, и тот ловит его взгляд. Шагает навстречу, берёт за руку, и Кейджи чувствует, как там, в груди, бьётся-бьётся живое и глупое. Снова пошло, как заведённое. Снова побежало, поскакало, полетело — не остановить. Не остановиться. — Идём? — спрашивает Бокуто, когда туман уже всюду, когда забирается за шиворот и лезет в глотку. — Идём, — тихо соглашается Кейджи. Хоть на край света. Хоть через край. Хоть на чёртову его изнанку. И обратно. Обязательно, непременно обратно.